23 октября 2002 года террористы захватили Театральный центр, где ставили мюзикл «Норд-Ост» по роману «Два капитана» Каверина. Билеты на него разлетались быстро — каждый вечер в театре собирался полный зал. А потом полный зал оказался в заложниках. Вместе со зрителями на сцену, где стояли люди с автоматами, смотрели и сотрудники центра, среди которых была 19-летняя Лилия Гавриленко (Калинова). Она согласилась поделиться с «Мелом» своей историей.
Я устроилась в Театральный центр, где ставили «Норд-Ост», в 18 лет. Мы с подружками тогда жили в общежитии, кто-то из них предложил пойти туда на подработку: «Пошли?» Пошли. Втроем: я, моя соседка по комнате и наша одногруппница, с которой мы жили на одном этаже. Что нам, студентам? Это же классная работа: два часа подежурил вечером, получил деньги и пошел тусить.
Сначала я просто помогала убирать со столов, стояла за барной стойкой — была рядовым сотрудником. За год я выросла до старшего кассира, а потом, в августе 2002-го, за два месяца до теракта, меня назначили администратором бара.
Когда шел «Норд-Ост», каждый вечер был похож на маленький праздник. Почти всегда полный зал. Все были в восторге. Да и я много раз смотрела эту постановку. Знаете, есть такой показатель качества в театрах: если спектакль не нравится, в первом антракте половина зала уходит по домам. У нас такого не было. Всегда все оставались до конца, встречали и провожали актеров овациями, всегда просили выйти на бис.
И хоть мы работали в баре и к актерам имели косвенное отношение, у нас была дружелюбная атмосфера. Там ведь много детей задействовано, благодаря им у нас был будто не Театральный центр, а семейный лагерь. Тебя всегда окружает много людей, родителей актеров, сплоченная команда, мы ходили друг к другу на дни рождения. Мы были очень дружны.
«Лиля, что нам делать?»
Вечер 23 октября 2002 года начинался не то чтобы обычно. Я опаздывала на работу после учебы и не успела забежать в банк — хотела отправить маме деньги на операцию. Она лежала в больнице. Не смогла, оказалась на работе с большой суммой денег. Немного задержалась, всё бегом, но, так как бар открывался заранее, мы успели навести порядок, и вроде всё шло как обычно. Мы отработали до спектакля, дождались антракта и, когда зрители вернулись в зал, стали собираться и закрывать смену.
Незадолго до этого к нам пришла сотрудница, которая была в декрете, — на восьмом месяце беременности. Она на смены не выходила, но решила зайти за мужем, чтобы вместе прогуляться до дома. Вот чем еще был необычен этот день. Она тоже оказалась в заложниках. Но, если вы следили за новостями и знаете хронологию захвата, наверное, помните, что в числе первых из плена выпустили беременную. Это была она, моя сотрудница. Как судьба интересно вертится, да?
Но пока вернемся к окончанию нашей смены. Стойки нашего бара были расположены на втором и третьем этажах, в холлах. И у каждой стойки были тяжелые высокие столы, за которыми можно выпить и перекусить. Понятно, что из-за их веса уронить столы было сложно, но вполне возможно. И вот я стою на втором этаже, принимаю у ребят смену. Наш зам генерального, Юра, сидит в кабинетике рядом, который служил нам и складом, и подсобкой, и общей комнатой. Вдруг я слышу грохот. Ба-бах! Думаю: «Блин, кто-то уронил стол… лишь бы не разбили».
Разворачиваюсь, намереваясь всем причастным за падение стола раздать. В голове крутится мысль: «Ну неужели нельзя аккуратнее?» Повернулась к лестнице и вижу, что наш Юра стоит на коленях. Руки за головой. Рядом с ним — человек в маске, с автоматом, на Юру направлено дуло.
В следующую секунду еще один автоматчик подходит ко мне и утыкает дуло мне в живот. «Пошла!»
Всё случилось за какое-то мгновение. Смотрю на лицо Юры и понимаю, что это не спектакль, не шутка, не розыгрыш. Всё серьезно. Товарищ, который держал меня на прицеле, начал командовать, чтобы все собирались и проходили к дверям в зал. Автомат он с меня не сводил. Все наши сотрудники, которые были на втором этаже, подошли ко входу в зал. Нас посадили среди зрителей на свободные места — с краю, на средних рядах.
В зале уже было довольно много вооруженных людей, шахидки с поясами стояли по периметру, на сцене — автоматчики. Уже было совсем тихо — все поняли, что происходит, и просто сидели, стараясь сдержаться. У нас начали забирать телефоны, что-то говорить, но я уже не помню эти детали.
