«Детей всё лето держали в школе, солдаты помыли её стиральным порошком». Монолог учительницы из Припяти

Авария на Чернобыльской АЭС случилась 35 лет назад. Будущая нобелевская лауреатка Светлана Алексиевич записала монологи пострадавших через 10 лет после аварии. Мы публикуем отрывок из ее знаменитой книги «Чернобыльская молитва», потому что у этого текста нет срока давности.

Монолог Нины Константиновны Жарковой, учительницы русского и литературы:

— Я так часто думаю о смерти, что не хожу на нее смотреть. А вы когда-нибудь слышали детские разговоры о смерти?

Вот у меня… Уже в седьмом классе спорят и обсуждают: это страшно или не страшно? Если маленьких детей недавно интересовало, откуда они. Откуда дети берутся? Сейчас их волнует, что будет после атомной войны. Они перестали любить классику, я читаю наизусть Пушкина — у них холодные, отстраненные глаза… Пустота… Вокруг них уже другой мир… Читают фантастику, это их увлекает, там человек отрывается от земли, орудует космическим временем, разными мирами. Они не могут бояться смерти так, как ее боятся взрослые люди, я, например, — она волнует их как нечто фантастическое… Переселение куда-то…

Размышляю… Думаю над этим… Смерть вокруг заставляет много думать. Я преподаю русскую литературу детям, которые не похожи на тех детей, что были десять лет назад. У этих на глазах все время что-то или кого-то хоронят. Зарывают в землю… Знакомых людей… Дома и деревья… Всё хоронят…

На линейке эти дети падают в обморок, когда постоят пятнадцать или двадцать минут, у них кровь течет из носа

Их ничем не удивишь и ничем не порадуешь. Всегда сонливые, усталые. Лица бледные, серые. Не играют и не дурачатся. А подерутся, нечаянно разобьют окно — учителя даже рады. Не ругают, потому что они на детей не похожи. И так медленно растут. Просишь на уроке что-нибудь повторить — ребенок не может, доходит до того, что скажешь предложение, чтобы повторил вслед, — не запоминает. «Ну где же ты? Где?» — тормошишь его. Думаю… Много думаю… Как будто водой рисую на стекле, только я знаю, что я рисую, никто не видит, никто не догадывается… Никто не представляет…

Наша жизнь вертится вокруг одного… Вокруг Чернобыля… Где тогда был, как далеко от реактора жил? Что видел? Кто умер? Кто уехал? Куда? В первые месяцы, помню, опять загудели рестораны, зашумели вечеринки: «Живем один раз», «Помирать, так с музыкой». Понаехали солдаты, офицеры… Чернобыль теперь не оставляет нас… Неожиданно умерла молодая беременная женщина. Без диагноза, даже патологоанатом не поставил диагноза. Маленькая девочка повесилась… Пятиклассница… Ни с того ни с сего. Родители с ума сходят. На все один диагноз — Чернобыль, что бы ни случилось, все говорят — Чернобыль. Нас упрекают: «Вы болеете, потому что боитесь. Из страха. Радиофобия». Но почему маленькие дети болеют и умирают? Они страха не знают, еще не понимают.

Я помню те дни… Жгло горло, тяжесть, какая-то тяжесть во всем теле.

«Вы мнительная, — сказала врач. — Все сейчас стали мнительны, потому что Чернобыль случился»

Какая мнительность! Все болит. У меня нет сил. Стеснялись с мужем признаваться друг другу, но у нас начали отниматься ноги. Все вокруг жаловались, все люди… Идешь по дороге, и, кажется, тут бы лег. Лег и заснул. Ученики ложились на парты, во время уроков засыпали. И ужасно все стали невеселые, мрачные, за целый день ни одного доброго лица не встретишь, никто не улыбнется. С восьми утра до девяти вечера дети находились в школе, строго запрещалось играть на улице, бегать. Им выдали одежду: девчонкам — юбки и кофты, мальчикам — костюмы, но они в этой одежде шли домой, где они там в ней были, мы не знали. По инструкции мамы должны были дома каждый день эту одежду стирать, чтобы в школу дети являлись во всем чистом. Во-первых, дали только одну, например, кофточку и одну юбку, а смены не дали, а во-вторых, мамы загружены домашним хозяйством — куры, корова, поросенок, да и не понимают они, что эти вещи надо стирать каждый день.

Грязь для них — это чернила, земля, жирные пятна, а не воздействие каких-то короткоживущих изотопов

Когда я пыталась что-нибудь объяснить родителям своих учеников, по-моему, они понимали меня не больше, чем если бы вдруг к ним заявился шаман из африканского племени. «А что это такое — радиация? Не слышно ее и не видно… У меня вон денег от получки до получки не хватает. Последних три дня всегда на молоке и картошке сидим», — и мать махнет рукой. А молоко нельзя… И картошку нельзя. В магазин завезли китайскую тушенку и гречку, а на что их купить? Гробовые… Дают гробовые… Компенсация за то, что здесь живем, копейки… Хватает на две банки консервов… Инструкции рассчитаны на грамотного человека, на определенную бытовую культуру. Но ее нет! Нет у нас того народа, на которого рассчитаны эти инструкции. Кроме того, не очень просто каждому объяснить, чем отличаются бэры от рентген. Или теорию малых доз.

Читайте также:

«В этом фильме тема правды занимает особое место». Подростки — о сериале «Чернобыль»

С моей точки зрения… Я бы говорила о нашем фатализме, этакий легкий фатализм. Например, с огородов в первый год ничего нельзя было употреблять, все равно ели, заготавливали впрок. Еще так здорово все уродило! Ты попробуй скажи, что огурцы есть нельзя… и помидоры. Что значит — нельзя? По вкусу нормальные. И он их ест, и живот у него не болит… И в темноте никто не светится… Соседи наши положили в тот год новый пол из местного леса, померили — фон в сто раз выше допустимого. Никто тот пол не разобрал, они так и жили. Все, мол, как-то образуется, как-то оно будет, но образуется само по себе, без них, без их участия. Первое время кой-какие продукты носили к дозиметристам, проверяли — в десятки раз выше нормы, но потом бросили. «Не слышно, не видно. А-а, придумают эти ученые!» Все шло своим чередом: вспахали, посеяли, собрали… Случилось немыслимое, а люди жили как жили. И отказ от огурцов со своего огорода был важнее Чернобыля. Детей все лето держали в школе, солдаты помыли ее стиральным порошком, сняли вокруг слой земли… А осенью? Осенью послали учеников убирать бураки. И студентов на поле привезли, пэтэушников. Всех согнали.

Чернобыль — это не так страшно, как оставить в поле невыкопанную картошку…

Кто виноват? Ну кто виноват, кроме нас самих?

Раньше мы не замечали этот мир вокруг себя, он был как небо, как воздух, как будто кто-то его дал нам навечно и он от нас не зависит. Будет всегда. Раньше я любила лечь в лесу на траву и любоваться небом, мне было так хорошо, что я забывала, как меня зовут. А сейчас? Лес красивый, полно черники, но ее никто не собирает. В осеннем лесу редко услышишь человеческий голос. Страх в ощущениях, на подсознательном уровне… У нас остались только телевизор и книги… Воображение… Дети растут в домах. Без леса и реки… Смотрят из окна. И это совсем другие дети. А я прихожу к ним: «Унылая пора. Очей очарованье…» Все с тем же Пушкиным, который казался мне вечным. Иногда появляется кощунственная мысль: а вдруг вся наша культура — сундук со старыми рукописями. Все то, что я люблю…

Фото на обложке: Shutterstock / GraemeBell