«Будь она мужчиной, могла бы достичь огромных высот». История художницы Муси Башкирцевой, музы Цветаевой и Мопассана

«Итак, предположите, что я знаменита, и начнём» — так встречает читателя дневник художницы Марии Башкирцевой. И за этой фразой кроется немалое кокетство, ведь Муся, как её называли близкие, знаменитой была. Ей посвятила свой первый сборник Марина Цветаева, Ги де Мопассан приглашал на свидание, а весь свет Франции называл «музой декаданса». Рассказываем трагическую историю её жизни.

Слишком странные родственники

Мария Башкирцева родилась в украинском селе Гавронцы в дворянской семье в 1858 году. Однако в некоторых источниках годом рождения значится 1860-й, так как после смерти девушки её мать намеренно убавила дочери возраст, предполагая, что так её история жизни будет казаться драматичнее. Но впоследствии оказалось, что, кроме года рождения, мать изменила и месяц, причём ещё при жизни дочери: с самого детства Мусе врали о том, что та родилась недоношенной, на седьмом месяце. Но исследователи склонны считать, что мать забеременела ещё до брака и семья, чтобы избежать подозрений, намеренно праздновала день рождения девочки на два месяца позже. Также ходили слухи о том, что настоящим отцом Марии был другой человек. Словом, какие отношения были между родителями художницы, до конца не ясно.

Из купированных фрагментов дневника можно предположить, что брак был по любви, но родители жены изначально были против союза и требовали развода, чтобы найти дочке более подходящую партию. Кроме того, из разговоров родственников Мария догадывалась, что причиной конфликта могла быть и измена отца.

Так или иначе, через два года после свадьбы жена подала на развод и переехала с Марией и её младшим братом Павлом (он родился, предположительно, в 1859 году) к своим родителям. «Я оставалась всегда с бабушкой, которая обожала меня, и с тётей, которая, впрочем, иногда уезжала вместе с моей матерью», — вспоминала первые годы жизни девочка.

Когда Мусе было 7 лет, отец выкрал их с братом из имения тестя, увёз к себе в деревню и требовал, чтобы жена вернулась

Но в итоге угрозы тёщи убедили его вернуть детей по-хорошему. В итоге в 1870 году супруги договорились, что сын будет жить с отцом, время от времени приезжая погостить к матери. Забегая вперёд, отметим, что 20 лет спустя родители Марии снова начнут общаться и приезжать друг к другу в гости.

Мать Муси после развода много общалась с обеспеченным господином, который, по слухам, хотел сделать ей предложение, но в итоге женился на её младшей сестре. Говорили, что перед венчанием его напоили и подменили невесту. Эти подозрения укрепила скоропостижная смерть мужчины через несколько месяцев после свадьбы — всё огромное состояние осталось молодой невесте. Родственники жениха заподозрили, что его намеренно отравили и подделали подпись на его завещании. Началась многолетняя тяжба против невестки, которая вместе с семьей быстро уехала за границу на деньги покойного супруга, пока их не отобрали.

В числе этих родственников была 12-летняя Мария вместе с матерью, братом, бабушкой, дедушкой, тётей и другими скандально известными родственниками по линии матери — они отправились в путешествие по Швейцарии и Австрии, а затем на время обосновалась в Ницце. Тогда девочка и начала вести дневник, который сопровождал её до конца жизни.

«Все восхищаются мной»

Вот одна из первых записей юной Муси: «Когда была объявлена война, мы перебрались из Баден-Бадена в Женеву. Здесь мне взяли учителя рисования, который приносил мне модели для срисовывания: хижинки, где окна были нарисованы в виде каких-то палочек и не имели ничего общего с настоящими окнами настоящих хижин. Мне это не нравилось: я не могла допустить, чтобы окна были сделаны таким образом. Тогда добрейший старик предложил мне срисовать вид из окна прямо с натуры». С этой заметки началось её увлечение рисованием, которому суждено было перерасти в профессию.

