«Я спросила: «Она жива?» Ответ был: «Пока да». Первое интервью с мамой девочки, получившей 126 ножевых ранений в школьном туалете

7 февраля 2023 года в одной из школ подмосковных Химок случилась трагедия: 11-летняя девочка нанесла своей однокласснице 126 ножевых ранений в школьном туалете. Пострадавшая девочка выжила, ей предстоит долгая реабилитация. Автор канала «Травля: со взрослыми согласовано», Светлана Моторина записала монолог ее мамы Елены — это первое эксклюзивное интервью, «Мел» публикует его с разрешения автора.

«Неужели это случилось с нами?»

Сейчас С. (здесь и далее имена несовершеннолетних скрыты. –Прим. ред.) дома. Она неплохо держится. С одной стороны, психолог отмечает, что её состояние намного лучше, чем могло бы быть в текущих условиях. С другой стороны, если сравнить с тем, каким здоровым ребёнок был, и какой теперь предстоит период реабилитации… Хирург предупредил, что восстановление займёт до трёх лет. Нас ждёт длительное дорогостоящее лечение с вовлечением физиотерапии и косметологии, пластики. Так как шрамы на теле будут ещё трансформироваться, пока непонятно, как всё будет в итоге. Некоторые шрамы уже начали расти, бугриться. Та половина лица, которая пострадала, сейчас статична, разорваны мышцы, задеты ли важные нервы пока сказать нельзя.

Я сама держусь, не могу сказать, что мне легко. У моего организма есть такая особенность, что в стрессе он мобилизуется, я становлюсь очень сфокусированной и продуктивной. Сейчас важно быть собранной. Если я загрущу, загрустят все. В целом мы всё ещё в стадии осознания случившегося. Просыпаемся и задаёмся вопросом, неужели это случилось с нами. Такое обычно показывают на шоу Малахова, а в реальной жизни в 2023 году в большом городе ты такого не ожидаешь.

Одна из причин, по которой я согласилась пойти в нормальные СМИ, это огромное количество обвинительных комментариев и домыслов, которые я читала. Ну а раз это уже началось, и нас втянули в криминальные хроники, значит, нужно озвучить реальную картину случившегося и поговорить профессионально про реальную системную проблему.

Я спросила: «Она жива?» Ответ был: «Пока да»

Итак, 7 февраля С. пошла в школу ко второму уроку. У нас есть ещё младшая дочка, она ходит в эту же школу в первый класс. Мы обычно отводим детей, а после школы их забирает няня. Но так как С. шла ко второму уроку, она дошла до школы сама и отписалась, что в школе.

Я была в офисе на встрече. В 10:48 мне на телефон поступил звонок классного руководителя дочери.

Для меня это сразу был тревожный знак. Объясню почему. В начальной школе у нас был очень хороший учитель. Был налажен контакт между ней и родителями, между ней и детьми. Мы всегда были на связи. И в своей школе я привыкла именно к таким учителям. Уйдя из школы, мы продолжали с ними встречаться. А тут, при переходе дочкиного класса в среднюю школу, всё поменялась.

Как бы я ни пыталась коммуницировать с классным руководителем, у меня не получалось. Она очень плохо шла на контакт. Я могла что-то писать ей, мне не отвечали. Я могла поднять какой-то проблемный вопрос, на него реагировали формальным «разберёмся», и дальше никакой обратной связи, как именно разобрались, что предпринято, не поступало. Мне приходилось напоминать: «Вы разобрались? Дайте, пожалуйста, ответ». И когда за полгода классная мне ни разу не звонила и крайне редко отвечала, увидев звонок, я сразу подумала, что случилось что-то плохое. Но что? Упала? Ударилась? Я даже представить не могла, какой ужас произошёл на самом деле.

Я ответила на звонок. Голос учительницы дрожал, говорила она невнятно

Смогла сказать: «Елена Александровна, приезжайте срочно в школу». На мои вопросы она ответила: «Приезжайте к С., я вам тут расскажу». Я спросила: «Она жива?» Ответ был: «Пока да». «А что всё-таки случилось?» «М. её ударила ножом в шею». Я спросила: «Вы где?» Она ответила, что находится в кабинете. Я спросила, в сознании ли дочь. Она сказала, что не знает.

