Девочку пороли, все были за: как в 1876 году присяжные оправдали банкира, истязавшего семилетнюю дочь

В январе 1876 года Петербург только и говорил, что о деле Кроненберга. Представитель видной фамилии и наследник большого состояния предстал перед судом по обвинению в истязании дочери. Обвинение требовало изъять ребенка из семьи и отправить отца на каторгу. Общество было уверено в вине отца перед дочерью, но присяжные вынесли оправдательный приговор.

Детские крики и платьице в крови

25 июля 1875 года 29-летний финансист Станислав Кроненберг выпорол дочь девятью рябиновыми розгами. Четверть часа семилетний ребенок терпел удары, кричал, умолял отца остановиться. Но конец истязаниям наступил лишь тогда, когда Кроненберг упал в обморок от переизбытка эмоций.

О случившемся полиции стало известно от прислуги. Кухарка и дворничиха Кроненбергов явились в участок, показали розги и окровавленное белье девочки. Жалобу приняли: отца поместили под стражу, дочь осмотрели медики. По итогам врачебной экспертизы на лице девочки обнаружили желтые и бурые пятна, на висках — ссадины, а на спине — следы от розог. По версии обвинения, поводом к наказанию послужило всего лишь то, что Маша Кроненберг взяла из шкатулки госпожи Жезинг, сожительницы Кроненберга, черносливу и сахар. Защита объясняла: девочка виновата сама, поскольку не внимает замечаниям отца, промышляет в сговоре с прислугой воровством, ведет себя распутно.

Общество, узнав об обстоятельствах дела из газет, ожидало лишь обвинительного приговора. Либеральная публика предвкушала пересмотр судебной практики по делам о домашнем насилии, новые реформы. Консерваторы опасались, что дело Кроненберга станет прецедентом для вмешательства государства в семейные дела, неприкосновенность которых диктовали традиции. Впрочем, и те и другие желали подсудимому каторги.

Адвокат дьявола

Всеобщее неприятие своего поступка видел и сам Кроненберг — он не стал нанимать адвоката. Защитника из-за этого пришлось подыскать самому суду: выбор пал на известного адвоката Владимира Спасовича. Неизвестно, что побудило чиновников назначить Кроненбергу столь именитого и, более того, либерального адвоката. Спасович был на тот момент известен как составитель учебника по праву, публичный сторонник прогресса и профессор, оставивший в 1861 году Петербургский университет в знак несогласия с политическими отчислениями студентов. Имидж Спасовича совершенно не клеился с образом подзащитного.

Есть мнение, что «сверху» потребовали устроить из процесса показательную порку, чтобы привлечь к ней внимание фамилией и талантом Спасовича. С другой стороны, все знали, что Спасович станет защищать любого подозреваемого, даже истязателя дочери, — такова адвокатская этика. Известной принципиальностью юриста могли воспользоваться недоброжелатели Спасовича в адвокатской палате: замарать его репутацию, как бы мы сейчас сказали, «токсичным» Кроненбергом было легко.

Так или иначе, Спасович согласился защищать Кроненберга, так как был присяжным поверенным при Петербургском окружном суде.

Трудное детство в Швейцарии

Маша Кроненберг была незаконнорожденной. Она появилась на свет в 1869 году, как плод любви Станислава Кроненберга и некой богатой вдовы. Мать, дабы скрыть рождение ребенка вне брака, провела роды в Женеве, где законы позволяли отдать незаконнорожденного на воспитание в любую из местных семей.

Пока Маша воспитывалась среди крестьян из женевского кантона, отец, не догадываясь о том, что у него есть дочь, окончил курс в Гейдельбергском университете, принял участие в 23 сражениях Франко-прусской войны, за что получил орден Почетного легиона. В 1875 году Кроненберг забрал Машу от последних ее опекунов, супругов де Комба, и отправился в Россию, где занялся работами по строительству железнодорожных путей.

Швейцария в 70-е годы воспринималась как окраина Европы. В доме опекунов, утверждал Спасович, Кроненберг обнаружил Машу «одичалой». Долгое пребывание в местной семье, считала защита, стало причиной «распущенности» семилетней Маши.

Вмешался Наполеон

Защищая Кроненберга, уроженца Варшавы, Спасович апеллировал к польскому праву. Несмотря на то что Царство Польское было частью Российской империи, законы в нем действовали другие. По ним жили и судились поляки, в том числе и те, что жили за пределами Польши.

В 1808 году в Польше, тогда государстве-сателлите Франции, был введен кодекс Наполеона. Несмотря на опыт Отечественной войны, Александр I не стал упразднять его, лишь инициировал поправки, которые были одобрены польским сеймом в 1825 году.

В числе откорректированных оказались статьи № 303 и № 339. Согласно первой, польский подданный обязан воспитать, обеспечить и устроить ребенка, даже если тот рожден вне брака. Статья № 339 закрепляла за родителем право телесных наказаний. Так в речи в защиту Кроненберга суть этой статьи изложил Спасович:

«Родители, недовольные поведением детей, могут их наказывать способами, не вредящими здоровью и не препятствующими успехам в науках. За злоупотребление этою властью родителям делается внушение в присутствии гражданского трибунала первой инстанции при закрытых дверях и проч…»

Спасович поставил задачей показать, что «деяния», совершенные Кроненбергом, в рамках польского права относятся к вопросам гражданского, а не уголовного законодательства. Высшая мера наказания по нарушению положений 339-й статьи — лишение родительских прав с сохранением обязанности денежного обеспечения ребенка. Ни о какой каторге, настаивал Спасович, речи идти не могло.

