Еве Шлосс было 15 лет, когда вместе со всей своей семьёй она попала в Освенцим. Она родилась в Вене, но после прихода Гитлера к власти оказалась в Амстердаме, где подружилась с Анной Франк. Еве повезло: она выжила. И написала о своей жизни книгу «После Аушвица», которая вышла в этом году в издательстве «АСТ nonfiction», чтобы рассказать о том, через что пришлось пройти ей и миллионам других узников.
Всего нацисты управляли более чем 300 концентрационными лагерями по всей Европе. Самым крупным из них являлся Аушвиц-Биркенау — обширный комплекс, специализировавшийся на убийствах и принудительном труде и состоявший из тридцати восьми отдельных лагерей. Аушвиц-Биркенау включал в себя промышленный завод, который производил газ «Циклон Б», используемый для уничтожения миллионов людей. Завод управлялся концерном И. Г. Фарбен, так же как угольная шахта и ферма.
Нацисты очень гордились Аушвицем, он был жемчужиной в короне концентрационных лагерей. Нацистские лидеры, включая Гиммлера, лично следили за расширением и развитием лагеря. После того как в 1941 году там провели первый эксперимент по отравлению советских военнопленных газом, для заключённых недавно построенного лагеря Биркенау специально разработали газовые камеры и крематорий. Эти машины смерти попыхивали день и ночь до конца 1944 года, покрывая пространство вокруг серым жирным пеплом. Иногда они ломались из-за колоссального количества убитых. Когда мы сошли с поезда в тот день в Освенциме, испуганные, ошеломлённые и сбитые с толку, нас загнали прямо в машинное отделение холокоста.
— Вот оно, — застонал кто-то, — нас всех убьют!
— Не говорите так! — накинулся на них папа. Затем он схватил нас с Хайнцем и сказал:
— Мы все сильные и здоровые, и немцам нужны люди для работы. Мы будем много работать, несколько месяцев, и тогда война закончится.
Когда мы вылезали из вагона, мама дала мне длинное пальто и войлочную шляпу.
— Я не хочу, — ответила я. Было ужасно жарко, и мне не терпелось выйти на улицу и подышать свежим воздухом.
— Надень, — строго сказала она. — Неизвестно, что нам разрешат взять с собой, они могут запретить нам взять чемоданы.
На платформе я слышала, как охранники СС выкрикивали суровые немецкие команды, а собаки лаяли и рвались с поводков. Смущённая всем этим, я накинула пальто и шляпу, чувствуя себя нелепо.
— Ты смотришься как очень умная молодая леди, — подбодрил меня папа.
— Кто очень устал или сильно болен, садитесь в грузовик — мы довезём вас до лагеря, — крикнул охранник СС. Многие люди были измучены дорогой и с огромным облегчением доползли до грузовиков и сели в них.
— Увидимся там, наверху! — кричали они родственникам, оставшимся на платформе. Грузовики тронулись с места во главе с автомобилем, украшенным фальшивым символом Красного Креста для придания иллюзии законности. Никто не понимал, что это уловка: нацисты просто отсеивали тех, кто слишком слаб и не годен к работе, и везли их прямо в газовую камеру.
— Спуститься и положить свои вещи рядом с поездом! Построиться в пять рядов! — кричал на нас охранник.
Сцены на платформе были дико эмоциональными, и меня просто ошеломил поток воя, плача и отчаянных прощаний. Сотни людей: старики, матери с младенцами на руках и маленькие дети, — все находились в состоянии полного смятения и своего рода первобытного отчаяния. Но ловкими, отточенными движениями гвардейцы СС начали перемещать нас, как одежду на вешалке, пока не отсортировали мужчин от женщин, а затем построили всех в пять рядов.
Я повернулась и увидела белое от страха лицо Хайнца. Я обняла и прижала его к себе. Мама приблизилась к Хайнцу, провела пальцами по его волосам и поцеловала. Потом мои родители обняли друг друга, и мы расстались.
— Бог защитит тебя, Ева, — произнёс папа, крепко обнимая меня, прежде чем его отдёрнули.
Мы двигались вверх по трапу медленно и вдруг увидели впереди охранников СС, разделявших людей на две колонны — левую и правую.
Впереди нас шла женщина, и вдруг она начала кричать, когда поняла, что будет вынуждена отдать своего ребёнка в другую колонну. Пожилая женщина протянула руки, чтобы взять его, но молодая мать не переставала плакать, пока моя мама не сказала ей, что старуха узнает её и отдаст ребёнка, когда настанет время. Я не знаю, верил ли кто-нибудь из нас в это, но молодая женщина передала своего ребёнка старушке и подавленно замолчала.