Когда знакомые узнают об этой истории, часто спрашивают, страшно ли мне было. Есть люди, которые в критических ситуациях впадают в панику, но я к таким не отношусь. У меня сразу отключаются все чувства, остается только холодный разум и расчет, что можно сделать. Но представьте: мне 19 лет, я недавно стала руководителем, я отвечаю за работу команды и вдруг оказываюсь ответственной еще и за жизни 30 своих людей.
Так получилось, что мы сидели близко, скучковались и могли переговариваться. Среди нас был и Юра, заместитель генерального, но он бывший военный, у него при себе был военник. Поэтому он вел себя очень тихо, вообще почти слился с креслом. Ему нельзя было отсвечивать, потому что, если что-то случится, военные пойдут на вылет в первую очередь.
В итоге вся команда оказалась обращена ко мне. Главный их вопрос: «Лиля, что нам делать?» Ну невозможно на такое ответить. Что делать? У одной девочки, Ани, началась истерика, ее трясло, она кричала, рыдала без конца. Я старалась всех подбодрить, всех успокоить, чтобы мы сидели в более или менее разумном состоянии, потому что всем понятно: у террористов относительно зала одна-единственная цель — чтобы все сидели смирно, не возникали. Им нужен был зал, зрители, актеры и сотрудники театра, чтобы решить все свои вопросы. И это тихое спокойное сидение — самый конструктивный вариант.
Но у меня была надежда, что всё это быстро кончится. В моей голове плохо укладывалось, что террористы смогут долго удерживать зал из 700–800 человек. Что это растянется на несколько дней без еды и питья.
Фото: © Юрий Абрамочкин / РИА Новости
«Я оказалась рядом с центральной бомбой. Шанса на выживание не было бы»
Помню, я была в босоножках. Без верхней одежды, как и все мои сотрудники, — просто в футболках с короткими рукавами. Начиналась ночь, и я увидела, что террористы зашли в зал с теплой одеждой из гардероба. Ее начали раздавать по рядам. Но нашей одежды там не было, мы постепенно замерзали — все куртки и пальто остались в нашем маленьком кабинете.
Даже не знаю, как я решила это сделать, но я встала, подошла к ближайшему захватчику и спросила: раз они выносят одежду, а наша осталась в помещении для сотрудников, может ли он со мной сходить туда, чтобы я взяла вещи и принесла их. Чтобы мы не мерзли. В меня утыкается автомат, голос из-под маски снова указывает: «Пошла».
Я в эту секунду не понимаю — куда пошла? Туда, куда хочу, или на тот свет?
Но я пошла. И туда, куда планировала. Мы зашли в кабинет, он был рядом с выходом из зала, на расстоянии вытянутой руки. Там сидели несколько вооруженных людей. Я стянула с вешалок всю нашу одежду, взяла свою сумку, где лежали деньги маме на операцию. Заполучив свою сумку, я думала о том, что, выбегая, обязательно ее схвачу. Просто сюр, нарочно не придумаешь. Там же переобулась и оставила свои босоножки. Вернулась в зал, отдала часть одежды и снова пошла в кабинет, потому что сразу всё вынести не удалось.
На второй раз я увидела в кабинете товарища, который пытался включить чайник, но он пытался сделать это без нагревающей подставки. Он протянул мне чайник с немым вопросом: «Как?», щелкая переключателем. Я ему объяснила, что нужна подставка, и показала, где она находится. И тут я вижу среди захватчиков мужика, который явно постарше остальных. Главнее. Обращаюсь к нему.
— Смотрите, у нас тут в баре и на складе остались соки, вода, запас нераспроданной еды. Давайте мы всё это раздадим? Народ не ел, там дети…
Он на меня невидящим взглядом смотрел, пока я это говорила со своим «давайте-возьмем-давайте-отдадим-дети-пусть-хотя-бы-дети-поедят». Но в какой-то момент речи мой провожатый снова мне говорит: «Пошла». Ну окей, я забрала последние вещи и вернулась в зал.
Но спустя время террористы действительно стали носить всю еду с нашего склада и раздавать ее зрителям
Не могу сказать, скольким хватило еды, потому что ее было немного — на 700 с лишним человек наших запасов точно недостаточно. Всё раздали в основном женщинам и детям, все делились кусочками со своими рядами. Но, честно говоря, там и есть-то не хотелось. Вообще было не до еды.
Еще один дар из бара, который вынесли в зал, — вся наша выручка, пачки наличных, связанные резиночками. Террористы начали бросать деньги под ноги, пинать их, рассказывая, что им деньги на хрен не нужны. «Заберите, подавитесь».
