«Я была подопытной свинкой». Монолог девочки, которую всё детство лечили от выдуманных болезней
«Я была подопытной свинкой». Монолог девочки, которую всё детство лечили от выдуманных болезней
«Я была подопытной свинкой». Монолог девочки, которую всё детство лечили от выдуманных болезней

«Я была подопытной свинкой». Монолог девочки, которую всё детство лечили от выдуманных болезней

От редакции

4

06.02.2023

Делегированный синдром Мюнхгаузена — это расстройство, при котором взрослые (чаще матери) вызывают у зависимых от них людей (чаще детей) симптомы, которые требуют бесконечного лечения. Автор книги «Яд материнской любви» (вышла в издательстве «Альпина Паблишер») Ольга Ярмолович прошла через это со своей матерью — публикуем отрывок о ее детстве, проведенном в больницах.

Издательство «Альпина Паблишер»

В детских больницах убивают личности. Во всяком случае, так было в больницах моего детства. Очень часто к маленьким пациентам относились как к неодушевленным предметам. Если перед медработниками стояла задача, например, взять кровь из пальца у 20 детей за час, нужно было это сделать, невзирая ни на что. Совершенно неважно, что кому-то больно, страшно, что у кого-то кружится голова. Подход ни к кому не искали: «сядь», «не дергайся», «терпи»!

Как-то раз мы с мамой смотрели сериал «Скорая помощь» (это был наш семейный досуг — смотреть кино про врачей). В нем медсестра спрашивала у девочки, какой та хочет пластырь: с уточками или котятами? Представить такой сюжет в наших больницах мог только писатель-фантаст.

Со мной обычно происходили истории в духе: «У нас нет тонких иголок, так что терпи, будет толстая». В тот момент, кажется, я испытала зависть к девочке с красивым пластырем, которая заслужила человеческого отношения, а я почему-то — нет.

Самое страшное, что я слышала в стенах больниц: «Не ты первая, не ты последняя», «Ничего с тобой не случится», «Лежи спокойно и не ной!». Это отдавало безысходностью «Преступления и наказания», когда мачеха отправляла Сонечку Мармеладову на панель. Только действие происходило не в голодном Петербурге девятнадцатого века, а в детской городской больнице в конце века двадцатого.

Мне было около восьми лет, когда маме показалось, что я часто бегаю в туалет

Сразу же полетели вопросы: «Тебе не больно писать?», «А ты помногу писаешь или по чуть- чуть?». Представьте, что каждый ваш поход в туалет сопровождается пристальным вниманием и подробными расспросами после. И вот ты сидишь и думаешь: вроде и хочется, а вроде нет, а если сейчас сходить и потом захочется еще, то за тобой, словно тюремные надзиратели, непременно пойдут следом. И, стоя под дверью, будут спрашивать: «Ну как, больно?» Вместо похода в туалет ты крутишь в голове эти мысли в попытке принять решение о времени посещения уборной, словно это вопрос жизни и смерти.

Мне был поставлен диагноз «цистит». Нормальные люди пьют курс антибиотиков и живут дальше. Я же была ненормальной. Я знала, что такое проба по Нечипоренко, сдавала суточные анализы мочи (когда ты целый день писаешь в банку) — кажется, я тогда вообще забыла, что такое писать в унитаз. Периодически я зависала в попытке понять, могу ли я все-таки это сделать и не испорчу ли очередной мудреный анализ. Но это были цветочки.

Маме показалось, что исследования недостаточно информативны и непременно нужно сделать цистоскопию. Это процедура, при которой в уретру вставляют эндоскоп и что-то там смотрят. Мне честно сказали, что будет больно.

Я шла на процедуру, которая анонсировалась как «будет больно», далеко не в первый раз

Однако впервые она была связана еще и с унижением. Мне всего восемь лет, врач — мужчина. Нужно было лечь на кресло для гинекологического осмотра и раздвинуть ноги.