Маша купалась в любви и внимании близких и с детства считала себя особенной. На страницах дневника она часто размышляет о своей красоте, талантах и блестящем будущем, которое ей уготовано. А ещё порой судит о жизни с не свойственным ее возрасту цинизмом и меркантильностью. Вот несколько цитат из первых тетрадей:

• «Мы проводим день в восхищениях мною. Мама восхищается мной, княгиня Ж. восхищается мной»
• «Если бы я была королевой, народ обожал бы меня»
• «Мои куклы были всегда королями и королевами, всё, о чем я сама думала, и всё, что говорилось вокруг моей матери, — всё это, казалось, имело какое-то отношение к этому величию, которое должно было неизбежно прийти»
• «В Бадене я впервые познала, что такое свет и манеры, и испытала все муки тщеславия»
• «Сегодня вечером после ванны я сделалась вдруг такой хорошенькой, что провела двадцать минут, глядя на себя в зеркало. Я уверена, что, если бы меня сегодня видели, я бы имела большой успех: цвет лица совершенно ослепительный и притом такой тонкий, нежный; чуть-чуть розоватые щеки; яркими и резкими оставались только губы да глаза с бровями…»
• «M-me Савельева умерла вчера вечером. Мама и я отправились к ней; там было много дам. Что сказать об этой сцене? Скорбь направо, скорбь налево, скорбь написана на полу и на потолке, скорбь в пламени каждой свечи, скорбь даже в воздухе»
• «Сквозь двойную решетку мы видим мать игуменью; она уже сорок лет в монастыре… Ужас! Оттуда мы идем в приёмную пансионерок, и я заставляю танцевать сестру Терезу. Она хочет завербовать меня и хвалит мне монастырь, а я тоже хочу завербовать её и хвалю ей мир»
• «Мне тринадцать лет; если я буду терять время, что же из меня выйдет!»
• «Я занимаюсь латынью с февраля этого года; теперь июль. В пять месяцев я сделала, по словам Брюне, столько, сколько проходят в лицее за три года. Это поразительно!»
• «Он хочет разъяснить себе мой характер и спрашивает, гадаю ли я на маргаритках. «Да, очень часто, — чтобы знать, хорош ли будет обед!»
• «Какой ваш девиз?» — спросил он. «Ничего — прежде меня, ничего — после меня, ничего — кроме меня»
• «Когда же наконец буду я жить, как бы мне хотелось! Замужем за человеком очень богатым, с громким именем и симпатичным, потому что я вовсе не так корыстолюбива, как вы думаете»
• «Наконец я нашла то, что искала, сама того не сознавая; жизнь — это Париж, Париж — это жизнь!.. Я мучилась, так как не знала, чего хочу. Теперь я прозрела, я знаю, чего хочу! Переселиться из Ниццы в Париж»

Путешествие заканчивается летом 1876-го. В 18 лет Муся приезжает в имение отца, где заново знакомится с ним: «Отец мой прикидывается несчастным, покинутым женой, тогда как сам он желал быть образцовым супругом. Большой портрет maman, сделанный в её отсутствие, является выражением сожаления о потерянном счастье и ненависти к моему деду и бабушке, которые разбили это счастье…» Всё лето она проводит в Полтавской области, а в сентябре пишет маме: «Я решила остаться в Париже, где буду учиться и откуда летом для развлечения буду ездить на воды. Все мои фантазии иссякли; Россия обманула меня, и я исправилась». С тех пор Мария лишь ещё дважды ненадолго приезжала в Россию.

В 1877 году её мечты сбываются: Муся переезжает в Париж, где поступает в Академию Жюлиана, по её мнению, «единственную серьёзную школу для женщин».

В дневниковых тетрадях студенческого периода она постоянно корит себя за низкую работоспособность, самооценка в отношении внешности тоже заметно падает:

• «Все, что я сделала за эту неделю, так гадко, что я сама ничего не понимаю»
• «У меня ещё ничего не начато для Салона и ничего не представляется. Это просто мучение…»
• «Я выбиваюсь из сил в работе над этой рукой, стараюсь её написать так, чтоб уже не нужно было никаких поправок, — и не могу. Я изнемогаю от этих усилий. Что я приготовлю для Салона?»
• «Купила атласы, руководства анатомии, скелеты, и всю ночь мне снилось, что приносят трупы для анатомирования»
• «Достаточно уже одного того, что мне приходится столько бороться со своим невежеством и неспособностью к работе!»
• «Вместо того чтобы прилежно работать над каким-нибудь этюдом, я гуляю. Да, барышня совершает артистические прогулки и наблюдает!»
• «Моя картина, выставленная в Салоне, не представляет особого интереса. Я ее сделала — так, за неимением ничего лучшего и за недостатком времени…»
• «Не думаю, чтобы кто-нибудь из них в меня влюбился — во мне нет ничего, что могло бы им понравиться: я среднего роста, пропорционально сложена, не очень белокура; у меня серые глаза, грудь не очень развита, и талия не слишком тоненькая… что до душевных качеств, то, без излишней гордости, я полагаю, что я настолько выше их, что они не оценят меня. Как светская женщина я едва ли привлекательнее многих женщин их круга»
• «Я прихожу в совершенное отчаяние от всего, что делаю; каждый раз, как только вещь окончена, я готова все начать сначала, я нахожу, что все это никуда не годится, потому что сравниваю всегда с тем, чем это должно было быть по моему мнению. Вообще, в глубине души, я неважного мнения о себе как о художнице <…> Да вот как я выражусь: я не думаю, что я гениальна, но надеюсь, что люди вообразят меня гением»

