«Далеко не всё зависит от родителей». Клинический психолог — о детских травмах и о том, как они лечатся

Родителю больно слышать от своего взрослого ребенка: «Это ты виноват, что я стал несчастным», «Из-за тебя я травмирован на всю жизнь». Но бывает ли детство вообще без травм? Задали этот и другие вопросы кандидату биологических наук, клиническому психологу, директору Центра когнитивной терапии Якову Кочеткову.

«Идеального детства не бывает»

— У всех в детстве происходили какие-то пугающие события. Значит ли это, что и детские травмы есть у всех?

— На самом деле, идеального детства не бывает. Ребенок — это такая важнейшая проверка способности родителей быть родителями. Когда что-то происходит с ребенком: укусила собака, что-то напугало, — очень важно контейнировать его эмоции. Это значит признать ситуацию и эмоции ребенка: «Да это страшно», «Да, это происходит или произошло», затем важно успокоить его и научить справляться со своими эмоциями.

Это одна из главных потребностей ребенка, которую могут удовлетворять родители, — научить, что делать с эмоциями. Мы ведь вообще не знаем в детстве, что с ними делать. Родителям очень важно дать ребенку правильное представление о разных эмоциях, о том, как они называются, о том, что нормально их испытывать, и также о том, что они проходят. Мы можем испугаться, поплакать, а потом успокоиться и продолжать что-то делать. Сильная эмоция — это не катастрофа.

Конечно, есть безусловные травмы, если, например, на глазах ребенка погибает его семья, это будет травмой, как ни объясни. Но тяжесть и длительность проживания большинства наших таких, в кавычках, «обычных» травм типа укуса собаки или когда увидел пьяного на улице зависит от объяснения родителей. Не всякий ребенок, которого укусила собака, будет бояться собак всю жизнь. Если его эмоции были контейнированы, объяснены родителями, есть шанс пережить такое событие спокойно.

—То есть если мы контейнировали, то всё, травмы не будет и мы хорошие родители?

— Нет, контейнирование — это не панацея. Есть старый избитый термин «достаточно хорошая мать». А точнее, давайте говорить «хороший родитель», потому что мы привыкли говорить «мать, мать». И бедные матери несут эту ответственность за детей целиком.

В Швеции, например, значительное количество мужчин заменяют матерей в декрете, законодательство позволяет, и в паре бывает экономически выгоднее работать женщине. И это не оказывает никакого плохого влияния на развитие детей. Так что все-таки важно говорить «родитель» и не вешать на мать весь груз ответственности.

Достаточно хороший родитель старается удовлетворять основные потребности ребенка:

• в безопасной привязанности — я рядом и окажу тебе помощь, если потребуется;
• в автономии — ты можешь принимать самостоятельные решения по своим силам и возрасту;
• в компетентности — у тебя есть навыки и умения, позволяющие справляться с повседневными ситуациями, или возможность их получить;
• в выражении эмоций, в адекватных границах и другие.

Но при этом родитель не забывает и о своих потребностях тоже. И да, он может в какие-то моменты сорваться, он может быть фрустрирован, раздражен, но он проявляет свои эмоции в каких-то рамках, например не бьет ребенка.

Родитель может сказать: «Я устал/устала, мне сейчас плохо, и я тоже не знаю, что с этим делать». И это нормально, если при этом он или она объясняет свое поведение. Детям важно понимать, что негативные эмоции возникли у взрослого не из-за того, что к ребенку плохо относятся, а потому что родитель устал на работе, например. А может быть, в какой-то момент и из-за того, что ребенок плохо что-то сделал. Но это не значит, что он — плохой ребенок, это значит, что сейчас он совершил какой-то неприятный поступок.

Так что, конечно, наш родительский «контейнер» не безграничен

В нем есть дно и стенки, он может быть переполнен, и человек может сильно устать.

Я думаю, что в некой «поп-психологии» есть очень большая стигматизация матерей. В духе — если ты будешь контейнировать, то все будет хорошо. На самом деле, ну не могут родители полностью брать на себя ответственность за состояние ребенка. Далеко не всё зависит от родителей. Например, если ребенок склонен к самоповреждению или у него есть расстройства психики, нужна помощь специалиста. Родители не всегда могут предотвратить какие-то трагические события.