Бил, но не насмерть

Чтобы оспорить оценку следствия и показать, что деяния подзащитного — не преступление, а лишь злоупотребление законным правом наказывать ребенка, Спасович раскритиковал выводы медицинской экспертизы. Адвокат рассмотрел не общие выводы врачей, а их наблюдения в отдельности по каждому типу увечий.

Ссылаясь на выводы профессора Корженевского, одного из членов врачебной комиссии, Спасович объяснил желтые пятна на лице дочери Кроненберга тем, что та страдает золотухой, из-за которой кожа отзывается пятнами даже на щипок или нажим.

Пастор де Комба, чьи показания были получены из Швейцарии, свидетельствовал о том, что шрамам на лице Маши Кроненберг не менее чем три года: их девочка получила в крестьянской семье, где воспитывалась до 5 лет. Де Комба заявил, помимо прочего, что девочка действительно не отличается послушанием.

Даже оценки доктора Ландсберга, вставшего в деле на сторону обвинения, Спасович обратил в пользу Кроненберга. Ландсберг, проводивший осмотр девочки на пятый день после истязаний, заключил, что «на задних частях тела девочки не было никаких рассечений кожи, а только темно-багровые подкожные пятна и таковые же красные полосы…». Из этих показаний Спасович делал вывод о том, что нанесенные Кроненбергом побои не угрожали жизни девочки, а значит, не могут квалифицироваться как причинение тяжкого вреда здоровью.

Выводы Спасовича позже опровергал на страницах «Дневника писателя» Достоевский

Писатель, имея за плечами четыре года каторги, заявлял, что даже спины провинившихся арестантов, которым назначали 300–400 ударов шпицрутенами, заживали за неделю, избавлялись от рассечений. Преуменьшать тяжесть истязаний над ребенком, ссылаясь на состояние спины и бедер на пятый день после «розог», Достоевский счел бесчеловечным.

Оценка тяжести наказаний, как настаивала защита, — вопрос не медицинский, а педагогический. «Медик не может определить ни пределов власти отца, ни силы неправильного наказания», — заключал Спасович, иронически оценивая признания доктора Ландсберга в том, что тот подводил итоги экспертизы сообща с «внутренним убеждением» о недопустимости телесных наказаний. Более того, Спасович усомнился в компетентности Ландсберга, проводившего медицинское освидетельствование впервые в жизни.

Она занималась онанизмом

Отдельное внимание обвинениям пострадавшего ребенка в «распущенности» отводит Салтыков-Щедрин в своем очерке «Отрезанный ломоть».

Бывшая в числе свидетелей доктор Суслова, писал публицист, ходатайствовала о том, что девочка занималась онанизмом. Спасович объяснял агрессию отца по отношению к дочери в том числе и тем, что Кроненберг долгое время жил и учился в протестантских регионах Европы, где религиозные нравы, как известно, были суровы.

В речи в защиту Кроненберга Спасович указал на то, что отец до «рокового инцидента» прибегал к допустимым телесным наказаниям дважды или трижды. Причиной тому было то, что девочка «резвится, бегает к дворнику и прислуге, заводит с ними знакомство и попадает под дурное влияние». Последней каплей стало то, что ребенок сломал крючок в сундуке госпожи Жезинг, сожительницы Кроненберга, и достал оттуда деньги, чернослив и сахар.

«Я полагаю, — заявил Спасович, — что от чернослива до сахара, от сахара до денег, от денег до банковских билетов путь прямой, открытая дорога». Верность решения Кроненберга адвокат объяснил еще и тем, что отец старался якобы предотвратить дальнейшее развращение дочери, способной в будущем причинить вред обществу. Государство, утверждал адвокат, нацелено на то, чтобы семья воспитывала осознанных подданных, и Кроненберг был прав в решении, хоть и жесток в наказании. «Из всего изложенного выше оказывается, что г. Кроненберг отнюдь не истязатель, а только плохой педагог», — иронически замечал позже Салтыков-Щедрин в очерке для «Отечественных записок».

Приговор: преступление «геркулесовых столпов»

К апологии Кроненберга, составленной Спасовичем и свидетелями, примешались и результаты опроса самой Маши Кроненберг. Девочка плакала, сознавалась в непослушании, говорила: «Je suis voleuse, menteuse» (с франц. — «Я воровка, лгунья»).

Кроненберга оправдали и лишь ограничили в родительских правах. Маша осталась на попечении отца, но впредь воспитывалась в доме его сестры. Спасович выиграл на первый взгляд бесперспективное дело, однако был осужден общественностью за фактическое оправдание тирана и садиста. Достоевский не нашел оправданий для адвоката, обвинив его на страницах «Дневника писателя» в преступлении «геркулесовых столпов» — отречении от христианской морали в пользу адвокатской принципиальности.

Салтыков-Щедрин также осудил Спасовича, однако прибегал на страницах «Отечественных записок» к оговоркам о том, что адвокат участвовал в деле по долгу службы, а не из жажды выгоды. Дурная слава тянулась за Спасовичем еще долго: спустя 8 лет, на праздничном обеде в честь основания Петербургского университета, он был освистан студентами.

Обложка: Wikimedia Commons / Public Domain; dlktsw / Robert Bodnar T / Shutterstock / Fotodom