«Архитектор виноват!»: как шутили и высмеивали друг друга в семье Льва Толстого

Льва Толстого по книгам мы чаще представляем очень серьёзным и мудрым стариком (с белой бородой, конечно). Но на самом деле он очень любил пошутить, особенно в семье. Мы публикуем отрывок из книги Дарьи Еремеевой «Граф Лев Толстой. Как шутил, кого любил, чем восхищался и что осуждал яснополянский гений», которая вышла в издательстве «Бослен».

В каждой большой семье есть свои словечки, присказки, шутки, понятные только близким, — отголоски каких-то семейных историй, занятных, смешных или поучительных событий. Толстой был неутомимым собирателем семейного фольклора. Известно, что и его мать, Мария Николаевна, тоже любила «домашние словечки», среди которых был, например, глагол «митрофанить» (от Митрофанушки из «Недоросля») для характеристики детей, отлынивающих от учёбы. Вообще в дворянских гнёздах (где, как правило, постоянно гостили родственники) домашний фольклор был явлением распространённым. Часто основанием служили занятные случаи. Так, например, любимая Толстым фраза «домой желаю» родилась из истории, рассказанной адвокатом Анатолием Фёдоровичем Кони (он же подсказал Толстому и сюжет его романа «Воскресение»). Лев Львович вспоминал о Кони так: «Помню один его, пустой по содержанию, рассказец, но уморительный по форме, который он рассказал нам во время завтрака летом под тенью кленов и дубов. Потом отец в шутку повторял два слова из этого рассказа, выражавшие его суть. Вот, приблизительно, его содержание: купец разгулялся в трактире, и хозяин с половыми никак не могли его выставить. Наконец, хозяин схватил ведро воды и облил ею купца. Купец тогда очухался и проговорил: „Домой желаю“».

Софья Стахович вспоминала, что, когда писалась знаменитая история лошади «Холстомер», молодежь, приходящая в дом к подросшим детям Толстым, звалась «табунком», а все свои художественные произведения Толстой в то время называл «петушками»:

«Каким трудом даётся мне то, над чем я работаю последние годы. А взялся за художественное — и полилось легко и вольно; точно, купаясь в реке, я поплыл размашисто»

Принеся на другой день в кабинет ко Льву Николаевичу переписанные листы, тот же случайный переписчик застал его за работой. ««Все петушки», — говорил Лев Николаевич, указывая ему на лежащие на письменном столе уже исписанные листки.

— А вот этот, погодите… — сказал он и, нагнувшись, продолжал писать, не быстро ведя перо по бумаге. Он написал еще несколько строчек, поставил точку, подписал: Лев Толстой и, с доброй улыбкой взглянув на восторженное лицо стоявшего перед ним, передал ему листок со словами: — Ещё петушок и… (он сделал паузу) уж последний. — Так был окончен «Холстомер»».

Как известно, Толстой множество раз переделывал, редактировал, менял свои тексты и говорил, что пословицу «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается» надо говорить наоборот: «Скоро дело делается, да не скоро сказка сказывается».

Семейный фольклор Толстых часто служил педагогическим целям — поучал, наставлял, высмеивал слабости и ошибочные установки домочадцев. Старший сын писателя, Сергей Львович, вспоминал о нескольких случаях, вошедших с лёгкой руки его отца в поговорку: «Когда мы были детьми, брату Илье на ёлке подарили красивую большую чашку с блюдцем; это был подарок, о котором он мечтал уже давно. На радостях он схватил чашку и побежал её показывать кому-то, кажется — няне, но… перебегая из гостиной в залу, — а в то время между этими комнатами был порог, впоследствии уничтоженный, — Илья зацепился за порог, упал, уронил чашку, и от неё остались одни осколки. Илья заревел во всё горло, а когда мать упрекнула его за неосторожность, он разозлился и сквозь слёзы крикнул: Это не я виноват, виноват противный архитектор, — зачем он здесь сделал порог? Отец это услыхал и рассмеялся. В самом деле умозаключение Ильи было неожиданно: он упал и разбил чашку, а виноват архитектор! Отец запомнил это изречение и стал применять его к тем случаям, когда человек выдумывает оправдание своему промаху или дурному поступку, сваливая вину на других, с больной головы на здоровую. Когда мы не выучивали урок, оправдываясь тем, что учитель плохо его объяснил, когда я однажды на охоте по неосторожности увязил лошадь в трясине, оправдываясь тем, что мне не сказали, где была трясина, когда брат или я падал с лошади, жалуясь на кучера, что он плохо оседлал лошадь, отец в этих случаях говорил: Да, я знаю, отчего это произошло: архитектор виноват».

