«Я вообще в семью не хотел». Приёмный подросток — о том, почему он не может полюбить своего опекуна

В прошлом выпуске записок выпускника детского дома, которые мы публикуем при поддержке фонда «Измени одну жизнь», автор Саша (имя изменено) рассказывал о нравах внутри учреждения и о встрече с приемными родителями. В этой главе дневника — честная история о жизни в приемной семье. И она совсем не про любовь.

«Около пяти ночей я не мог нормально спать»

При первом знакомстве с опекуном я подумал: «Что за баба, что она от меня хочет и когда уже уедет?» С самого начала я чувствовал к ней злобу и ненависть. Она задавала слишком много вопросов, и я думал, что она хочет чего-то вынюхать. Когда мы разговаривали, я смотрел вниз, на плитки, и никогда не смотрел ей в глаза.

Когда она начала искать мне семью, то я подумал, что она хочет сдать меня на органы. А когда узнал, что меня хочет забрать полковник МВД, то подумал, что планы поменялись — меня продают в рабство. В интернате нам много про это рассказывали, и во время встречи я нервничал, думал, что пришел и мой черед. Но в ту семью я не уехал.

Когда я впервые приехал к Юле (будущая приемная мама мальчика. — Прим. ред.) в гости, то обратил внимание, что на кухне было много ножей и среди них был скальпель. В нашей столовке ножей не было. Мы ели только ложками, и я ассоциировал нож с холодным оружием. А когда ее мама вышла из комнаты, увидела меня и сказала: «Ой, какой хороший мальчик!» — я подумал: «Все, мне точно крышка! Все произойдет тихо, и я даже не смогу позвать на помощь».

Около пяти ночей я не мог нормально спать. Думал, что, как только засну, ко мне придут. Юля спала в соседней комнате, и когда она вставала в туалет, то я вскакивал, прятался за шкаф и стоял там, пока она снова не ложилась.

Дверь их туалета закрывалась неплотно. Я не хотел, чтобы от меня слышали то, что слышал я, и поэтому ходил в туалет на улицу, подтираясь газетами из почтовых ящиков. Однажды, около 4 утра, я присел за помойку и вдруг увидел за спиной гастарбайтера. Он что-то кричал, грозил черенком от лопаты и шел на меня. Я очень испугался, мелькнула мысль о том, что это мое последнее утро. Я рванул из-за помойки, надевая на ходу штаны, и бежал куда глаза глядят.

После гостей Юля звонила мне в интернат и говорила, когда приедет в следующий раз. Наверное, она надеялась, что я ее жду, но мне было пофиг. Я не знал, чего от нее ожидать. Из-за нее меня били. Она думала, что я провожаю взглядом машину, потому что расстраиваюсь, что она уезжает. А я в те моменты думал, что вечером она будет дома, а я, как обычно, отхвачу. Потешилась мной и домой поехала.

Говорят, к опекуну появляется доверие, но у меня доверия с детства не было и до сих пор нет. По опекуну я даже ни разу не скучал, а в больницу к ней ходил, чтобы денег попросить. И из приличия. На случай, если я слягу, чтобы и она пришла. Взаимопонимания у нас почти нет.

Когда, забрав подростка, родители начинают все эти сопли, что «ой, мы его любим, и он нас тоже», — все это вранье

По крайней мере, я так считаю. Мне кажется, что, когда приемный родитель не в силах принять реальность, он начинает так себя утешать и создавать образ «все хорошо».

Не ждите, что приемный подросток вас полюбит. Не ждите от него доверия. После жизни в детдоме доверие восстанавливается очень тяжело и чувства не появляются. Полюбить приемных родоков, наверное, можно, но не больше чем на 30%. Лично я для себя решил, что у меня такого чувства не будет, мой опекун мне чем-то нравится, но я не назову это любовью. Опекун мне напоминает воспитку, хотя Юля и нормальная по характеру, не такая, как эти твари. По большей части она нужна мне для того, чтобы получить образование, ну и развиться в творчестве.