Первый раз в жизни я увидела гинекологическое кресло. Я села в него и положила руки на подставки для ног. Мама засмеялась. Кресло стояло напротив окна, ширмы или шторки не было. Рассчитано оно было на взрослую женщину, а не на девочку. Врач скомандовал класть ноги на подставки, и, несмотря на страх и стеснение, пришлось сделать это.

Сейчас такую процедуру выполняют с обезболиванием, особо впечатлительным (читайте: детям) — под наркозом. Мне делали наживую. Я лежала в кресле с широко разведенными ногами, чувствуя неприятный холод от железных подставок для ног, а по щекам текли слезы. В ушах звучал резкий голос врача: «Лежи и не дергайся! Будешь дергаться — тебе же больнее будет. Не ты первая, не ты последняя! Ничего страшного не происходит».

Мне было страшно и больно. Даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, у меня между ног все сводит

Я не понимала, зачем это надо, почему без этого не обойтись и чем я такое заслужила. Добавляли драмы скорбные выражения лиц мамы и бабушки, стоявших рядом. Сосредоточены они были не на моей поддержке, а на том, чтобы поймать каждое слово врача, будто нельзя было поговорить с ним после окончания процедуры.

Когда все закончилось, очень хотелось в туалет, но никак не получалась, я не могла выдавить из себя ни капли. Мне в трусы положили прокладку на случай непредвиденной ситуации. В тот раз я впервые увидела прокладку, да и использовала ее тоже. Приходилось идти сильно расставляя ноги, потому что она мешала. Меня особо не успокаивали, не придавали пережитому какого-то экстраординарного значения, а просто откупились новой игрушкой. Я даже не помню какой.

Сейчас я задаю себе вопрос: неужели взрослые люди, врачи, не задумывались о том, что их действия причиняют боль и становятся для детей травмой, над избавлением последствий от которой придется работать годами?


Большие проблемы в больницах были и с соблюдением личных границ детей. Мне было 11, когда я повредила глаз. Даже лечение травмы, которая может произойти с каждым, прошло у меня не как у всех.

Сентябрь, вечер после учебного дня. Я гуляла во дворе и никак не могла дождаться подружку. Ко мне прицепились мальчишки, один из них кинул мне мячом в лицо, чтобы сбить очки, а второй выстрелил из пневматического пистолета. Не думаю, что он целился в глаз, но попал именно в него. К тому моменту, как мы с мамой добрались своим ходом до больницы, я уже плохо видела. В приемном отделении был поставлен диагноз: контузия. Врачи сказали, что еще немного — и я могла потерять зрение.

Правда, перед тем как это констатировать, нас продержали в очереди несколько часов, ведь мы приехали сами, а не на скорой. Я лежала в коридоре на топчане и пыталась заснуть, но не могла из-за дергающей боли в глазу.

Вскоре я узнала, что лечится контузия уколами в глаз, а вернее — в самый его уголок. Меня отвели в процедурный кабинет, уложили на каталку, но врач укол делать не стала. Она привела студента-медика и, объяснив ему, как это делается, отошла в сторонку. Моего мнения о том, что на мне будут учиться делать уколы в глаз, не спросили.

Вот я лежу на холодной железной каталке и смотрю, как к моему глазу приближается трясущаяся рука студента со шприцем. Ирония состояла в том, что даже зажмуриться от страха было нельзя. Еще нельзя было встать и сказать, что я не хочу, чтобы на мне ставили эксперименты, что мне страшно и что я бы хотела, чтобы укол сделал уверенный в себе врач, а не студент с трясущимися руками. Но я была ребенком — и даже представить себе этого не могла, не то что сделать.

Я сжалась, дернулась, незакрепленная каталка отъехала от стены, студент испугался и отскочил от меня вместе со шприцем. Врачу пришлось все-таки подключиться, и общими усилиями укол мне сделали.

Было больно, зрение помутнело, а под глазом образовался приличный такой фингал

После всех приключений мне дали кровать без постельного белья и с одеялом для детей до шести лет. Надо сказать, что это была огромная детская больница, а точнее — Педиатрическая академия. В ней находились отделения всех профилей, были самые лучшие аппараты для обследований, огромный преподавательский состав — а постельного белья не было.

