От кураторов в тиктоке до «синих китов»: антрополог Александра Архипова* — о моральных паниках

На прошлой неделе в СМИ появилось много сообщений о том, что школьников в соцсетях заманивают на несанкционированные массовые мероприятия. Эти сообщения вызвали реакцию в школах и государственных ведомствах: Министерстве просвещения, Роскомнадзоре и Следственном комитете. Антрополог Александра Архипова рассказала «Мелу», что подобная ситуация — типичный пример моральной паники, и объяснила, что это такое.

Что такое моральная паника

Представьте себе ситуацию. Люди в некотором обществе начинают чувствовать угрозу по отношению к себе и к тому, кто для них ценен (а это прежде всего дети). В любом обществе есть проблемы. Но иногда напрямую проговорить проблему невозможно или недопустимо. И тогда психологически более легкий путь — это обвинить во всех бедах неких «других», которые отличаются от «нас».

Это может быть воображаемая группа («ведьмы») или реально существующая (евреи, хиппи, панки, оппозиционеры). Таким образом, появляется ложная уверенность — чтобы избавиться от угрозы, нужно избавиться от этой группы. И вместо решения проблемы люди начинают бороться с врагами и мобилизуют окружающих на эту борьбу.

В 1970-е годы английское общество било тревогу: что происходит с нашими детьми? Обсуждался рост наркомании

Однако вместо того, чтобы решать проблему (из-за чего возникает детская наркомания), во всем были обвинены рок-группы. Мол, из-за этих «сатанистов» и «наркоманов» дети бросают школу и курят травку. Социолог Стивен Коэн, который изучал ситуацию, придумал для этого явления термин «моральная паника».

Подобная логика работает во многих обществах, в том числе и в российском. Например, есть проблема детских суицидов. Очень не хочется признавать, что их причина часто кроется в семье и школе. Вместо того чтобы искать причины и что-то по-настоящему делать, например увеличивать число детских психологов, бороться с алкоголизмом в семьях, ищут тех, кто во всем виноват. Не так давно, например, виноватыми оказались кураторы «групп смерти» в сети, якобы подкупленные Госдепом, «внешние враги», которые «зомбируют» детей через интернет.

Чем моральная паника отличается от теорий заговора

Моральная паника — это обычно краткосрочный всплеск каких-то обсуждений и следующих за ними запретов. Классической моральной паникой в России была история с «синими китами» (имеются в виду дискуссии и меры, принятые в 2016 году после выхода статьи журналистки Галины Мурсалиевой «Группы смерти (18+)» в «Новой газете». — Прим. ред.). В ней можно найти абсолютно все черты моральной паники. При этом закончилась вся эта история буквально ничем.

Наша группа «Мониторинг актуального фольклора» проводила исследование об этом деле. Мы выяснили, что никакой волны реальных самоубийств не было, и «групп смерти» тоже. Были просто игры в интернете и вполне реальная проблема возросшего количества детских самоубийств. Все вместе это собралось в огромную волну, в которую оказались вовлечены журналисты.

И, главное, многие дети, узнав про эти дискуссии от учителей, из интернета, начали разыгрывать такие вещи в сети. Сейчас открыто несколько дел против людей, которых обвиняют в том, что они «кураторы» «групп смерти», но все это сложно доказать.

При этом в документах дела встречаются удивительные вещи. Например, в деле Филиппа Лиса (настоящее имя — Филипп Будейкин, был обвинен в курировании одной из «групп смерти», приговорен к трем годам и четырем месяцам колонии-поселения. — Прим. ред.) вполне серьезно говорится о том, что он зомбировал детей музыкой и ивритом.

Галина Мурсалиева писала, что Филипп Лис виновен в самоубийствах полутора сотен подростков. В последовавших дискуссиях речь шла о тысячах. Его арестовали. До суда дошло около пятнадцати случаев, а в результате все дело оказалось выстроенным на заявлении родителей двух живых девочек.

Чем опасна моральная паника

Моральная паника дает когнитивно легкий способ фиктивного решения проблемы. Как правило, сложной, страшной. Вместо того чтобы ее решать, находят воображаемого врага, что-то запрещают и на этом успокаиваются.

Знаете, в детстве я отдыхала в санатории со своей бабушкой, и там показывали фильм «Анжелика и султан». Когда-то он считался верхом фривольности. Бабушка очень хотела пойти на этот фильм, но не могла меня оставить одну. Поэтому она взяла меня с собой. В решающий момент, когда Анжелика, французская маркиза и пленница султана, лежала на кровати и в спальню входил султан, бабушка вынимала из сумки картонку и закрывала мне глаза.