Но, несмотря на самокритику (или благодаря ей), уже через 11 месяцев работу Марии показали на студенческой выставке и наградили золотой медалью. Параллельно с живописью она увлекается скульптурой, литературой, политикой и идеями феминизма (ходит на собрания общества «Права женщин» и даже пишет под псевдонимом идеологические статьи). Она постоянно за работой, окружающие отмечают ее недюжинный трудоголизм, целеустремленность и выдержку.

На родине Башкирцеву ждёт триумф: журнал «Всемирная иллюстрация» помещает на обложке ее картину «Жан и Жак — дети приюта». Художницей интересуются уже члены императорской фамилии. Многие говорят, что, будь Мария мужчиной, она могла бы достичь огромных высот. Но вдруг происходит страшное: девушке диагностируют туберкулез. Она чувствует приближение смерти.

«Господин доктор, я глохну»

В 23 года Мария Башкирцева пишет: «Я всё ещё немного кашляю и дышу с трудом. Но видимых перемен нет — ни худобы, ни бледности. <…> Горло моё всегда было подвержено болезням, и мне стало хуже от постоянных волнений».

Через несколько месяцев ситуация резко ухудшается: «Я была у доктора — у клинического хирурга, неизвестного и скромного, чтобы он не обманул меня. О, это не очень-то любезный господин. Он так преспокойно и сказал мне: я никогда не вылечусь. Но моё состояние может улучшиться настолько, что глухота будет выносимой; она и теперь выносима; можно надеяться, что со временем она ещё уменьшится. Сегодня я впервые отважилась сказать прямо: господин доктор, я глохну. До сих пор я употребляла выражения вроде: я плохо слышу, у меня шум в ушах и т. п. В этот раз я решилась произнести это ужасное слово, и доктор ответил мне резко и грубо, как истый хирург».

Но Мария не опускает рук и старается себя подбадривать. Она пишет о том, что даже если ей осталось жить всего лет десять, то пусть это будут яркие десять лет, проведённые с любимым человеком. Время от времени она утешает саму себя в тетради:

• «Вчера вечером поставила себе на груди мушку, в том месте, где болит легкое. Решилась-таки наконец; это будет желтое пятно на три или четыре месяца; но по крайней мере — я не умру в чахотке»
• «Чахоточная — слово сказано, и это правда. Я поставлю какие угодно мушки, но я хочу писать. Можно будет прикрывать пятно, убирая лиф цветами, кружевом, тюлем и другими прелестными вещами, к которым часто прибегают, вовсе не нуждаясь в них. Это будет даже очень мило»
• «Я вконец разболелась. Налепляю себе на грудь огромнейшую мушку. Сомневайтесь после этого в моем мужестве и моем желании жить!»
• «Нет, я умру только около 40 лет, как m-lle С.; к 35 годам я разболеюсь окончательно и в 36–37 лет окончу свои дни зимой, в своей постели. Я хочу ещё основать стипендию для художников — женщин и мужчин»
• «У меня слабые глаза, если они ослабнут настолько, что это помешает моей живописи, я возьмусь за скульптуру»

Не смея размышлять о замужестве, Мария фокусируется на работе: «Ну и прекрасно, сударыня, чего же лучше, и занимайтесь себе своим искусством», — рекомендует она самой себе.

На момент написания этих строк до дня её смерти остаётся два года. Муся не станет всемирно известной и так и не встретит любовь всей своей жизни: «Говорят, что у меня был роман с С. и что поэтому-то я и не выхожу замуж. Иначе не могут объяснить себе, как это я, имея хорошее приданое, не сделалась до сих пор ни графиней, ни маркизой. Дурачье!.. Это было бы, может быть, весьма поэтично — отказывать разным маркизам из-за любви; но увы! — я отказываю им, руководствуясь рассудком».