— Как стать «достаточно хорошим родителем», но не удариться в детоцентризм (когда всё только для ребенка)?

— Я вам так скажу: было бы круто, если бы мы жили в идеальном мире будущего, где родителей учат быть родителями. Например, рассказывают обо всех потребностях ребенка. А их немало, и удовлетворять их — это реально очень большой труд. Собаку когда заводишь, нужно очень много знать, а с ребенком все, разумеется, намного сложнее.

Роль родителя очень сложная, и если говорить про детоцентризм, то вполне нормально, что мы не можем сразу признавать ребенка отдельной личностью. В пять месяцев, в год, два он и не является отдельной личностью, он постепенно от нас отпочковывается, и нам нужно совершить невозможное. С одной стороны, нужно следить за этим процессом эмоционального отделения и понимать, что сейчас ребенку нужно наставничество, он зависим от нас. С другой стороны — иметь в виду, что когда-то он станет самостоятельной личностью. А мы, конечно, не можем полностью отделиться от каких-то установок и представлений о нем. У нас все равно есть установки о том, каким в нашем обществе мы хотим видеть своего ребенка. И мы всё равно ему что-то транслируем.

Тут важно отделять собственные убеждения от чужих и смотреть какие убеждения полезны для ребенка. Отвечать себе на вопрос: как я могу удовлетворить его потребности? И свои тоже, что немаловажно.

«У меня травма на травме»

— Как самому определить, что у тебя есть детские травмы, а не просто неудовлетворенные потребности?

— Понятие «детские травмы» очень обширное, и в последнее время им, скажем так, иногда злоупотребляют. Есть некоторые безусловные травмы, а есть вещи, которые находятся в «серой зоне». В каждом конкретном случае нужно пытаться определить, травма это или нет. Здесь можно плясать от такого старого опросника по детским травмам, который есть и на русском языке. Это давний инструмент для изучения детских травм психологии. В этом опроснике выделяются следующие виды насилия:

• физическое;
• сексуализированное;
• эмоциональное;
• пренебрежение (неглект).

Неглект — это может быть как физическое, так и эмоциональное пренебрежение. Его отделяют от насилия. Условно, физическое насилие — это когда ребенка били, а пренебрежение — это когда какие-то физиологические потребности ребенка не удовлетворялись (его не кормили, например).

К сексуализированному насилию вопросов нет. Если ребенок сталкивался с широким кругом сексуализированного насилия — от изнасилования до развращения в разных формах, — это всегда проблема или травма, с которой нужно работать.

Что касается физического насилия, то мы сейчас понимаем: нижняя его граница очень размытая

По возможности нужно избегать любого физического наказания ребенка — вот что точно ясно.

С эмоциональным насилием все сложнее, потому что есть много определений: угрозы, унижения, оскорбления, газлайтинг (форма психологического насилия, цель которой — заставить человека сомневаться в адекватности своего восприятия происходящего. — Прим. ред.), ограничение свободы (ребенок полностью зависит от решений другого человека).

Скажем так, мы не можем совсем обойтись без насилия в воспитании. Я имею в виду, что любую интервенцию, вмешательство можно назвать насилием. Поскольку нам, родителям, приходится управлять ребенком, в дальнейшем это всё может быть названо насилием.

И здесь мы подходим к очень важной теме: граница адаптации к тем или иным видам насилия очень быстро меняется в современном обществе. Например, то, что раньше было нормальным в обществе, сейчас является совершенно ненормальным — бить ребенка ремнем, например. У этого процесса адаптации два последствия.