Моральные паники — такая же картонка. Вместо того чтобы признать, что какая-то проблема существует и ее надо обсуждать, мы закрываем глаза.

Какие обстоятельства могут вызвать моральную панику

Первый пункт — в обществе возникает серьезная проблема, и вместо того чтобы с ней бороться, выбирают козла отпущения, на которого вешают вообще все. Люди должны чувствовать, что угроза настолько сильна, что без их участия проблему не решить. Например, они создают родительские патрули, начинают проверять соцсети своих детей. Во время моральной паники люди совершают подобные действия практически одновременно — и убеждают друг друга в том, что это необходимо.

Для моральной паники важно, чтобы были люди, заинтересованные (пусть иногда и неосознанно) в ее развитии. В случае с «группами смерти» это было школьное начальство, учителя, родители (паника позволяла им санкционировать усиленный контроль над детьми), депутаты и чиновники (они давно искали повод больше регулировать интернет), психологи (паника возвеличивала их профессию).

Для того чтобы паника возникла, многим людям должно быть выгодно ее поддерживать

Еще важный момент, связанный с моральными паниками, — в процессе убеждения друг друга в существовании угрозы люди начинают пересобирать моральные нормы в обществе. Социологи 1970-х, которые придумали этот термин, не зря назвали паники «моральными». В процессе паники люди разрешают себе делать то, чего раньше не разрешали. В результате могут даже приниматься новые законы.

Читайте также:

7 простых, но важных вопросов о подростках и митингах

Например, после Первой мировой войны в Германии развился очень сильный низовой антисемитизм. Люди убеждали друг друга, что во всех их проблемах виноваты евреи. И когда убили очень популярного немецкого министра Вальтера Ратенау, то его убийцы говорили, что они это сделали, так как евреи не дают им жить и всем тайно управляют. Гитлер, который пришел к власти позже, все эти идеи стал активно использовать. Представления о морали к тому моменту изменились, и идея о том, что можно истребить целую этническую группу и сделать это истребление законным, стала нормой.

Почему моральные паники часто касаются детей

В российском обществе ощущается очень большой разрыв между родителями и их детьми. Например, часто можно услышать разговоры о том, что игры, в которые играют дети сейчас, — совсем не те, в которые играли их родители: «Мы в их возрасте проводили время на воздухе, играли во дворе, а эти все время сидят в телефонах».

За всем этим, на самом деле, стоит тяжелое ощущение, что родители не могут передать свой опыт детям, младшим поколениям. А это ощущается как что-то очень важное: научить младших. Сейчас у нас такой поколенческий разрыв, при котором люди, родившиеся в позднесоветские годы и в ранние постсоветские, не могут передать свой опыт детям по той простой причине, что он нерелевантен. Он уже никому не нужен.

У меня, например, есть отличный опыт стояния в многочасовых очередях. Или делания из рваных колготок ковриков и мочалок. Современным детям все это, слава богу, не нужно.

Но часто, когда люди видят, что они не могут научить чему-то младшее поколение, у них возникает сильное раздражение

Есть гениальная книга антрополога Маргарет Мид «Культура и преемственность» («Culture and Commitment»). Мид считала, что существует три типа культурного опыта: постфигуративный, кофигуративный и префигуративный.

Постфигуративный — это когда ребенок идет за родителем. Маргарет Мид писала, например, про Полинезию, что там дедушка берет на руки новорожденного младенца — и твердо знает, что его внук проживет свою жизнь так же, как и он. В такой системе старшее поколение — единственный источник опыта. Культура строится на копировании младшими старших.

В ХХ веке прогресс стал идти очень быстро. И на смену постфигуративной во многих обществах пришла кофигуративная культура. Освоение опыта поменялось. В кофигуративных культурах прогресс идет очень быстро. В течение жизни человеку приходится все время учиться новым вещам: и взрослые, и дети делают это постоянно. Например, появляется новый телефон — и всем приходится учиться им пользоваться.

Маргарет Мид опубликовала свою книгу в 1970 году и писала ее на фоне студенческих протестов, вспыхивающих по всему миру. И уже тогда она предсказала: скоро наступит префигуративная эпоха. Это будет время, когда скорость появления новых вещей будет такая быстрая, что первыми всему будут обучаться молодые, а старшие станут учиться у них.