Ещё одну вошедшую в семейный фольклор историю вспоминали почти все дети Толстые. Вот как её описывает Сергей Львович: «В детстве брата Илью так же, как и меня и сестру, учили играть на фортепьяно, однако он был мало способен к музыке и отлынивал от уроков. Наш учитель А. Г. Мичурин, чтобы его приохотить, задал ему выучить один вальс Шопена, вещь для него совершенно недоступную; поэтому Илье велено было играть эту пьесу очень медленно. Но вот однажды отец из своего кабинета слышит, что наверху в зале Илья валяет вальс Шопена в быстром темпе и fortissimo. Но как он его играл! Это была сплошная какофония. Отец не вытерпел и пошел в залу. Там, кроме Ильи, находился плотник Прохор, вставлявший зимние рамы. Отец сейчас же догадался, почему Илья вдруг захотел быть виртуозом. Он играл „для Прохора“; он хотел поразить Прохора своей игрой. С этих пор выражение „для Прохора“ значило делать что-либо не для себя, а для того, чтобы удивить других, для того, чтобы люди были о вас высокого мнения». «Кто знавал Толстого — помнит, как он смеялся. Он смеялся, как смеются очень молодые существа, безудержно, прерывая иногда смех стонами изнеможения, всем телом раскачиваясь взад и вперед, смеялся до слез, сморкаясь и вытирая слезы; окружавшие часто, не зная даже, в чём дело, глядя на него, тоже начинали смеяться», — вспоминала младшая дочь Льва Толстого, Александра Львовна, в книге «Отец». Секретарь Толстого Н. Н. Гусев, в свою очередь, описывает смех писателя так: «Но нельзя сказать, чтобы Лев Николаевич всегда предпочитал или всегда старался вызвать непременно „умные“ разговоры. На большинстве его портретов и фотографий на вас глядит суровое, иногда скорбное лицо; но в общении с людьми Лев Николаевич не всегда был таков. Он любил шутки, любил смех, охотно слушал веселые безобидные рассказы и сам смеялся тихим, но заразительным смехом». Ещё один друг семьи, доктор Душан Петрович Маковицкий, о смехе Толстого замечал в «Яснополянских записках»: «Л.Н. по природе — шутник, полон юмора, в своих же писаниях воздерживается от проявления этого».

Толстой любил в семейном кругу подшутить над дочками или другими барышнями и наставить их на путь истинный

Для этого он сочинил даже что-то вроде частушки, о которой вспоминает его жена: «Написал еще Лев Николаевич шуточное четырехстишие на то, что все барышни завели себе огромные красные шляпы и красные платья, а утром на работу одевались в русские платья, как наши крестьянки:

Поутру была как баба,

А к обеду цвета краба,

Отчего метаморфоза,

Что из бабы стала роза?

Дело, кажется, не чисто,

Есть участие Капниста…

Упомянул Лев Николаевич эту фамилию как дом, где Таня разыгрывала шарады в разных костюмах; и всякий непростой наряд уже приписывался влиянию света, называемого Львом Николаевичем фамилией Капнист».

С одной стороны, Толстой осуждал чрезмерную «светскость» женщин (он однажды придумал загадку: «Какое сходство между ассенизационной бочкой и светской барышней? И ту и другую вывозят по ночам»), а с другой — и мещанства, чрезмерного увлечения хозяйством, бытом и семейными ритуалами он тоже не одобрял.

Вот что пишет об этом Илья Львович Толстой: «Было у отца ещё хорошее слово, которое он часто пускал в ход. Это „анковский пирог“. У мамашиных родителей был знакомый доктор Анке (профессор университета), который передал моей бабушке, Любови Александровне Берс, рецепт очень вкусного именинного пирога. Выйдя замуж и приехав в Ясную Поляну, мама передала этот рецепт Николаю-повару. С тех пор, как я себя помню, во всех торжественных случаях жизни, в большие праздники и в дни именин, всегда и неизменно подавался в виде пирожного „анковский пирог“. Без этого обед не был обедом и торжество не было торжеством. Какие же именины без сдобного кренделя, посыпанного миндалем, к утреннему чаю и без анковского пирога к вечеру? То же самое, что Рождество без ёлки, Пасха без катания яиц, кормилица без кокошника, квас без изюминки… Без этого уже ничего не останется святого. Всякие семейные традиции — а их много внесла в нашу жизнь мама — назывались „анковским пирогом“. Папа иногда добродушно подтрунивал над „анковским пирогом“, под этим „пирогом“ подразумевая всю совокупность мамашиных устоев, но в те далекие времена моего детства он не мог этого пирога не ценить, так как благодаря твердым устоям мама у нас была действительно образцовая семейная жизнь, которой все знающие её завидовали. Кто знал тогда, что придёт время, когда отцу „анковский пирог“ станет невыносим и что в конце концов он превратится в тяжелое ярмо, от которого отец будет мечтать во что бы то ни стало освободиться».

Интересно сравнить, как об этом же «анковском пироге» несколько иначе пишет старший сын Толстого, Сергей Львович: «Пристрастие моей матери к анковскому пирогу огорчало моего отца, а отрицательное отношение отца к анковскому пирогу огорчало мою мать. В следующей выписке из письма моего отца к сестре моей матери Т.А. Кузминской (17 октября 1886 г. ПСС. Т. 63, С. 393) он предсказывает грядущее разрушение анковского пирога. Вот что он написал: „У нас всё благополучно и очень тихо. По письмам видно, что и у вас также и во всей России и Европе также. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против анковского пирога не только не прекращается, но растёт и слышны уже кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что анковский пирог не вечен, а вечен разум человеческий“. — В наши дни разрушение анковского пирога совершилось, но я не думаю, чтобы отец, если бы был жив, приветствовал это разрушение. А лично я думаю, что и не всё было плохо в анковском пироге».