• Положительное. Мы гораздо реже закрываем глаза на происходящее. Мы точно не пропустим теперь каких-то вещей. Может, многие вещи и не стоило бы называть именно детскими травмами, но зато теперь мы точно не пропустим тех вещей, которые на 100% травматичны.
• Отрицательное. Иногда человек самостигматизируется. Сейчас среди взрослых и подростков очень популярен термин «комплексное посттравматическое расстройство» (КПТСР). И многие люди его сами себе ставят, или им ставят его многие специалисты. Далеко не всегда это так, на самом деле. Человеку кажется, что у него были какие-то ужасные травмы детства, и ставит себе очень серьезный диагноз — КПТСР. И начинает жить «с диагнозом», и сам себе говорит: «У меня травма на травме, из-за которых сейчас я плохо живу».

Тут есть сложный момент. Это чем-то похоже на презумпцию невиновности: если самому человеку кажется, что то, что с ним происходило, было плохо, он имеет на это право. Может, его не били, не насиловали, но он в детстве постоянно слышал какую-то критику в свой адрес, и это его ранило на всю жизнь. И это его право — считать это травмой. Вот здесь мы, наверное, подходим к тому, что понятие травмы — оно вообще очень субъективно, и это нормально. Мы имеем право просто сказать: «Да, я травмирован этим», но дальше хорошо бы подумать, что я могу с этим делать.

— Вы говорите, что термином «детские травмы» могут злоупотреблять. А что делать, если их, наоборот, обесценивают? Говорят, мол, все так росли, и ничего — выросли нормальными. Это какой-то вредный консерватизм?

— Консерватизм — это приверженность устоявшимся ценностям. Консервативная ригидность успокаивает, так как дает чувство определенности. И, наоборот, очень раздражает, когда появляется что-то новое, что заставляет тебя свернуть с привычного пути. Например, человек орёт на ребенка, потому что он так привык, а тут кто-то говорит — нельзя! А он не знает, как по-другому. Такому человеку страшно, когда кто-то говорит, что из-за этого у ребенка будет травма. Поэтому такие люди начинают бороться с современными трендами воспитания.

И, конечно, никто не отменял понятие, которое уже утратило популярность, — «стокгольмский синдром». Есть такая точка зрения: «Меня били, мне было плохо, но я стал успешным человеком — значит, это было правильно. Вот и я буду так делать». Такая идентификация с агрессором или просто согласие обычно происходит, потому что в какой-то момент я понимаю, что ничего с этим сделать не могу, значит, мне нужно признать, что мои родители были правы. На самом деле, это реально очень страшно — признать, что у меня могли быть какие-то травмы и я теперь со своими детьми себя не совсем правильно веду. Во многих случаях критика и обесценивание понятия «детские травмы» этим страхом и объясняется.

— Есть такое мнение, что если взрослый человек обижается на родителей, винит их в детских травмах, значит, он просто не прошел процесс сепарации. Это так?

— Ну, нет, конечно. Это говорит о том, что есть какие-то непроработанные травмы. Но в этом чаще всего нет ответственности человека, что он не прошел сепарацию, хотя это опять-таки тонкая грань.

Конечно, в некоторых случаях люди могут использовать эту тему травматизации как избегание. В этом случае, когда человеку нужно решать какие-то проблемы, он может сказать: «Я очень травмирован, у меня много детских травм, поэтому я не могу это решить». Но сказать, что всегда так происходит, что детские травмы — это повод избегать решения проблем, значит сильно стигматизировать и инвалидизировать людей.

В очень многих случаях мы действительно не можем «взять и отпустить» эту ситуацию, сепарироваться, перестать обижаться

Травма нуждается в проработке. В этом смысле психотерапия может на этом пути помочь — признать свои эмоции, научиться их выражать. У нас в терапии есть много методов, как это сделать. Самостоятельная работа тоже возможна, есть книги, которые объясняют подобные процессы и дают способы проработки детских травм. Я не хочу сказать, что, если у вас есть детская травма, нужно обязательно идти на психотерапию. Но во многих случаях с сильной травмой невозможно справиться самому.

— В социуме есть такие убеждения, что рассказывать постороннему (психологу в том числе) о том, как ты злишься на своих родителей, — это выносить сор из избы. Как будто «предавать» семью. Это какая-то особенность российского менталитета?