Вскоре подошла и моя очередь. Сортировали новоприбывших людей несколько офицеров СС, один из них — главный. Он был строен, аккуратно одет, вёл себя хладнокровно. На мгновение он посмотрел на меня сверху вниз — и указал налево безразличным жестом. Маму также определили в левую колонну. Она шла сзади, держа меня за руку.
Тогда я не знала, что таким образом мы прошли первый отбор у известного лагерного врача Йозефа Менгеле и что пальто и фетровая шляпа спасли мне жизнь. Не было никакой необходимости в том, чтобы Менгеле принимал участие в сортировке прибывших людей, но ему доставляло особенное удовольствие тесно соприкасаться с механикой пыток и убийств.
Позже я столкнусь с ним снова, и Доктор Смерть, как его называли, сыграет решающую роль в нескольких моментах нашей жизни. В то время я понимала только то, что была самой младшей из всех в группе. И только благодаря маминому решению одеть меня я стала выглядеть немного старше.
Все дети в возрасте до пятнадцати лет автоматически отправлялись направо — в колонну, которую потом вели прямо к газовой камере. И только семеро детей из 168, в том числе я, спаслись
Одной из главных причин, по которой Освенцим выбрали в качестве места для большого лагеря, было хорошее железнодорожное сообщение и многочисленные пути и дороги, которые вели в разные направления. Дорога от станции раздваивалась: в одну сторону — к мужскому лагерю Аушвиц, а в другую — к женскому лагерю Биркенау.
Стоял прекрасный тёплый весенний день, но земля вокруг нас была сухой и бесплодной: ни дерева, ни цветочка. Мы с мамой присоединились к женской колонне, чтобы проделать долгий путь к лагерю. После того как мы обнялись и сказали друг другу утешающие слова, папа и Хайнц исчезли в толпе мужчин. Вместе с сотнями других изнемогавших от жары и жажды женщин мы отправились по пыльной дороге, зная, что в окрестных фермах и домах обычные люди вели свою привычную жизнь.
Изначально Аушвиц был польским городом под названием Освенцим, где проживали 12 000 человек, в том числе 5000 евреев. После того как сюда вторглись немцы, большинство из этих людей были выселены из своих домов. Нацисты переименовали город и построили на его территории огромный лагерь.
К 1944 году местные жители уже привыкли видеть длинные очереди прибывавших заключённых или истощённых мужчин и женщин в полосатой одежде, которые выходили на работу. В Польше существовала прочная традиция антисемитизма, и многие местные жители активно участвовали в строительстве лагеря, работая в крематориях, возводя колючую проволоку или копая канавы. Многие вернулись после войны, чтобы пожать ужасные плоды того «золотого урожая»: выкапывали останки жертв и просеивали пепел и кости, чтобы найти золотые зубы или ценные материалы, которые были упущены из виду нацистами.
Когда мы подошли к воротам Биркенау, мои ноги болели, а горло стало сухим, как наждачная бумага. Я жаждала хотя бы крошечного глотка воды. Передо мной возвышался вход, который теперь знаком большинству людей, видевших фотографии Аушвица-Биркенау: длинное кирпичное здание со сторожевой башней и аркой, через которую мог проходить поезд. Мы прибыли на главный железнодорожный вокзал Освенцима, но эсэсовцы недавно построили железнодорожную ветку, которая вела прямо в центр лагеря и почти до крематория. Мы об этом не знали, но это составляло часть безумного плана, целью которого было справиться с ожидаемым наплывом сотен тысяч венгерских евреев. Практически всех их убили сразу после прибытия.
Я огляделась вокруг и увидела высокий электрический забор из колючей проволоки, простиравшийся вдалеке, сторожевые посты, укомплектованные солдатами СС с лаявшими собаками, и длинные ряды тёмных и ветхих бараков. В воздухе висел незнакомый едкий запах.
Вскоре мы узнали, что это за запах. Как только мы вошли в душный приёмный барак, там появилась группа из восьми женщин Капо, чтобы понаблюдать за нашим вступлением в лагерную жизнь. Капо — это заключённые, которых эсэсовцы использовали для управления внутри лагерей. В основном это были польские христиане, которые с начала войны находились в заключении в Аушвице. В некоторых ещё промелькивали искры человечности, но многие из них были уголовниками, в чьих интересах было держаться за свои строго охраняемые привилегии, проявляя при этом жестокость и варварство.