У Марии было несколько влюбленностей, и одна из них даже дошла по поцелуев, но чувства, похожие на любовь, она питала только к своему старшему другу Жюлю Бастьен-Лепажу. Они познакомились в 1882 году на балу. Работы художника производили на Мусю сильное впечатление, но сам Лепаж показался с первого взгляда довольно невзрачным. Вот как девушка описывает впечатления от встречи: «Очень мал ростом, белокур, причёсан по-бретонски. У него вздернутый нос и юношеская бородка. Вид его обманул мои ожидания. Я страшно высоко ставлю его живопись, а между тем на него нельзя смотреть как на учителя. С ним хочется обращаться как с товарищем, но картины его стоят тут же и наполняют зрителя изумлением, страхом и завистью».

Несколько дней спустя Жюль зашел к Мусе в гости, дал комментарии по поводу её работ и отметил талант девушки, а потом стал заходить всё чаще. «Итак, сегодня у нас обедали — великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж и его брат», — вспоминала она. После похорон Тургенева Мария садится перечитывать его роман и делает вывод, что это был «великий писатель, очень тонкий ум, глубокий аналитик, истинный поэт, своего рода Бастьен-Лепаж», — в каждом талантливом человеке она видит черты друга.

Переписка с Мопассаном

В 26 лет, незадолго до смерти, уже тяжело больная Мария решила написать своему любимому писателю Ги де Мопассану. В игривой манере она анонимно призналась мужчине в своей симпатии и уверила его, что обворожительно хороша. Ги де Мопассан ответил, завязалась переписка, в которой Мария то и дело подтрунивала над 33-летним новеллистом и высказывала недовольство его рассказами. Вот фрагменты из их переписки:

М: «Не в обиду Вам сказано, что за банальность эта история о старушке матери, мстящей пруссакам!..» (речь идет о рассказе «Старуха Соваж». — Прим. ред.)

Г: «Я чуть ли не испытываю смутное желание наговорить Вам дерзостей»

М: «Волосы — светло-русые, рост — средний, родилась между 1812 и 1863 годом. А что касается нравственного облика… О нет. Вам показалось бы, что я себя расхваливаю, и Вы вмиг догадались бы, что я родом из Марселя»

Г: «Вы, правда, можете оказаться молодой и очаровательной женщиной, и в один прекрасный день я буду счастлив расцеловать Ваши ручки. Но Вы также можете оказаться и старой консьержкой, начитавшейся романов Эжена Сю. Вы можете оказаться образованной и перезрелой девицей-компаньонкой, тощей, как метла. <…> Я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось иметь дело с тощей корреспонденткой»

М: «Я вижу Вас отсюда. У Вас должен быть довольно большой живот, коротенькая жилетка из материи неопределенного цвета, и последняя пуговица непременно должна быть оторвана» (к письму был приложен рисунок, изображающий полного мужчину, сидящего в кресле под пальмой на берегу моря. Возле стоит стол, на нем — кружка пива, на краю стола — потухшая сигара. — Прим. ред.)

«Я оппортунистка и в особенности подвержена моральным заразам; таким образом, может случиться, что и у меня вдруг не хватит поэтического чутья, точь-в-точь как у вас»

Г: «Какие духи Вы предпочитаете? Вы гурманка? Какой формы Ваше ухо?»

М: «Каким ароматом я благоухаю? Ароматом добродетели. Вульгарных благоуханий, иначе говоря, духов, я не признаю»

Г: «Не спрашиваю Вас, замужем ли Вы. Если да, Вы ответите мне нет. Если нет, ответите да»

М: «Если бы я была замужем, разве осмелилась бы я читать Ваши ужасные книги?»

Г: «Вы спрашиваете, кто мой любимый современный художник? Милле»

М: «Милле хорош, но Вы так выговариваете имя Милле, как буржуа — имя Рафаэля. Советую Вам взглянуть на работы кисти молодого современного художника по имени Бастьен-Лепаж»

Г: «О! Теперь-то я Вас знаю, прекрасная маска: Вы преподаватель шестого класса лицея Людовика Великого. Признаюсь, я уже и раньше догадывался об этом, так как Ваша бумага издавала легкий запах нюхательного табака <…> Ах, старый плут, старая лицейская крыса, старый латинский буквоед, и Вы намеревались сойти за хорошенькую женщину!»