— Я думаю, что это не только российская история. Мне кажется, общество много тысячелетий строилось на том, что мы обязаны подчиняться родителям и уважать их, это всегда было. Мы все имеем право на негативные чувства. И знаете, мы, психологи, обычно, когда сталкиваемся с ситуацией какого-то травматичного эпизода из детства и когда человек переполнен негативными эмоциями по отношению к родителям, мы разрешаем ему их испытывать, говорим о том, что это совершенно нормально, человек имеет право на любые эмоции. Это то, что у нас внутри — этому нет границ, мы можем испытывать любые эмоции по отношению к другим людям.

Границы есть только во внешнем поведении и выражении этих эмоций, и здесь мы обсуждаем следующее. Например, на время терапии мы часто обсуждаем некоторый не то чтобы запрет, а скорее временное откладывание выяснения отношений с родителями. Мы берем тайм-аут, потому что, когда идет психотерапия, человек хорошо вспоминает какие-то обиды и для него это актуально, а для родителей это может быть уже не так актуально. Это может привести к тому, что это будет совершенно бесполезный разговор в эмоциональном состоянии, скорее даже вредный для самого клиента.

С одной стороны, мы имеем право на любые чувства и во многих случаях нам нужно высказать родителям, что мы испытывали когда-то. С другой стороны, мы сталкиваемся с тем, что родители-то не понимали, что они делают зло. И делали так, потому что их так научили. Потому что они считали, что это правильно на тот момент.

Но это не значит, что, как пишут психологи-блогеры, «надо просто понять и отпустить свои детские травмы»

Обычно путь исцеления выглядит не так. Мы сначала осознаем свою злость, живем с ней, экологично выражаем ее и только потом пытаемся что-то обсуждать с родителями. Но это не универсальная рекомендация, у всех разные ситуации. Я описываю стандартный путь. И потом, может быть, иногда наступает примирение и прощение.

Но есть ситуации, которые невозможно простить. Например, сексуализированное насилие. В обычных, условно-бытовых травмах типа постоянной критики родители зачастую «хотели как лучше», они так видели, но и мы имеем право на свои эмоции и свое видение ситуации.

«Мы не переписываем память»

— Как выглядят современные методы работы с детскими травмами? В кино часто показывают, что клиент лежит на кушетке и, условно, 20 лет обсуждает с психотерапевтом свое детство — насколько это близко к реальности?

— Если человек пришел с панической атакой или с социальной тревожностью, то по крайней мере начинать точно нужно не с детства. Но если человек пришел и говорит: «Я всю жизнь себя ругаю и критикую и чувствую себя ничтожеством», и мы на первой же встрече понимаем, что в детстве этого человека было много критики и унижения, конечно, мы будем работать с детским опытом.

Но сейчас это не выглядит так, как это выглядело в «старом» психоанализе. Мы используем современные методы, такие, как, например, схема-терапия. Это когда мы выявляем какие-то схемы поведения, паттерны, которые человек выработал в детстве и продолжает им следовать, хотя сейчас они уже не нужны или даже вредят ему.

Или в той же когнитивно-поведенческой терапии есть большой раздел по работе с убеждениями. Если кратко, обычно мы строим такую, как модно говорить, ментальную карту, но мы ее называем «концептуализацией» — это то, как выглядит психика человека сейчас, какие у него сложились глубинные убеждения или схемы в результате его детского опыта.

Например, какие-то детские потребности клиента не были удовлетворены — потребность в автономии, допустим. И вот он сейчас очень не самостоятелен, ведь в детстве ему совершенно не давали принимать решения. Он давно вырос, а проблема осталась. Мы эту схему описываем вместе с клиентом и дальше начинаем работать с ней самыми разными методами.

Мы можем начать с изменения поведения в реальной жизни: поощряем совершать самостоятельные поступки, чтобы самому убедиться: ничего страшного не произойдет. А если произойдет, то учимся с этим справляться.

Мы применяем некоторые когнитивные методы, например просим клиента поспорить со своими мыслями о том, что у него ничего не получится. И, конечно, залезаем в детство. Сейчас есть техника рескриптинга, которую применяют в разных видах терапии. Мы погружаемся в ситуации прошлого, которые сформировали те или иные глубинные убеждения человека, и разбираем их, переживаем заново.