Мама приезжала ко мне каждый день, причем не просто навещала и уходила, а просиживала целые дни в коридоре, так как в палатах находиться подолгу было нельзя. Зачем она это делала, я ума не приложу. К утру мое состояние стабилизировалось и стало понятно, что зрение я не потеряю, но мама продолжала торчать в больнице.

Эксперименты надо мной не закончились, и лечащий врач продолжила использовать меня в качестве наглядного пособия на занятиях. В какой-то из дней меня забрали из палаты, отвели в учебный кабинет и, посадив перед группой студентов, начали объяснять, как выворачивать верхнее веко. Затем мы все вместе приступили к практике.

Особенно мне запомнилась темнокожая студентка. У нее был насморк и очень холодные руки, которыми она вытерла сопли под носом, а потом, даже не помыв их, потянулась к моему верхнему веку.

Если укол в глаз хотя бы был частью лечения, то выворачивать верхнее веко мне было совершенно необязательно. Почему врач выбрала меня, не спросив даже моего мнения и не получив согласия родителей?

Я чувствовала себя подопытной свинкой и тогда, когда на мне учились измерять внутриглазное давление

Процедура заключалась в том, что на открытый глаз ставилась гирька, смазанная каким-то раствором, от которого весь мир становился оранжевого цвета. Хитрость в том, что нужно было умудриться не закрыть глаз, когда ставили гирю.

Все тот же студент с трясущимися руками (спасибо, хотя бы без насморка) и гиря, сжатая пинцетом над моим глазом. Его старания увенчались успехом с третьей попытки.

Я рассказывала обо всем маме, но та не придавала этому значения. Чего ради она просиживала целые дни в коридоре, если даже не могла попросить исключить меня из учебного процесса? Мне она говорила, что делает это ради меня, чтобы я не была одна. Однако мама настойчиво не хотела везти меня домой.

Надо сказать, что я была уже достаточно взрослой и, кроме того, успела обзавестись друзьями. Свободное от уколов и обучения студентов время я проводила очень неплохо. Ночью мы даже бегали в соседнее отделение к мальчикам.

В один из дней заведующая отделением, в очередной раз увидев маму в коридоре, шепнула моему врачу, достаточно громко, чтобы это услышали окружающие: «Почему эта баба с котулями опять тут сидит?» Маму попросили приезжать только в часы посещения. Тут-то она и достала главный козырь, сообщив, что она врач. Эти волшебные слова возымели эффект, ей разрешили находиться в палате, а на мне больше ни разу ничему не учились. Почему она не сказала об этом сразу и, несмотря на все мои жалобы, не попросила не использовать меня как обучающее пособие, — я могу только догадываться. Строго говоря, человеческое отношение должно быть ко всем, вне зависимости от профессии родителей. Позиция врачей же часто менялась, стоило им узнать, кем была моя мама.


Чувство такта и забота об эмоциях ребенка, как правило, тоже отсутствовали. В 15 лет у меня начались какие-то проблемы с челюстью. Она болела, тяжело открывался рот, и я легла в хирургическое отделение. Сейчас у меня есть подозрения, что мама намеренно сказала врачам о моих проблемах с психикой и, возможно, чем-то еще. Поэтому, помимо всего прочего, меня отправили на консультацию к невропатологу.

Ничего нового в этом для меня не было, но врач почему-то заранее была настроена враждебно. Она листала историю болезни и, даже не глядя мне в глаза, задавала вопросы.

— Ты учишься в школе?

— Да.

— В каком классе?

— Оканчиваю девятый.

— И что планируешь дальше делать?

— В десятый пойду.

Тут она соизволила поднять на меня взгляд и, вздернув брови, с пренебрежением спросила:

— И что, тебя берут?

Я растерялась и не нашла ничего лучше, чем ответить:

— Ну да, берут.