Как я понимаю, дочь лежала в туалете минут 20 до того, как её нашли другие учителя, потом ещё полчаса ждали скорую. В момент звонка классная руководительница не была рядом с ней, подходила ли она до этого к дочери, я так и не поняла. Дочь говорит, что рядом с ней в туалете были учителя, которые её нашли, она была в сознании до скорой помощи и всё помнит, включая то, как М. била её ножом. Я попросила классную руководительницу подойти к С. и быть там, так как дальше я каждые 5 минут звонила, чтобы понять состояние.

«Что за труп в школе?»

Пока я ехала до школы минут 25, в родительский чат класса пришло сообщение от одной мамы: «Что за труп в школе?» У меня сердце оборвалось. Я не выдержала, отреагировала очень остро на это сообщение, матом. Сообщение быстро удалили. Я позвонила мужу, который бросил работу и тоже помчался в школу. Я успела ему сказать, что он должен подготовиться к тому, что, возможно, живой мы дочь уже не найдём. В голове была единственная мысль, успеть хотя бы увидеть ее в последние минуты и сказать, что я её люблю.

Пока я бесконечно звонила классной, я попросила узнать, в какую реанимацию увезут дочь. Когда я забежала в школу, там стояла охрана, учителя. Никто из руководства школы нас не встретил. Классной там тоже не было. Я начала всех спрашивать, куда ее повезли. Никто этого не узнал. Я также спросила, кто из взрослых поехал с дочерью, в моей картине мира кто-то должен был поехать, чтобы знать о состоянии, чтобы быть на связи со мной. Оказалось, что никто не поехал. Я сама набрала 112 и дала оператору задачу выяснить, куда увезли ребёнка из 10 лицея только что. В итоге я нашла С. сама. К этому моменту уже приехал муж. Мы с ним помчались в реанимацию Химкинской областной больницы.

12? 26? Нет, 126!

Хочу выразить слова благодарности врачам. Они сделали все и даже больше. Очень трепетно относились к нам. Всё время были на связи. Врач-реаниматолог, Новиков Дмитрий Валерьевич, наш герой, которому я буду благодарна всю жизнь. Он каждые 10 минут выходил из реанимации с информацией. С. вся была в крови, поэтому сначала не было понятно, сколько ранений. Они постепенно их отмывали, зашивали и считали. Говорили о состоянии дочери.

Первое, что врачи сказали, что не знают, спасут её или нет

У С. был геморрагический шок 3-й степени, это самое тяжёлое состояние. Она потеряла 50 процентов крови. На тот момент врачи сказали, что у нее 12 ножевых ранений. В моей голове даже один удар в шею смертелен, там же сонная артерия. А тут 12! Я представляла маленькое, худенькое тело С. и 12 ударов. Каждый следующий выход хирурга звучал, как приговор: «Тридцать». «Шестьдесят». Потом он сказал, что после ста они перестали считать. На протяжении четырёх часов четыре хирурга в восемь рук зашивали С. Параллельно шло переливание крови и плазмы. В итоге всё-таки посчитали раны. Сто двадцать шесть.

126! До сих пор, когда люди видят эту цифру, думают, что это опечатка. 12? 26? Нет, 126! Я пыталась ручкой повторить эти колющие движения, очень быстро устала. А параллельно хирург ещё постоянно повторял: «Ребята, не оставляйте это так, я в первый раз такое вижу». «Ребята, руки в мясо, не оставляйте это». «Ребята, это какое-то зверство».

Так как в нашей жизни ничего подобного не происходило, мы сидели и наивно думали, что там уже следователь разбирается, и уже завёл уголовное дело. Мы всё время были на связи с друзьями из разных органов. Нам сказали, что дело никто не заведёт из-за отсутствия состава преступления из-за возраста напавшей, что нужно добиваться расследования. Дальше наши друзья нас консультировали, как себя правильно вести, чтобы хотя бы расследование было проведено максимально полно. Этим занимался муж. Уже к концу первого дня дело возбудили, с нами начал общаться следователь.

