Улыбнись, это для инстаграма. Как лицемерят родители, превратив детей в контент для соцсетей

Любой родитель однажды выкладывает в инстаграм фото ребенка: «Вот мы на соревнованиях, первое место!» И тут же — десятки лайков, под другими постами — три жалких сердечка. Лайки заводят, а happy mom and wife (типичная формулировка в профилях мам-блогеров) — один из популярнейших форматов. Есть ли в этом что-то, что вредит детям? Публикуем отрывок из новой книги «Ваш (не)удобный ребёнок» — беседы психолога Екатерины Мурашевой и журналистки Анастасии Дмитриевой (в книге много интервью и на другие темы).

Сториз, посты, лайки, комментарии. Тысячи и тысячи молодых родителей делятся в цифровом пространстве самыми подробными деталями жизни своих детей: от первых секунд после рождения до неудачных нарядов или смешных реплик. В седьмой беседе мы решили поговорить о том, что стоит за этими процессами — честная попытка сохранить на память ускользающее детство или «торговля детьми» на современный лад.

Анастасия Дмитриева: «Торговля детьми» звучит ужасно.

Екатерина Мурашова: Конечно. Вы ведь даже к глаголу «угождать» долго привыкали.

А. Д.: До сих пор не привыкла! Но если уж выбирать, «торговля детьми» звучит для меня страшнее, чем «угождать».

Е. М.: Детьми торговали на протяжении веков.

А. Д.: Не хочется думать, что я как мама продолжаю эту вековую традицию.

Е. М.: А куда деваться? На протяжении значительной части человеческой цивилизации дети были собственностью родителей и временами становились товаром. На нижней ступени общества ребенка могли продать в рабство, чтобы справиться с долгами семьи. На верхней — король мог совершенно спокойно продать девятилетнюю дочь в жены соседнему монарху для заключения военного союза. И главное, что будет важно на следующем этапе разговора, об этом говорили прямо. Ребенку, которого продавали в рабство, сообщали: «Это позволит нам выжить». Девочке-принцессе говорили: «Мы обезопасим границы государства благодаря тому, что я тебя отдаю королю на тридцать лет тебя старше и дважды вдовцу. Да, трудно представить твою счастливую личную жизнь, но он довольно богат, ты ни в чем не будешь нуждаться, а нам это позволит не опасаться нападения с Востока». Мир раньше был намного грубее и жестче, но он был менее лицемерным. Вещи назывались своими именами.

А. Д.: Но сейчас-то мы умненькие, образованные, из XXI века смотрим на тот период истории и говорим: «Ну нет, так нельзя». Мы много говорим про насилие, про свободу, про права. Про то, что нельзя заниматься рукоприкладством и нужно договариваться с детьми.

Е. М.: Мы говорим все это, а в электронных сумерках наш десятилетний ребенок может найти фотографию себя голого на горшке. Ни один король не позволил бы себе такого по отношению к дочери! А современная мать говорит: «А что такого?»

А. Д.: То есть современная «торговля детьми» — это выкладывание их фотографий в соцсетях?

Е. М.: Это уже следствие! Мы с вами в предыдущих беседах обсуждали: проблема возникает, когда дети назначаются не просто моей собственностью — это как раз нормально, во всяком случае традиционно, — а смыслом моей жизни, и я самоутверждаюсь за их счет.

А. Д.: Мне кажется, «смысл жизни» и «самоутверждение» — это разные понятия.

Е. М.: Это все равно что отвечать на философский вопрос «Ты кто?» так: «Я — сын своего отца!» или «Я — инженер-технолог». Когда мы выстраиваем аватар, свое представительство в электронных сумерках, мы опираемся на то, как отвечаем на этот вопрос.

А. Д.: Самоидентификация.

Е. М.: Да. Если мать—инженер-мостостроитель, но на ее странице мы видим не описания проектов и фотографии мостов, которые она построила, а непрерывные горшки и картинки из манной кашки, то мы можем сделать вывод о том, как она внутренне себя ощущает. А инстаграм сейчас мы все-таки ведем не для себя.

Раньше, когда люди записывали первые слова детей, клеили фотографии в альбомы, это было для себя, чтобы полистать их в старости. И детям — этим самым детям! — показать: «Вот какой ты был маленький. Вот локон твоих первых волос». Это мы делали для себя или для детей. Ну, может быть, еще для ближайших родственников.

А профессиональные съемки в кровати с ребенком в стиле «Мы встречаем утро!» — они же не для этого ребенка и не для нее самой, ни в коем случае. Не на память: «Через тридцать лет я вспомню, какой был мой ребенок маленький, чудесный, с кудрявой головой».