Разберем пример с зависимостью и отсутствием автономии

Человек с закрытыми глазами по особой процедуре погружается в одну-две-три ситуации, когда ему в детстве не дают что-то сделать, когда ему говорят, что у него что-то не получится, когда взрослые его запугивают.

И в этих ситуациях — почему это и называется рескриптинг (от англ. rescript — «переписывать») — мы как бы переписываем смысл и содержание конкретной ситуации. Человек теперь, с позиции и точки зрения взрослого, может ответить своей маме, которая лишает его самостоятельности. Если у него не получается сделать это самостоятельно, ему помогает в этом терапевт, который тоже вместе с ним присутствует в этой воображаемой сцене из прошлого.

Видео: центр когнитивной терапии

Это все может звучать очень странно, но при этом важно понимать, что мы не «переписываем память» или что-нибудь в таком духе. Скорее мы меняем эмоциональное содержание. Человек теперь не чувствует себя таким же беспомощным, он видит, что он может сопротивляться этому внутреннему голосу, который говорит ему, что он остался несамостоятельным.

— А можно так делать самому с собой? Или родителю со своим ребенком?

— Скажем так, это не совсем безобидная техника. Да, взрослый человек теоретически может это делать, но лучше все равно начинать с психологом. Если же у ребенка есть проблемы в отношениях с родителями, странно, что сам родитель, имея какие-то слепые пятна и не понимая чего-то, будет это делать с ребенком. Так что тут однозначно нет. Достаточно, если родитель будет родителем. Понимать свои ошибки, извиняться перед ребенком за что-то и признавать эмоции ребенка — это гораздо важнее любого рескриптинга.

— Какие еще есть техники работы с детскими травмами?

— Мы часто используем ролевые техники, когда человек сначала в терапевтической среде, а потом в самых разных ситуациях разговаривает с этой своей критикующей частью, с этими убеждениями, которые говорят ему: «Ты не справишься сейчас, ты несамостоятелен».

Современная психотерапия — это способность разговаривать с голосами из прошлого. Если психоанализ был скорее пассивным методом, то сейчас мы понимаем, что мы можем очень активно воздействовать на те части мозга, где по-прежнему сидит наш маленький ребенок, который чувствует себя беспомощным, ничтожным. И мы можем попробовать помочь себе вытащить себя оттуда.

«Скука — это тоже важная эмоция»

— Многие современные родители жалуются, что дети не хотят учиться. В чем тут проблема?

— Сейчас, по моему мнению, в истории человечества сложнейший период: многое из того, что было актуально в образовании 20 лет назад, просто неприменимо к сегодняшнему дню. А еще через 10 лет возможно исчезнет огромное количество профессий. Мы вообще не представляем себе, каким будет мир через 10–20 лет. И искусственный интеллект — это только начало.

Поэтому многие вещи в традиционной российской школе не работают. Значительный процент знаний из школы не очень востребован в современном мире. Зачем и как сейчас объяснить ребенку, для чего ему учиться?

У меня нет экспертного мнения на этот счет, но я бы сказал так: если мы действительно стремимся удовлетворить потребности ребенка, а это в том числе потребность в игре, любопытстве, то нам нужно развивать и поддерживать желание получать новые знания и навыки.

С другой стороны, в жизни важны некоторые ограничения. Я понимаю, что современный подросток приходит на какой-нибудь урок и ему очень скучно, но, на самом деле, скука — это тоже важная эмоция. Нам важно учиться жить с дискомфортом, и это может пригодиться в жизни. Например, когда человек пойдет на работу, его не будут там носить на руках, ему нужно будет делать в том числе и неинтересные вещи. А когда какие-то поп-психологи говорят: «Делайте только то, что вам нравится» — это классно, но это подходит 0,01% населения.