Потом — это всё еще первый вечер — принесли бомбу. Большую, похожую на газовый баллон. Ее поставили прямо на кресло в центре зала, рядом сидела шахидка и охраняла ее. И как-то так получилось, что, когда мы выходили в туалет, кто-то пересаживался и перемещался по рядам, и я, вернувшись, оказалась на одном ряду с этой центральной бомбой — в нескольких креслах от нее. Сразу стало понятно: если начнется заварушка, мои шансы выжить равны нулю.
Кстати, сначала нас водили в нормальные туалеты на первом и третьем этажах. Потом две девочки выпрыгнули там из окна и сбежали, история с нормальными туалетами свернулась. Туалет теперь был только в оркестровой яме, в которую народ спускался, делая свои дела прямо под ноги. Все дела. Из ямы шел невыносимый запах, сильнейший смрад. Поэтому тем, кто сидел на первых рядах, было еще сложнее выдержать захват.
«Выходите на митинг. Все просят своих, и я тебя прошу»
Рядом со мной и моими девочками стояла молодая шахидка. Мы пытались с ней поговорить, и она отвечала. Я ее спросила: «Зачем тебе всё это? Ты ведь такая молодая».
— У меня отец погиб, все братья погибли. Я одна осталась. Мне нечего делать, и жизни для меня нет. Я здесь, я отправлюсь туда же, где и вся моя семья.
На второй день нам раздали телефоны и стали просить, чтобы мы позвонили своим родственникам и попросили их выйти на митинг на Красной площади. Я позвонила своему молодому человеку — единственному близкому, кто был в Москве. Мама лежала в больнице в другом городе. Мы немного поговорили с парнем, я ему сказала:
«Выходите на митинг. Выходите, все сейчас будут звать своих. Нас просят, и я тебя прошу»
В тот же день, 24 октября, в зал ворвался мужчина[1]. Неизвестно, как он проник в театр. Он искал своего сына, которого в заложниках не оказалось. Его расстреляли. Вслед за ним была и девушка, которая зашла в здание с улицы. Ее тоже убили[2].
Ближе к вечеру у одного из заложников началась истерика. Мужчина сидел где-то рядом со мной, тоже в середине зала, и он просто вскочил и пошел по креслам, успел сделать пару шагов. В него выстрелили и ранили. Организовали его эвакуацию, вынесли. Не знаю, выжил он или нет.
25 октября, вечером, нам объявили, что достигнуты договоренности: «Завтра договоримся окончательно и начнем вас выпускать». Мы все успокоились. Ребятам, которые сидели вокруг меня, я сказала: «Надо улечься и поспать, хотя бы немножко, потому что завтра будут выпускать, нам нужны силы, чтобы добраться, чтобы не падать с ног. Надо как-то поспать». И мы под это мое распоряжение и уговоры все устроились друг на друге. Рядом со мной сидела Лена М. — мы с ней жили в общаге, я ее как раз и привела работать в театр. Говорю ей: «Лена, всё будет хорошо. Верь мне. А сейчас укладываемся спать, потому что завтра нужны силы». Мы вповалку улеглись, и я заснула.
Просыпаюсь в один момент и вижу то ли дым, то ли газ. Но я не могу включиться, не могу осознать, что происходит. А происходил штурм, во время которого я была в полудреме, без сознания.
«Мне передали телефон в батоне хлеба — смекалка мамы»
Очнулась я уже в больнице, в реанимации. Проснулась от того, что меня пытались раздеть, и медсестра, которая это делала, безуспешно снимала мне лифчик через голову, не расстегнув его. А я ей и говорю: «Расстегни сзади».
— О, не успела прийти в себя, а уже командует.
Дальше я провалилась в сон. Проснулась снова от строгого голоса врача, который требовал открыть глаза и назвать свое имя, фамилию. И так несколько раз. Он спрашивал одно и то же, чтобы я не уснула.
Всё назвала, врач ушел. Тогда я спросила у медсестер, нас взорвали или нет. А они говорят:
«Мы не знаем, мы здесь новости не читаем, вас много привезли, мы не знаем, мы заняты и бегаем между вами, спи»
Я пролежала три дня в реанимации, моя мама экстренно выписалась из больницы и приехала в Москву, остановилась у моего молодого человека и его семьи. Они вместе искали меня, нашли. Передали мне записку, я им тоже что-то в ответ написала. Потом в батоне хлеба они передали мне мобильный телефон. Я позвонила, ну и тут же у меня его отняли. Но тем не менее как же интересно работает материнская смекалка.
Меня перевели в обычное отделение больницы. Тогда я узнала от молодого человека, что моя соседка по комнате погибла после штурма и применения газа. И Аня, у которой была истерика в первый день и всю дорогу, тоже погибла. Все остальные из моих сотрудников целы. Вторая моя подружка, которую я уверяла, что всё будет хорошо, тоже — и у нее реально всё хорошо. Что случилось с Аней, я не знаю, но у соседки по общежитию были слабые почки. Они и отказали. Не справились.