А. Д.: А для чего?

Е. М.: Я создаю свой публичный образ, а детей просто использую. Если бы у меня была вилла на Канарах, я публиковала бы себя у бассейна. Если бы я была альпинисткой, публиковала бы себя висящей над пропастью. А тут я публикую каждый день фотографии «Я и три моих крошки, одетые в одинаковые полосатые платьица! Боже мой!» — и получаю свою долю восторженных соплей.

А. Д.: «Я делюсь опытом» засчитывается? Особенно когда как раз про трех крошек многодетные мамы пишут.

Е. М.: Нет.

А. Д.: Почему?

Е. М.: Может быть статья «Как я приучала ребенка к горшку». «Столкнулась с проблемой, с которой, как я знаю, сталкиваются многие матери: ребенок прятался за занавеской и какал в углу. Вот как я справилась: делала то, то и еще вот это. У меня ушло на это столько-то времени. Вот такие сложности я преодолела. Мой психологический вывод: это зависит от характера ребенка. У меня пятеро детей. С четырьмя я не встречалась с этой проблемой. Этот ребенок, с моей точки зрения, отличается тем, что у него флегматичный темперамент и сильная нервная система» — ни фотографии ребенка, ни фотографии горшка, ни фотографии ее с пятью прекрасными крошками нет. Она поделилась информацией. И такое действительно в интернете встречается. Но на одну такую статью, где нет ни одной фотографии ребенка на горшке, а есть анализ опытной матери, которая столкнулась с проблемой, решила ее и захотела поделиться с другими, кому может пригодиться, — 50 тех.

А. Д.: Больше!

Е. М.: Больше?

А. Д.: Конечно!

Е. М.: Вам виднее. Я не живу в интернете, мне сложно судить. Идея поделиться информацией встречается, и я ее только приветствую. Точно так же, как приветствую, если кто-то печет совершенно обалденные кексы, и все их хвалят, и этот кто-то выкладывает рецепт и даже фотографию кекса! Но если там вдруг появляются пять крошек, которые едят этот кекс, и фотография подписана: «Я решила порадовать моих сладких крошек на карантине. Вот они все в одинаковых полосатых платьицах кушают мой прекрасный кекс!» — тут другое.

А. Д.: Я просто беру детей и использую?

Е. М.: Конечно.

А. Д.: Если тысячи, десятки тысяч — давайте на десятках тысяч остановимся — матерей по всему миру сейчас так себя ведут, можем ли мы говорить о том, что это стало нормой? И можем ли мы как-то оценивать: хорошо это или плохо? Хотя я подозреваю, что вас дико раздражают такие мои вопросы про «хорошо и плохо».

Е. М.: Я за просвещение — не за навешивание ярлыков. Я за то, чтобы все эти матери отдавали себе отчет, что в электронных сумерках, пока мы, как цивилизация, не погибли, все сохраняется. Даже если вы потом что-то удалите. У меня такое уже было, приходила мать: «Моей девочке девять лет, и она потребовала удалить фотографии». Как правило, матери говорят: «Я удалила». Но это же не значит, что их там теперь нет.

А. Д.: Ребенок оказывается адекватнее? Почему ребенок хочет удалить фотографии, а не мать не выкладывать?

Е. М.: Матери не приходило в голову, что чувствует ребенок. Идея, что современные родители так уж заботятся о том, что чувствуют дети, — ерунда. Они вообще об этом не думают. Совсем! Тот король, продавая дочь, возможно, переживал больше, чем современный родитель, выкладывая фотографию годовалой крошки на горшке. Ну не думают они, что будет испытывать крошка, когда увидит себя на этом горшке в интернете. Король-то как раз мог и повесить некоторое количество людей, если вдруг оказалось бы, что карикатура с изображением его крошки на горшке распространяется среди подданных.

А. Д.: Тогда это был бы исключительный случай. Сейчас же сформировалось целое поколение детей, которые, едва родившись, оказались сразу в оцифрованном виде, и им это привычно, нормально. Им сложно вынырнуть из этого и подумать, что так может и не быть, что все их действия и слова могут не фиксироваться и не демонстрироваться другим людям. Они ведь с первого своего дня присутствуют в Сети. Для обозначения этого поколения появился термин digital native.

Е. М.: «Я знаю только тот мир, где мама каждый день меня фотографирует и выкладывает в инстаграм. У меня нет другого мира». Это вариант нормы, я с вами совершенно согласна.