Обычная современная ситуация— мама протягивает новый телефон сыну и говорит: «Ваня, поставь туда все нужные программы»

Маргарет Мид писала, что при префигуративном обмене опытом старшее поколение будет испытывать страшную фрустрацию от того, что ему приходится перенимать опыт у младших. В основе этого страха — понимание, что твой опыт больше никому не нужен.

Интересно, что в середине 1980-х готовилось издание книг Маргарет Мид на русском. Было решено перевести и «Культуру и преемственность». Но перевели только две главы — про постфигуративное и кофигуративное общество, а последнюю главу не стали. Известный советский социолог Игорь Кон написал в 1987 году в примечаниях, что в последней главе Маргарет Мид приняла не свойственную ей роль пророка и предсказала какие-то совершенно невозможные вещи, которые не сбудутся никогда.

Читайте также:

«Научить, объяснить и отпустить. Бояться молча»: как быть родителям детей, которые выходят на митинги

Но ее предсказание сбылось. Мы сейчас живем в ранней префигуративной культуре. Передача опыта по вертикали затруднена, многим вещам родителям приходится учиться у детей. И из-за этого у них возникает ощущение, что они не понимают своих детей. Они не могут поставить себя на их место.

Возникает страх и ощущение, что наши дети — чужие, незнакомцы. С непонятными новыми практиками, новыми ценностями. Раньше двенадцатилетние девочки играли в куклы, а теперь они делают ролики и выкладывают в YouTube. Это хорошо или плохо? Тем более непонятно, когда ребенок становится политическим субъектом, когда у него внезапно появляются какие-то политические взгляды, которые совсем не похожи на взгляды родителей.

И современные дети не просто имеют эти взгляды, они теперь еще и могут их публично выражать в соцсетях, делиться друг с другом

И родители понимают, что теряют контроль над ситуацией, — и у них вполне логично возникает желание этот контроль вернуть. Поэтому снова надо искать врага.

Во всех этих историях есть единый знаменатель: в них дети, подростки — это такие лишенные субъектности (своей воли, взглядов) существа, на которых легко воздействовать. И чем больше субъектности приобретают современные дети, тем больше с ней начинают бороться.

Можно ли назвать моральной паникой дискуссии о том, что кураторы в тиктоке призывают детей на митинг

Смотрите, что тут происходит. У нас есть проблема — отсутствие консенсуса на тему того, должны ли подростки участвовать в политической деятельности, в том числе в уличных протестах. Это такая серая зона, по этому вопросу нет публичных дискуссий, нет обсуждения, только сплошные запреты.

При этом есть еще и стремление политических элит в случае, если нельзя избежать протестов, хотя бы их опорочить. Поэтому они демонизируют оппозиционеров, а митинги показываются как идеально несерьезные (переполненные «школотой»).

Утверждения, что кто-то использует «наших детей», — классический прием демонизации

У меня на руках есть скрины распоряжений редакциям федеральным СМИ, где журналистам рекомендуют писать новости о митинге 23 января ровно в таком ключе: оппозиционеры выводят только школьников, серьезные люди на митинги не идут. И в этих распоряжениях рекомендуется снимать на камеру только детей.

При этом есть реальная ситуация: молодежь очень увлечена социально-политическими проблемами, много говорит о политике, снимает ролики, пишет, дискутирует. Например, невероятно популярен сейчас в школах феминизм. И все начинают волноваться. Вместо того чтобы реально обсуждать эту тенденцию, начинают панику. Родители обмениваются постами, учителя вместе с Министерством просвещения призывают детей запереть и никуда не пускать.

Проблемы тут, на самом деле, две. Первая — это интерес к политике среди подростков. А вторая (и с ней никто не хочет бороться) — что на митингах полиция избивает людей незаконным образом. Но бороться с этим очень трудно. Проще начать панику. Придумать воображаемых врагов.

Мы с коллегами проводили исследование на прошедших протестах (как и на предыдущих). Наши волонтеры стояли в разных точках, опрашивали каждого пятого. 365 человек согласились поговорить с нами. Возрастные данные у нас получились такие: молодых людей от 18 до 24 лет было 25%, то есть четверть митинга.

Возрастная группа 25–36 лет была самой большой (больше 30%). Митинг действительно был молодой. Медианный возраст был 31 год (то есть ровно половина участников была моложе 31 года). Но несовершеннолетних на митинге было всего 4%. То есть очень мало.

Александра Архипова — антрополог, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник лаборатории теоретической фольклористики в Школе актуальных гуманитарных исследований ИОН РАНХиГС. В мае 2023 года включена в реестр иноагентов.

Иллюстрации: Shutterstock / GoodStudio, Alex Blogoodf