«Мама, предупреди одноклассников, что они в опасности»

Врачи сразу забронировали для С. вертолёт. Спустя два часа нашего ожидания хирург вышел и сказал: «Будет жить. Мы её, вероятнее всего, спасём, но в каком состоянии, пока не знаем, так как при такой потере крови страдает головной мозг».

Дочь всё это время была без сознания. Скорее всего, в скорой поставили укол, так как вплоть до скорой она помнит всё. А дальше ничего, даже перемещения на вертолёте в Люберцы. В Люберцах самая лучшая в Подмосковье детская реанимация по подобным сложным случаям. Раньше была такая передача «911», там показывали разные ужасы в Америке. Нам с мужем казалось, что мы попали в такой репортаж, только в Москве. Всё усугублялось тем, что за нами охотились журналисты. Вокруг нас творилось какое-то безумие.

Нам постоянно кто-то звонил. Но не из школы

Химки и Люберцы в разных концах, поэтому мы сняли рядом гостиницу. Нам было важно быть рядом, в случае чего быстро добраться. В реанимацию можно было приходить только два раза в день. Первую ночь не спали, конечно, боялись каждого звонка. На второй день С. пришла в сознание, её отключили от ИВЛ. Первые два дня она навязчиво повторяла всё, что случилось. Ей казалось, что это произошло только что.

Первыми словами были: «Мама, предупреди одноклассников, что они в опасности». Потом спрашивала, где она, почему М. так сделала. Она не понимала и до сих пор не понимает, как это возможно. У нас в семье есть правило: «Чужое тело — не твоё дело. Не тебе осуждать особенности чужого тела и тем более причинять вред». Я очень аккуратно спрашивала С., не ругались ли с М., может быть, был конфликт. Дочь все отрицала, говорила, что не ожидала нападения и не понимает причины.

«Как лечь, чтобы потерять меньше крови»

По словам дочери череда событий была такой. М. в конце перемены сказала С., что у нее есть сюрприз. С. очень доверчивый ребёнок, пошла за М. в туалет. Уже позже она говорила, что М. ведь отличница, она никогда не опаздывает, не прогуливает. А тут она её позвала в конце перемены. С. теперь думает, что надо было заподозрить неладное, ведь они явно могли задержаться, а это на М. не похоже. Но потом тут же поправляет себя. С другой стороны, как такое вообще можно было предположить?

К счастью, внутренние органы не пострадали. С. говорит, что пока лежала на полу, успела подумать, как так лечь, чтобы потерять меньше крови. Ей показалось, что надо лечь на спину. М. с ножом в окровавленных руках вернулась в класс, и сказала: «Я убила С.». Потом уже дочь нашли учителя и вызвали скорую.

В реанимации она провела два дня, потом ещё неделю в отделении хирургии, после чего её отпустили домой. Сейчас она дома, мы её лечим. У неё на фоне стресса началось облысение и разные сопутствующие болячки.

«Очень тихая, ни с кем особо не общается, замкнутая»

Я постоянно анализирую ситуацию в ретроспективе. Класс вместе с 1 класса, М. и С. там с самого начала. Все родители друг друга знают. Дети тоже. Когда в классе происходили какие-то конфликты, родители это сразу подсвечивали в чате. Мама М. к тому же в родительском комитете. Обычно это автоматически означает близость к учителю и возможность решать все вопросы.

Мне доступен детский чат, как и многим родителям в классе. Я регулярно его просматривала. С. мне доверяла, советовалась. Я её направляла, говорила: «С., вот смотри, они сейчас ругаются, ты не чью-то сторону занимай, лучше просто скажи: „Давайте не будем ругаться“. Если на кого-то наехали, никогда не присоединяйся».

Ничего криминального или запредельного в чате никогда не было. Единственное, что мы слышали от детей про М., что она очень тихая, ни с кем особо не общается, замкнутая. С. тоже это говорила. Осенью 2022 года, за полгода до трагедии дочь сказала, что М. поменяла имя. Я сначала думала, она себе псевдоним взяла. Но оказалось, что имя поменялось и в документах, и во всех журналах — на имя полумонстра из игры World of Warcraft. Причин смены имени мы не знаем, не знаем чья это инициатива, самой девочки или семьи.