Если говорить о мотивации к учебе, я думаю, что нам очень важно валидировать (признавать и принимать мысли, эмоции, чувства и поступки как понятные. Валидация не значит согласие или одобрение. — Прим. ред.). Это когда ребенок приходит и говорит: «Мама, папа, зачем мне учиться, есть же ChatGPT, да и мир рушится — кругом голод, экологические катастрофы. И вообще я буду жить на Бали и буду тестировщиком игр, мне вся эта учеба нафиг не нужна».

И что делать? Как бы я сказал: «Ну, знаешь, я тоже не знаю, что будет дальше, но что я точно знаю, что тебе очень важно сейчас попробовать делать вещи, которые тебе могут казаться скучными. Их приходится делать, потому что, даже если ты будешь тестировщиком, тебе не все подряд будет казаться интересным. Например, тебе придется взаимодействовать с начальством или заказчиками, которые не всегда будут такими, как тебе хотелось бы. Даже если ты будешь жить на Бали, там тоже будут какие-то ограничения. И тебе нужно это понять».

И при этом нужно поддерживать ребенка, не пугаться его разных интересов. Раньше, например, говорили про все что угодно новое: «Да что это за профессия?» Художник или музыкант, например. А потом человек вдруг становится в этом реализованным и счастливым.

Так и сейчас может показаться, что ребенка интересует бред какой-то: стикеры для телеграма он рисует, например, но это может стать какой-то очень важной историей в дальнейшем. Стать его профессией даже. И в этом смысле я думаю, что родителям нужно признавать, что мир очень быстро меняется и нам нужно прислушиваться к этим изменениям.

— Что насчет системы образования в целом? Как психолог как бы вы ее поменяли?

— В современном мире все равно какой-то костяк знаний нужен. Умение учиться, видеть взаимосвязи гораздо важнее, чем голое знание. Если бы я мог единолично решать, как должно выглядеть образование, я бы сделал так, что, когда человек приходит, скажем, на урок истории, он одновременно проходит с этой историей и географию, и экологию. Проходя XIX век, он изучает, какой там климат был и как люди тогда пришли к таким-то открытиям, скажем, в физике.

Это с одной стороны, с другой — наш мозг так устроен, что ему нужна система. Какие-то ориентиры. Недаром даже у психологов-блогеров ролики и посты часто выглядят так: «Пять советов, как вам разговаривать с мамой». Потому что так лучше откладывается: шесть королей Англии, пять видов растений, семь правил физики. Без такой структуры иногда не обойтись, но и взаимосвязи очень важны, то есть нам важен такой метавзгляд на мир. Системное мышление, умение искать информацию, работать с ней сейчас важнее, чем сама конкретная информация.

Еще одна важная вещь — то, что сейчас называют софт скиллз, мягкие навыки

Среди них выделяют технику майндфулнес. Самый простой прагматичный ее аспект — это сосредоточение внимания. Я недавно прочитал огромный и очень грустный обзор, который показывает, что чем раньше ребенок сталкивается с гаджетами, тем хуже прогноз его психологических проблем в дальнейшем. В этом смысле майндфулнес может быть очень важной прививкой, потому что там много про концентрацию внимания.

А это важнейшая способность, которая делает нас свободными хотя бы отчасти: например, когда мы можем просто посмотреть вокруг себя и увидеть, где мы сейчас находимся, что чувствуем, а не тут же прятаться в телефон. До какого-то возраста детям точно нужны ограничения в вопросах пользования гаджетами. Но я в своей семье, например, сталкивался с тем, что ограничения не очень работали, потому что мы, взрослые, сами себя не очень могли ограничить. Так же как вы не можете без насилия сделать так, чтобы ваш ребенок не курил, если курите сами.

Из софт скиллз я бы во всех школах ввел курсы «Как работать с прокрастинацией» и «Как структурировать свое время», особенно сейчас это крайне важно. Многие и под влиянием гаджетов не понимают, как это делать. «Как общаться в границах, что такое границы», «Как разбираться со своими эмоциями». Мне кажется, что все это должно быть 2–3–5 раз в неделю во всех школах. Но, к сожалению, этого нет.

Фото: Suzanne Tucker / Shutterstock / Fotodom