А. Д.: Если это вариант нормы, получается, он не травмирует ребенка? Или так нельзя сформулировать вопрос?

Е. М.: Я же говорю, что уже встречала варианты, когда дети, подрастая, встречали в Сети фотографии с собой на горшке и задавали вопрос: «Мама, а какое ты имела право?»

А. Д.: Правомерный вопрос.

Е. М.: Да. «А какое ты имела право? Если я принадлежу самому себе, если я — личность, если мое тело принадлежит мне» — современных детей же сейчас учат этим европейским ценностям, да? В отличие от той принцессы, которой король по-честному рассказал, как все устроено. А этим-то говорят, что все устроено по-другому. Что «ты как бы принадлежишь сам себе. Тебя никто не может продать. К тебе даже прикоснуться без твоего желания никто не может»!

А. Д.: «Но постой, я тебя сейчас сфотографирую. И улыбнись!»

Е. М.: «И встань вот сюда. Какая миленькая вообще. И сестру обними! Ну и что, что тебя уже тошнит от твоей сестры? На одну минуту ты можешь ради матери ее обнять и улыбнуться? Вот. Отлично! Все, можешь выкинуть сестру». Сейчас больше лицемерия. И умные дети это понимают, они это чувствуют.

А. Д.: Давайте еще раз проговорим. Чем это вредно ребенку?

Е. М.: Я не вижу, чем может быть вредна сама по себе торговля детьми, кроме крайнего ее проявления в виде продажи в рабство, когда действительно ломаются судьбы. Если мир так устроен, то он так устроен. Я точно знаю, чем вредно лицемерие: ребенок не понимает, как устроен мир. Когда ребенок вырастает, не понимая устройства мира, у него формируется хронически повышенная тревожность и снижается адаптивность. Когда мне говорят: «Никто не может распоряжаться тобой ни в коем случае», а после я просматриваю аккаунт моей матери и обнаруживаю себя на горшке или на моих глазах младшего ребенка точно так же фотографируют и выкладывают, у меня может возникнуть непонимание.

А. Д.: Диссонанс.

Е. М.: Да-да-да! Если мать литературно талантлива, то она еще пишет а-ля «Моя семья и другие звери» Джеральда Даррелла, и ребенок оказывается в роли Ларри или еще кого-то.

А. Д.: Это мой вариант! Про талант не знаю, но писала я очень много о дочке.

Е. М.: И, как вы понимаете, легко может произойти так: приходит ребенок в школу, а его одноклассники — как вы сказали? — диджитальные говорят: «Слушай, это ты та девочка, которая в пять лет с осла упала и описалась? Я читал. Это ведь твоя мама — известный блогер в инстаграме?» И что девочке с этим делать? Может быть, она помнит, как упала с осла и описалась, когда они поднимались к монастырю Святой Екатерины в Синайской пустыне. Может, не помнит. А написано смешно, прекрасно, множество лайков. Это еще один вариант.

Знаете, когда я была маленькая, очень любила книжку «Моя семья и другие звери». В первый раз ее прочитала лет в девять. Я тогда подумала: «Интересно, когда эту книжку издали, как к этому отнеслись члены семьи автора? И что они ему сказали?» И поскольку я была ребенком со двора объедков, то подумала: «А не побил ли его старший брат?» Но, как вы понимаете, если младший ребенок описал семью, это все-таки немножко другая штука. Не «три моих крошки в полосатых платьях».

А. Д.: Про детей мы сказали: из-за диссонанса у них повышается тревожность, снижается адаптивность. А что происходит с матерью, которая «торгует» ребенком? Со мной что плохого могло происходить?

Е. М.: «Я владею судьбой своего ребенка, описаниями своего ребенка, фотографиями своего ребенка. Это моя собственность!» — если мать так чувствует и понимает, то становится богаче. «У меня масса возможностей по сравнению с бездетной женщиной. Что она может выложить в инстаграм? Себя на фоне прекрасных пейзажей. Ну, если она печет кексы, то еще их. Но кексы всем обрыднут. А у меня три прекрасных крошки! И их можно так, сяк, наперекосяк компоновать».

А. Д.: И «продаю» я своих детей каждый день помногу раз, потому что инстаграм надо обновлять. И подсаживаюсь на реакцию других людей, становлюсь зависимой от лайков.

Е. М.: Тут мне пора перестать изображать «всезнающность». Боюсь, что «подсадку на лайки» я не понимаю. Я знаю, что она есть, я вам верю! Но я не чувствую эту материю.

А. Д.: А если перевести из категории лайков — может быть, вам ближе будет — в координаты «Я страшно завишу от мнения других людей. От обратной связи про то, какая я». Эта проблема, наверное, не вчера родилась?