М: «Злополучный золяист! Но это прямо восхитительно! Да, милостивый государь, я имею честь состоять старой лицейской пешкой, как Вы выражаетесь, и я Вам докажу это восемью страницами моральных поучений»

Г: «Мы дошли до такой точки, что можем говорить друг другу „ты“, не правда ли? Итак, я говорю тебе „ты“, и наплевать, если ты недоволен. Адресуйся тогда к Виктору Гюго — он назовет тебя „дорогим поэтом“. <…> Так как мы откровенны друг с другом, то предупреждаю тебя, что это моё последнее письмо, потому что переписка мне уже начинает надоедать. <…> У меня нет никакого желания познакомиться с тобой. Я уверен, что ты безобразен, и вдобавок нахожу, что послал тебе уже достаточно автографов вроде этого. Известно ли тебе, что они стоят от десяти до двадцати су за штуку, в зависимости от содержания?»

М: «Слишком уж остро пахнет Ваше письмо! Вовсе уж не было надобности в такой силе аромата, чтобы заставить меня задохнуться. <…> Если у Вас еще сохранились мои автографы, пришлите их мне. Что касается Ваших, то я уже продала их в Америку за сумасшедшую цену»

Последний штрих

В 1884-м Жюль Бастьен-Лепаж заболевает. Ходят слухи, что у него ревматизм, но когда Мария видит его в постели, то понимает, что его болезнь гораздо страшнее. По слухам она узнает, что недуг связан с желудком. Это был рак. Муся старалась навещать друга, но и её состояние было уже тяжелым. Вот последняя запись её дневника: «Да, я чахоточная, и болезнь подвигается. Я больна, никто ничего об этом не знает, но у меня каждый вечер лихорадка, вообще плохо, и мне скучно говорить об этом».

Мария Башкирцева умерла 11 дней спустя, 31 октября 1884 года, в возрасте 26 лет. Её друг Жюль пережил её на пять недель — его не стало 10 декабря.

Похороны Марии были устроены пышно: дом был затянут белой тканью и заполнен цветами, как и гроб художницы, обитый белоснежной материей. На крышке лежала пальмовая ветвь. Смертельно больной Жюль Бастьен-Лепаж наблюдал похоронную процессию из окна своей мастерской. Ги де Мопассан, узнав о кончине Башкирцевой, воскликнул: «Это была единственная Роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!» Через год брат Жюля и друг Марии архитектор Эмиль Бастьен-Лепаж построил по заказу ее матери часовню в византийском стиле над могилой девушки. Внутри часовни стоял мольберт с палитрой, а рядом с иконами висела незаконченная картина Марии «Святые жены».

В 1893 году мать издала «Дневник Марии Башкирцевой», многие места из которого удалили. Подлинник обнаружили только в 80-е годы XX столетия — в Национальной библиотеке Франции нашли рукопись, которую считали утраченной.

В России «Дневник» произвел резонанс. Валерий Брюсов признавался, что ничто так не воскрешает его, как дневник Башкирцевой. «Она — это я сам со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами», — писал поэт. Велимир Хлебников советовал художникам будущего брать пример с Марии и вести точные дневники: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звёзд своего духа. Марина Цветаева посвятила «блестящей памяти» Башкирцевой свой первый сборник стихов «Вечерний альбом» (она также переписывалась с матерью художницы). А Василий Розанов, напротив, назвал дневник полуфранцуженки Башкирцевой гениально-порочным и не рекомендовал к прочтению. Многие читатели отмечали скверный характер, наглость и самодовольство барышни, кто-то восхищался её откровенностью, а кто-то пугался пророческих строк, которые Мария писала ещё в юности:

«Если я умру вдруг, внезапно захваченная какой-нибудь болезнью!.. Быть может, я даже не буду знать, что нахожусь в опасности, — от меня скроют это. А после моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, семья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего, ничего! Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов — забвение… забвение, как будто бы ты никогда и не существовал…»

«Если я и не проживу достаточно, чтобы быть знаменитой, дневник этот все-таки заинтересует натуралистов: это всегда интересно — жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в то же время с страстным желанием, чтобы оно было прочитано».

Мария Башкирцева оставила более 150 картин и около 200 рисунков. Большая часть из них была утрачена во время Второй мировой войны, часть приобрели музеи Франции и Америки. Одна из её лучших работ, «Встреча» (оценкой за которую Мария была разочарована), находится в Люксембургском музее Парижа, а в Музее Массена в Ницце есть целый отдельный зал Башкирцевой. Несколько картин хранятся в Русском музее, Третьяковской галерее, Днепропетровском, Саратовском, Харьковском художественных музеях.