В 2024-м блогера и многодетную мать Руби Франке приговорили к 60 годам тюрьмы за жестокое обращение с детьми при отягчающих обстоятельствах. «Мел» подробно рассказал историю Франке в этом тексте. А теперь с разрешения издательства «Эксмо» мы публикуем отрывок из книги «Дом моей матери», которую написала старшая дочь блогера — Шари Франке.
Пионеры
Когда мне было восемь, мы переехали в первый наш собственный семейный дом. Наконец-то у нас появились качели во дворе! Я часами качалась на них, отталкиваясь ногами и представляя, что могу дотронуться до неба.
Руби в своем энтузиазме немедленно принялась красить стены и двери в разные оттенки желтого — ее любимого цвета.
— Мама, — спросила я однажды, — почему все должно быть таким… ярким?
Цыплячий желтый цвет придавал нашим интерьерам кричащий, раздражающий вид.
Она лишь широко улыбнулась, явно гордясь своей работой.
— Желтый цвет — радостный! Разве ты не чувствуешь себя счастливой, глядя на него?
Мне не хватило духу сказать, что я чувствую себя заключенной внутри гигантского банана.
Дом находился в Спрингвилле — городке на плоской равнине, с населением около десяти тысяч человек, основанном в 1850 году пионерами мормонской церкви. Спрингвилл стоит у подножия гор Уосатч — долгое время они казались мне границей обитаемого мира.
Если вы любите хорошие рестораны и культурные мероприятия, Спрингвиллу нечего вам предложить: у нас есть супермаркет «Уолмарт», зеленая лавка, пара заведений «Тако Беллз» и «Айхоп», вот и всё. За развлечениями надо отправляться в Прово или Спэниш-Форк в пятнадцати минутах езды.
В Спрингвилле нет собственной церкви, поэтому многие его жители посещают церковь в Прово. Раньше она выглядела как космический корабль или свадебный торт — овал со шпилем, похожий на НЛО, — но не так давно там построили и традиционное кирпичное здание. До классической белоснежной церкви СПД [мормонская церковь Иисуса Христа Святых последних дней] придется добираться часа полтора — это потрясающий храм в Солт-Лейк-Сити, самый высокий шпиль которого венчает золотая статуя ангела Морония.
Помню, как я с трясущимися поджилками ступала в купель для крещения, и вода плескалась о щиколотки под кружевными оборками белого купального костюма. Мне было восемь, и я делала первые самостоятельные шаги в мормонской церкви, принимая крещение.
Когда я погрузилась в воду целиком, то ощутила удивительный покой. Я была в безопасности. Под защитой Господа и моей веры мне ничто не угрожало. Что такое крики и выговоры Руби по сравнению с вечной истиной Евангелия? Крещение дарило мне ощущение мира, защищенности и теплоты, и я держалась за это чувство, как за компас в бушующем море. В своем дневнике я написала, что креститься было всё равно что оказаться внутри теплой свежеиспеченной вафли.
Примерно в этот период Руби решила, что я достаточно подросла для «того самого» разговора. О пестиках и тычинках. Он произошел на крыльце нашего дома, и я не помню точно, что его спровоцировало, — может, мой невинный вопрос о детях, — но мне запомнилось, как я мучительно пыталась переварить новую и, честно говоря, пугающую информацию.
Я спросила Руби, сколько «он» должен оставаться внутри, чтобы девушка забеременела. Ее туманный ответ — какое-то случайное число — лишь сильнее сбил меня с толку. В своем детском воображении я представила, как пары включают таймер, относясь к этому акту с той же отстраненной педантичностью, что и к выпечке пирога.
Ставишь на тридцать секунд — и вуаля! У тебя будет ребенок
Мой мир внезапно изменился: теперь в каждом взрослом я видела участника этого странного ритуала. Наш сосед, выносивший мусор, совершал половой акт. Когда мимо прошел настоятель церкви с детьми, я окаменела: ужас какой, и он тоже? Сама мысль, что почтенные взрослые люди, столпы нашего общества, занимаются подобными вещами, повергала меня в шок. Я испытывала отвращение и была полностью сбита с толку: секс казался мне странной и грубой штукой, которой взрослые занимаются, очевидно, из чувства долга перед Господом, а не по собственному желанию.
У нас в семье всем детям на крещение дарили собственный том Евангелий. Мой был в дорогом кожаном переплете, с моим именем, выгравированным золотом. Не до конца понимая смысл текстов, я часами размышляла над каждым стихом, подчеркивая любимые отрывки разноцветными карандашами. А когда я начала изучать историю Джозефа Смита, пророка и основателя нашей церкви, мое увлечение религией превратилось в наваждение.