Е. М.: Да, эта не вчера!

А. Д.: Хорошо. Если я уже отследила, что завишу, как мне соскочить?

Е. М.: Так же, как с любой зависимости.

А. Д.: Как?

Е. М.: Выдирая перья и оставляя кровавый след. Ни медицина, ни психология не нашли никаких способов избавления от зависимости, кроме как через ломку.

А. Д.: Зависимость от чужого мнения похожа по характеру на зависимость от алкоголя, например?

Е. М.: Да, все зависимости имеют одну и ту же природу: когда я перестаю делать то, от чего у меня зависимость, мне становится очень плохо. Физиологически плохо, психологически. Меня тянет опять сделать это, чтобы вернуться к более или менее гармоничному состоянию.

Наша мать решает: «Черт побери, что я делаю вообще? Больше ни одного поста про трех крошек в полосатых платьях. Теперь только мосты. Потому что, помимо материнства, я, вообще-то, мостостроитель. И мосты — это тоже очень красиво. Поскольку я все равно уже привыкла каждый день что-то постить в инстаграм, буду постить фотографии мостов». Она постит фотографии мостов.

Естественно, у нее собралась аудитория, которая привыкла к крошкам в полосатых платьях. Вместо двухсот лайков она получает два — от тех друзей, с кем поделилась решением не постить больше крошек. И двое из пяти друзей решили ее поддержать. Трое, которые сами постят крошек в полосатых платьях, обиделись на нее по понятной причине: «Ты что, самая крутая, что ли?» Вот. Но двое решили поддержать. И она получает вместо двухсот привычных лайков — два и понимает, что мир рушится.

А. Д.: Страшное дело!

Е. М.: Дальше начинается ломка. Либо она на завтра опять оденет крошек в одинаковые платья, выстроит на фоне расцветающей сирени, и все двести человек, на нее подписанных, выдохнут: «Нет, она не самая крутая. Тоже мне, решила выпендриться». Либо будет держаться, и через некоторое время у нее будет пятнадцать подписчиков, понимающих эстетику мостов. Никакого другого способа, кроме как через ломку, нет. Но я с вами согласилась — вы это услышали? — что в современной ситуации можно подобное считать вариантом нормы. Ведь десятки тысяч матерей каждый день постят крошек в полосатых платьях.

А. Д.: Нормой или приметой времени. Раз уж это делает огромное количество людей и ничего не видит в этом странного. Но не нормой в этическом плане: если ребенок, как ни крути, является предметом торга.

Е. М.: Это то, что мы обозначили как лицемерие. В Средневековье ими торговали и говорили: «Ребенок является предметом торга». А сейчас мы продолжаем торговать, но говорим, что «ребенок — личность и никто не имеет права трам-там-там». Это всего лишь лицемерие. Но лицемерие для нашего современного общества тоже является нормой! Мы говорим, что женщины и мужчины равны и одинаковы, но они не одинаковы. Мы говорим, что расы не отличаются между собой, а они отличаются — на физиологическом уровне. Мы говорим еще множество всякого. Мы — лицемерная цивилизация. Но это плата за то, что мы гораздо более мягкие и гораздо менее брутальные. Мягкие, но лицемерные.

А. Д.: Интересно, как эту главу будут читать женщины, у которых есть странички в инстаграме с фотографиями детей.

Е. М.: Как это будут читать мамы крошек в полосатых платьях?

А. Д.: Да.

Е. М.: А они бросят читать еще раньше. Но если все-таки дойдут… у людей современного гуманистического лицемерного мира есть мощные защитные реакции. Вот одна из них: «Ну что ж. Это одно из мнений. Оно имеет право на существование. Мне необязательно примерять это на себя».

А. Д.: То есть «Я ребенка не продаю».

Е. М.: Да. «Так думает этот психолог, уж не знаю, согласна ли с ней эта журналистка. Но разве можно сравнить средневекового короля, продавшего свою прекрасную крошку сорокалетнему монарху, и меня, которая постит прекрасные фотографии прелестных крошек. Я же их просто обожаю! И если кто-то их пальцем тронет, я разорву на мелкие-мелкие клочки». А то, что какой-нибудь педофил с интересом рассматривает фотографии ее прекрасных крошек, — так об этом она не знает.

Ну, вы же поняли, что я, во-первых, выросла во дворе объедков, а во-вторых, большую часть жизни проработала в поликлинике в хрущевских районах. Во мне лицемерия мало! Правда, и утонченности нет совсем.