В баторе (от «инкубатор» — так называют на сленге детские дома. — Прим. ред.) я сам отстаивал себя, привык быть без поддержки, да и не нуждаюсь в ней. Пойду ли я к опекуну, если случатся трудности? Конечно, нет! Я всегда перерабатывал свои трудности сам, мне так легче, и я никому не позволяю мне помогать.

Я вообще в семью не хотел. Поехал, чтобы не попасть в ПТУ. Для меня и в интернате, и дома есть свои проблемы. Семья — это не спокойствие, здесь есть свои трудности, здесь тоже нужно уметь жить.

Возможно, я чем-то и обязан Юле за то, что вытащила меня из этой дыры, но не до самой смерти, это уж точно. Что жизнь мне должна, я тоже не думаю, она мне все уже дала: опыт выживания в детдоме и многое другое. Я даже считаю, что не жизнь мне должна, а я ей.

Из моих страхов, когда я ехал в семью, подтвердился только один. Что в семье мне отчасти будет тяжелее, чем в баторе, ну а на органы меня пока не сдали и назад через три месяца не вернули.

«Помните, что вы дома, а он в системе»

В баторе я думал, что приемные дети нужны взрослым, чтобы решать их проблемы. Воспитки внушали нам, что приемная семья будет нагружать работами, что приемные родители — это церберы, которые не смогли воспитать своих детей и будут прокачиваться на нас. Что берут нас из-за квартир и сберкнижек. Наши воспитки, кстати, так и делали. Обе взяли по два ребенка с инвалидностью, к которым никогда не питали особых чувств. Потому что за детей с инвалидностью больше платят.

Малых они убеждали, что нужно быть верными своей кровной маме, а уйти в новую семью — предательство. Это срабатывало. Знаю около пяти пацанов, которых удалось так отговорить, и они до сих пор в интернате.

За семь лет жизни в баторе меня вызывали к психологу один раз. А с приездом Юли начали таскать по два раза в месяц. Просили рисовать рисунки и спрашивали: «Что делали у нее дома? Какие у нее интересы? Чем кормила? Что делали по ночам? Как она одета? Ходила ли голая?»

Когда я отвечал, что все нормально, что ничего такого не замечал, психолог говорила: «На гостевом все будет хорошо, а потом начнется». Говорила, что некоторые берут детей для сексуальных утех.

Советовала пить воду из бутылок и следить за Юлей у плиты: не подсыпает ли чего в продукты

На одном из занятий она попросила нарисовать две геометрические фигуры и расположить их на листе. Спросила, зачем я поставил их рядом, если они разные? Потом сказала, что Юля мне не подходит, что она вернет меня назад, как наиграется. На следующем занятии спросила, изменил ли я свое мнение о приемной семье? Я должен был уйти и подумать. В деревне я встретил знакомую женщину, она радовалась за меня и помогла найти ответ: «Изменил, но не в вашу сторону».

Параллельно работали старшие, их натравливала одна из воспиток. По ее указке они запугивали меня, издевались и избивали. Прессовали, что, если я уеду, они меня найдут. Говорили, что я никого не лучше. И что раз я с ними, то должен оставаться до конца. Спрашивали, брат я им или крыса? Сама воспитка вызывала меня к себе и пугала, что в городе я ничего не добьюсь и пацаны уже назад не примут. Спрашивала, не кажется ли мне странным, что Юля присмотрела именно меня и не нашла никого поближе.

Однажды Юля приехала в интернат, шел дождь, и мы разговаривали в игровой. Потом за диваном я нашел телефон с включенным диктофоном.

Когда я уезжал на гостевой, старшие требовали привозить денег и дорогие шмотки. Если ребенок что-то у вас украл, возможно, он не вор, а его запугали и поставили на счетчик. Или он общался с вами и вдруг резко перестал — возможно, начался прессинг и ему стало проще отказаться. Не идите в открытый конфликт и не отступайте. Помните, что вы дома, а он в системе и каждый ваш неправильный шаг ударит по нему. Улыбайтесь, играйте в их игру. Они тоже будут вам улыбаться. Ну и главное — ведите себя так, чтоб ребенок вам поверил.

Это был тяжелый период. Можно назвать его войной. Борьбой, кто кого. Но есть такая пословица: «Хочешь мира — готовься к войне».