Теперь, с каждым днем узнавая всё больше и больше деталей дела, которые мы пока не можем разглашать, я убеждена, что определённые маркеры в изменениях поведения М. были, и на них нельзя было не обратить внимания, их попросту нельзя было не заметить.

Я не готова обвинять в случившимся М., особенно с учетом того, что ни её родители, ни учителя не готовы взять на себя ответственность за её состояние и признаться, что что-то проглядели, что-то пропустили. От мамы по телевизору мы слышим обвинения в адрес школы и утверждения в том, что она — идеальный родитель. При этом от школы мы не слышим вообще ничего, глухая стена.

Мама М. сразу после случившегося написала мне: «Простите нас»

Но мне в тот момент было не до неё. Тогда я знала только о 12 ударах. Я ответила, что не смогу простить, так как это 12 ударов, а она никогда не сможет меня понять. Дальше контактов не было, и уже через пару дней мы увидели её на ТВ. Если бы я там услышала что-то вроде: «Я не знаю, как это случилось, но мне очень стыдно и мне важно разобраться, что именно мы упустили, как родители», возможно ситуация с судом развивалась бы иначе. Но мы услышали только обвинения в адрес школы.

Я поняла, что после всего сказанного ею, я не хочу общаться. Впоследствии я узнала ещё и о том, что пока мы боролись за жизнь С., за своё интервью мама М. просила у журналистов 15 миллионов рублей. Я не знаю в итоге платно ли она была на телевидении и зачем вообще пошла туда.

«Мы приняли к сведению»

Действия школы меня поразили ещё больше. То, как они реагировали, то, как себя вели, для меня стало индикатором полного безразличия к детям и их судьбам. На второй день с мужем на связь вышла исполняющая обязанности директора. Формат разговора был странным. Она сказала, что находится у входа в Следственный комитет, и ей надо узнать, как дела у С. Звучало так, будто нужно узнать для галочки, чтобы было, что сказать в СК.

Я не удержалась и дала ей обратную связь про разные инциденты, которые меня смущали в школе ранее. Я всё это написала в сообщении директору. Попросила её обратить на это внимание. В ответ получила: «Добрый день». И всё.

Я ждала день. Потом стала просить хоть какой-то ответ. Я человек из бизнеса и ждала профессиональную реакцию, что они об этом думают, как собираются это менять. По ситуации с С. я, конечно, ждала признания того, что они в шоке, что они проглядели. В ответ наконец я получила только одно: «Мы приняли к сведению».

Ещё через несколько дней я спросила директора, не кажется ли ей странным, что классная до сих пор ни разу не позвонила, не пообщалась с нами. Ответа не было. Спустя какое-то время я получила от директора вопрос, не писала ли нам классная. Я ответила, что нет. В итоге классная написала, что сочувствует.

Всё это меня очень отрезвило по поводу школы

Я поняла, что тут не просто произошёл несчастный случай, а, наоборот, школьная система работает так, чтобы максимально не сделать ничего, чтобы разглядеть условную М. и предотвратить возможный несчастный случай. Потому что для этого нужно что-то делать, а в ребёнке никто не заинтересован.

Знаете, мы в компании к сотрудникам, у которых случилась меньшая беда или более привычная для осознания в нашей жизни, относимся с большим сочувствием, чем школа отнеслась к С. в нашей ситуации.

«Директор достаточно формально извинилась»

Пока я была в детской реанимации с дочерью, там 90 процентов детей были суицидники. Дети, которые решили уйти из жизни из-за тяжелой депрессии, из-за того, что им было плохо. Я изучила историю каждого из тех детей. Я пыталась разобраться. Это были тихие, спокойные дети, нередко отличники, из внешне благополучных семей. Я поняла, что в зоне риска именно такие дети, которые создают для взрослых максимальный комфорт, с которыми нет проблем, которые никогда не сопротивляются. «Удобные», беспроблемные дети.