Этот вопрос поверг меня в шок, и осознать произошедшее я смогла, только вернувшись в палату. Я села на кровать и горько разрыдалась. Было обидно. Я не могла понять, почему она усомнилась в моих интеллектуальных способностях, с чего решила, что я не могу учиться дальше? У меня даже троек не было. Почему она позволила себе так общаться со мной?

Соседи по палате, не понимая, с чего мне взбрело рыдать, позвали лечащего врача, и я, давясь слезами и шмыгая носом, рассказала об этой вопиющей несправедливости. Надо отдать должное: он меня успокоил. Сел рядом, погладил по спине, сказал, чтобы я не переживала и что он обязательно обсудит этот вопрос с тем врачом и с моей мамой.

При выписке из больницы в моем эпикризе появилось новое хроническое заболевание: истерический психоз

Не знаю, как можно было поставить такой диагноз на основании десятиминутного общения, подозреваю только, что какую-то дополнительную информацию врачи получили от мамы, — и это некрасивое название украсило мою медкарту.

Другая мать, наверное, скрыла бы это от своего ребенка, моя же ткнула меня носом в строчку выпускного эпикриза, а потом, героически тряся пальцем, сообщила:

— Я только ради тебя замажу это слово в выписке! Ты вечно устраиваешь мне истерики!

Она пыталась мне внушить, что со мной что-то не в порядке, что у меня проблемы с психикой и меня очень сложно терпеть. Она говорила, что мне надо поумерить свои амбиции и аппетиты, что я вряд ли кому-то буду нужна со своими истериками.


Я окончила магистратуру юрфака в 2012 г. в десятке лучших. Получив диплом, на какое-то время испытала сильное желание ткнуть в него носом ту самую врачиху, которая усомнилась, что меня берут в десятый класс, а затем предложить ей пройти тест на профпригодность.

Я вспоминала об этой женщине, когда буквально за две недели до вступительных экзаменов мы с мамой возвращались из очередной больницы. Мы ехали на такси мимо юрфака, и я, глядя на здание факультета, с улыбкой сказала:

— Смотри, я буду тут учиться!

— Забудь! Даже не думай, что у тебя получится поступить!

Мамины слова ударили, словно хлыст, и сразу вспомнился тот врач. С другой стороны, что говорить о совершенно постороннем человеке, который видел меня раз в жизни, если даже родная мать в меня не верила. Тогда эти сомнения удивительным образом не погасили во мне мечту стать юристом а, наоборот, разожгли яростное желание не сдаваться и доказать всем, на что я способна.

Сейчас я уже не хочу никому ничего доказывать. Я сделала главное: доказала себе, что способна практически на все. Часто задаюсь вопросом: как я, не уверенный в себе подросток, залеченный, затравленный словами, что он ни на что не способен и все оценки в школе — мамины, нашел в себе силы взять и поступить на бюджетное отделение лучшего юрфака страны? Тем не менее я сделала это. Не я первая, не я последняя.

Иллюстрация на обложке: издательство «Альпина Паблишер»

Комментарии(4)
Ужасная история. Как будто мама таким образом компенсировала то ли свою травму, то ли недостаток эмпатии, в общем, я не психолог, но, судя по тексту, проблемы с психикой были не у ее дочери.
Очень рада за то, что Ольга оказалась такой сильной и смогла пройти через всё это и воплотить свои мечты в реальность!
После описания лечения цистита у 8летней девочки от боли хотелось бросить читать — аж до слез пробрало. Всё это так страшно — гинекологическое кресло в 8 лет.
Солнце, спасибо за счастливый конец рассказа. Надеюсь на счастливое продолжение всей твоей жизни!!!
Удивительно, что ты понимаешь, что это ненормально. Обычно дети, даже выросшие, все происходящее считают нормальным, потому что так считает мама — непререкаемый авторитет.
Это просто отлично, что ты не считаешь такое детство нормой. И свою душу не сделала чёрствой, и если захочешь своих детей, дашь им все лучшее.
Это НЕ мать.
Сращу вспомнила фильм Взаперти. Но здесь — просто за гранью
Показать все комментарии
Больше статей