— Добро пожаловать в Биркенау, — усмехнулись они, проталкиваясь сквозь нас и раздавая тумаки.
— Ваше везение только что закончилось. Чувствуете запах крематория? Вот где ваши дорогие родственники! Их там отравили газом, а они думали, что идут в душевые. Они сейчас горят. Вы никогда их больше не увидите!
Я попыталась уйти в себя, не слушая и не веря. Я смутно слышала, что мама просит воды и покачивается почти в обморочном состоянии, а добрая Капо шёпотом сказала ей, чтобы мы не пили воду, иначе можем заразиться тифом и дизентерией.
В конце концов нам сказали раздеться догола и оставить все наши вещи. В ту пору юного возраста мне было очень неловко раздеваться перед сотнями людей, но я увидела, что мама и Нина, моя знакомая из амстердамской тюрьмы, в самом деле снимают одежду.
— Не забудь свои стельки, — прошептала мама. Она заставляла меня носить их в ботинках, чтобы исправлять плоскостопие.
Две Капо в дальнем конце комнаты грубо состригли все наши волосы.
— Раздвинь ноги, — приказала одна из них, резко проводя бритвой по моей коже. Затем она взяла в руки тупые ножницы и начала срезать волосы с моей головы.
— Оставьте немного, — попросила её мама. — Она еще очень молода.
Удивительно, но Капо откликнулась на просьбу, и у меня осталась короткая светлая чёлка на лысой голове.
Всё ещё голых, нас повели к другому столу, где расспросили о наших профессиях. Все, казалось, выдумывали себе полезные умения, утверждая, что они повара или сапожники. Когда пришла моя очередь, я сказала, что я секретарь. Время от времени мужчины-охранники СС ходили рядом, смеялись над нашей наготой и склонялись над некоторыми женщинами. Я подпрыгнула от ужаса, когда один ущипнул меня за ягодицу. Мама обняла меня за плечи, когда Капо взяла иглу и бутылку с чернилами, чтобы сделать татуировку с лагерным номером на левой руке.
— Не делайте слишком больно, она ещё ребёнок, — попросила мама, и Капо нанесла наколку с моим номером слабее, чем другим.
Затем вошел охранник СС и начал кричать на Капо: кто-то ошибся в регистрационных номерах. Это были административные проблемы, которые вызывали бесконечные задержки и потрясения в жизни лагеря, и нас снова выстроили в очередь и снова нанесли татуировки, а Капо зачеркнула старый номер, как на школьной доске.
Затем, всё ещё со стельками в руках, я оказалась в большой комнате с трубами и душевыми насадками. Дверь закрылась, и все начали дрожать. Моё сердце колотилось, и я думала: «Это действительно душ? Что, если сейчас сюда напустят газ?» Мама крепко держала меня за руку.
После нескольких мучительных секунд из душа пошла вода, и мы начали смывать грязь с наших пыльных тел.
Голые и мокрые, мы вышли наружу, где лежали груды тряпок и сломанной обуви.
— Где твои стельки? — шепнула мама. Я пожала плечами.
— О Эви, — заворчала она, — как же ты исправишь плоскостопие?
В качестве окончательного унижения нам вручили непонятного вида одежду и ботинки разных размеров. Мы стали меняться ими, пока каждый не подобрал пригодную для носки пару. В этот момент мы с мамой поняли, что мои стельки в любом случае оказались бы бесполезны.
Я была уверена, что все процедуры окончены, и мне ужасно хотелось попить. В конце концов мы вошли на внутреннюю территорию лагеря. Я побежала к ближайшему крану и начала жадно пить воду, не думая о том, заражена она смертельными болезнями или нет. Вокруг меня шумел Биркенау с десятками тысяч людей, все они с трудом пытались поддерживать существование в самых суровых условиях, которые только можно себе представить, но я испытывала такую сильную жажду, что не думала об этом.
В будущем мне предстояло развить обострённую бдительность и быть непреклонной, чтобы выжить. Теперь я была заключенной А/5272 — неотъемлемая часть процесса, направленного на подавление чувства собственного достоинства и индивидуальности.
Когда меня увели с железнодорожной станции Освенцим, я оставила прежнюю Еву Герингер и её мечты позади. Мы провели последние минуты вместе, всей семьёй, и мне больше не суждено было увидеться с братом.