«Вернешься на работу?»
После выписки я вернулась на учебу, в институт. У нас на кафедре была такая деятельная секретарь, которая нам с выжившей подругой однажды сказала: «Вам, девочки, нужно сейчас не сессию сдавать, а прийти в себя». Она нас устроила в клинику неврозов по своим каналам и связям, подключив институт. Мы 40 дней лежали в клинике — восстанавливались, приходили в себя.
Потом, когда театр снова открылся, мне позвонил зам генерального Юра и спросил:
— Вернешься?
— Конечно.
— Давай, приходи. И остальных собирай.
Я выписалась из клиники. Вернулась в Театральный центр, мы стали приводить бар в порядок, собирать команду, всех обзванивать.
У нас был парень, который накануне 23 октября очень просил подменить его на смене, потому что он записался в спортзал и ему прям нужно было к тренеру. Я ему отказывала, говорила, что надо выходить, но он какими-то правдами и неправдами меня уломал. Я его поменяла, и его в тот день в театре не оказалось. Он вернулся после открытия, сказав:
«Я теперь ни одной тренировки не пропущу. Я хотел на тренировку, меня Бог отвел, больше не пропускаю»
Был еще товарищ такой, Леша. Когда меня повысили, я была старшим кассиром, а он — старшим бара. То есть я ему подчинялась. И администратором назначили меня, а не его, после чего он вел себя отвратительно: говорил, что не будет сдавать мне смену, что я ему не начальница. Он считал, что это место должно быть его, а меня назначили незаконно, несправедливо, за красивые глаза. Леша оказался в плену с нами. С ним всё хорошо, его спасли, он выжил и тоже вернулся на работу. Мне в память врезалось, как он пришел в бар и сказал: «А я тебя недооценивал. Оказывается, ты крутая».
И всё это — такие интересно сплетающиеся нити судьбы, которые не переставали меня удивлять.
Когда я перевелась в другую компанию, году в 2004–2005, после одного из совещаний мне пришло письмо на почту от коллеги, которого я чуть ли не впервые на этой встрече увидела.
— Лиля, а ты имеешь отношение к «Норд-Осту»?
— Да, а что?
— А я тебя вспомнил. Это я тебя вынес. Я работал в «Альфе». Я тебя узнал, потому что, когда я тебя вынес, ты только пришла в себя и кинулась обниматься. Сначала, правда, руки поднимать, а потом, когда я сказал: «Всё закончилось! Свои», кинулась обниматься.
Мы с ним общаемся до сих пор. Дорогого стоит — знать своего спасителя.
«Всё было поломано»
Даже не знаю, что еще сказать и как ответить на вопрос, почему об этом теракте важно помнить. Это трагедия. Искалеченные судьбы. Погибшие люди. О том, что вообще такое возможно в центре столицы, стоит помнить. Чтить память тех, кто там остался.
Для меня это опыт. Я какое-то время не работала руководителем, и мне было сложно представить, что я буду снова отвечать за людей. Но со временем я вернулась в управление, у меня были не 30, а 30 тысяч человек в подчинении. А всё равно отпечаток тревожности остался. Какого-то гиперконтроля, что ли.
Знаете, тогда, в мои 19, я ощущала себя на гребне волны. Меня назначили начальником, мне подняли зарплату, у меня жених, подружки, я живу в комнате с хорошими девчонками, мы классно общаемся. У меня учеба. У меня всё идет, всё есть, я на коне. И в одну секунду не стало ничего. У меня не стало ничего. У меня не стало работы, управленческой карьеры. С молодым человеком мы разошлись через два года после «Норд-Оста». Накопленных денег у меня не осталось — в бюро находок после теракта не оказалось ни моей сумки, ни денег. Зато я нашла свой кошелек, узнала его по рисунку моего парня за подкладкой. Но он был пуст.
Мама выписана из больницы, она без операции, ей снова вставать в очередь и ждать. В одну секунду всё было поломано. Из-за того что я лежала в клинике и было тяжело возвращаться к учебе, вообще мозги не соображали, учеба поехала, я осталась без красного диплома. По всем фронтам ударило.
Так бывает: у тебя есть всё, потом приходят вооруженные люди — и в секунду не остается ничего.
Для меня это стало суровой школой. Я стала толстокожей, меня сложно чем-то пронять. Всё меркнет.
Я благодарна судьбе за то, что осталась жива. Скорблю по своим подругам и всем пострадавшим. Светлая им память. Тем, кто остался жить, — нужно жить. Жить, ценя каждое мгновение.
Обложка: © Борис Кавашкин / ТАСС; Farknot Architect / Shutterstock / Fotodom