На таких детей важно обращать внимание. А из-за того, что они нам не докучают ничем, все время сами по себе и не создают лишних помех в нашей жизни, мы не спрашиваем, как у них дела. Мы обесцениваем их проблемы, когда эти дети пытаются озвучить их. Я могла бы успокоиться на мысли о том, что нам повезло, дочь осталась жива, и ладно. Но я увидела во всем этом целую систему равнодушия взрослых и поняла, что с таким подходом изменений не будет никогда, пройдёт время и появится новая М. и новая С.

Время показало, что я права. Я сообщила школе, что буду обращаться в Министерство просвещения, так как вижу непрофессионализм и недоработку с их стороны и лично директора как в том, что уже случилось, так и в последствиях, с которыми они не работают.

Меня пригласили в правительство Московской области. 9 марта в школе сделали круглый стол с участием министерства. На этом круглом столе я открыто сказала, что по моему мнению, директор некомпетентен. Что в школе ничего не изменилось, рамки так и не установлены. Что передо мной даже до сих пор не извинились. Директор не собрала родительское сообщество, чтобы объяснить, что произошло, какие выводы они сделали. Представитель министерства сказал, что это тот самый момент, когда надо извиниться. Директор достаточно формально извинилась.

Во всём, что с нами произошло, я очень чётко увидела, что равнодушие — это болезнь общества

На неё накладывается очень слабая система образования, в которой плохо поставлена работа психологов, довольно низкие компетенции педагогов в плане применения возрастной психологии, навыков управления классом и разрешения конфликтов, работы по их предотвращению и оздоровлению климата в подростковом коллективе.

В такой ситуации особенно тяжело удобным детям. Я сейчас не конкретно про М., а в целом про тихих, приспосабливающихся под взрослых детей. Они под давлением. С одной стороны, родители с их ожиданиями не дают права на ошибку, наказывают, ругают, постоянно чем-то недовольны, а с другой — учителя, которые говорят, что ты должен быть как все, нормальным. Ребёнок в тисках. Ему, может, и хочется прийти, сказать, что он уже не может больше быть нормальным в понимании взрослых, что он уже больше не может учиться на одни пятёрки, что он не может удовлетворять все ожидания всех.

Повезло тем детям, которым попался эмпатичный учитель. Но в основном учитель перегружен, выгорел, и он не в состоянии видеть, что ребёнку плохо, что его что-то беспокоит, тревожит, раздражает, заводит.

«Взрослым в школе точно не до детей»

Вишенкой на торте являются некомпетентные руководители образовательных учреждений с очень слабыми навыками решения проблем внутри коллектива. Учителя, с которыми у меня был хороший контакт, про которых я публично сказала, что они — хорошие, тут же подверглись внутренней травле в школе. Когда я увидела, как свой ест своего, всякая надежда на качественные изменения в системе образования у меня пропала. В такой ситуации взрослым в школе точно не до детей. Поэтому я обратилась за помощью адвокатов. Мы будем бороться за то, чтобы все, кто это допустил, понесли ответственность.

Так я приняла решение попытаться изменить закон, который регулирует распределение ответственности за детей между школой и родителями. Со стороны мое решение выглядело как безумие, но я понимала, что не могу иначе. Начала делиться своими мыслями с коллегами и один из них рассказал о проекте Legal charity и об адвокате Виктории Дергуновой. Мои контакты передали команде BGP Litigation и мы познакомились. Оказалось, что Виктория давно занимается защитой прав детей и тоже хочет изменить закон, даже работала над разработкой проекта. Я считаю, что судьба собрала нас вместе, чтобы действительно сделать мир лучше.

Я бы очень хотела донести до всех, кто прочитает наше интервью главный вывод, который я сделала за эти два месяца. Пока я читала все эти странные комментарии про то, что дочь сама виновата, я погрузилась в тему обвинения жертвы. Я поняла, что наш мозг просто базово считает, что мир справедлив, хороший человек в таком мире не может страдать. А когда кто-то в твоём окружении подвергается насилию, ты пытаешься защитить свою психику, думая, что, значит, он какой-то не такой и заслужил это, а я хороший, а поэтому не пострадаю, поэтому со мной такого точно не случится. Это опасный вывод, он делает нас слепыми к чужой беде и по сути легитимизирует насилие.

Фото: Gorodenkoff / Shutterstock / Fotodom