Я обожала этого дерзкого юношу, бросившего вызов традиционной религии своего времени в 1830-х. Меня чаровали истории о его приключениях в поисках сокровищ, превратившихся в поиски истины, о его трансах и видениях, в результате которых появилась новая религия. Большинство девочек увлекаются «Диснеем», куклами и мультфильмами (и мне всё это нравилось тоже), но для меня история Джозефа Смита и золотых листов стояла наравне с «Холодным сердцем».
Ведь он был не каким-то мифическим персонажем из древней истории или ветхозаветным пророком из далеких краев — он был как мы, обычный американец нормального происхождения. И мне нравилось, что его история произошла не в древности, а во времена моих недавних предков, вроде Вдовы из Наву, которая вполне могла быть его знакомой.
Вдова из Наву, мой предок по материнской линии, жила в Наву, Иллинойс, в 1840-х, во время преследований мормонских конгрегаций. Когда толпа собралась сжечь ее дом, требуя, чтобы Вдова отреклась от своей веры, она бесстрашно вышла на крыльцо и встала перед ними.
— Жгите и будьте вы прокляты! — воскликнула она.
Взрослея, я слышала эту историю тысячи раз — священную семейную легенду.
Иногда я смотрела в окно и мечтала: представляла себе, как Вдова из Наву шла по этой самой земле, когда решила перебраться на запад, чтобы начать с чистого листа. Она шагала по камням, солнце жгло ей спину, но она стремилась к будущему, свободному от ужасов прошлого…
— Шари! Иди накрой стол к ужину!
Ох. Я терпеть не могла, когда Руби вторгалась в мои мечты, заставляя заниматься домашними делами.
Пока я расставляла тарелки и раскладывала салфетки — строго, как по линейке, — перед моими глазами все еще стояла Вдова, храбро отвечавшая толпе скептиков. Вера светилась в ее глазах. В мечтах я стояла рядом с ней; иногда эти картины казались мне более реальными, чем мир вокруг.
— Нет-нет, вилки слева, сколько тебе повторять? — возмущалась Руби, держа моего младшего брата — еще малыша — у себя на бедре.
Кевин сочувственно косился на меня. Мы всегда были с ним особенно близки — как матросы с одного корабля, попавшего в шторм. Он обладал особым стоицизмом, молчаливой силой, которой я против воли восхищалась. Кевин, может, и не был пророком вроде Джозефа Смита или иконоборцем, как Вдова из Наву, но мне он всё равно казался героем — мужчина, взявший на себя неблагодарную задачу быть «хорошим парнем» в нашей семье.
Пока моя мать возилась с десертом, бормоча проклятия себе под нос, я сидела у отца на коленях, вечно полная вопросов
— Пап, почему мы платим десятину? — спрашивала я, недавно узнавшая, что все последователи нашей веры отдают десять процентов своих доходов церкви. — Разве у Бога недостаточно денег?
Кевин цокал языком и ерошил мне волосы.
— Дело не в том, что Господу не хватает денег, дорогая. Десятина — старинная традиция, продолжающаяся тысячелетиями. Мы отдаем одну десятую того, что заработали, Ему в дар, чтобы выразить свою благодарность и почтение.
— Но что церковь делает с этими деньгами? — не отставала я.
— Ну, деньги идут на строительство храмов и церквей, на финансирование миссионерской работы во всем мире. Но десятина — это не просто жертвование денег. Это завет, то есть особый договор, который мы заключаем с Господом. Отдавая ему часть своей собственности, мы показываем, что верим: Он в ответ позаботится о нас.
Я какое-то время подумала над этим, пытаясь своим детским разумом охватить непонятные мне принципы.
— Значит, мы делимся с Богом своей собственностью, а Он делится с нами своим благословением?
— Именно! — Кевин улыбнулся. — Когда мы соблюдаем завет, он благословляет нас путями, каких мы и вообразить не могли.
Я кивнула, ощущая гордость за то, что являюсь частью чего-то очень важного.
— Я тоже хочу платить десятину, пап! Когда вырасту и начну зарабатывать деньги, я буду отдавать Господу одну десятую, как ты.
Руби, молча слушавшая нас, радостно воскликнула:
— Это правильно, Шари! Первая обязанность женщины — заботиться о муже и о семье, но, если помимо этого она зарабатывает деньги, Господа еще сильнее радует ее десятина. Так женщина показывает, что ставит Господа впереди всего остального — даже финансового благополучия.
Я подняла глаза на мать, удивленная и польщенная ее одобрением. Приятно было знать, что существуют разные способы для девушки быть преданной слугой Бога. Она может не только заботиться о муже и детях, но и делать в церковь финансовый вклад.
— А ты не хочешь заработать много денег, чтобы отдать Господу? — с любопытством спросила я Руби.
Она закатила глаза.
— Хотела бы, не будь с вами столько работы! Знаешь, как тяжело быть вашей мамой? Но материнство — это божественное призвание, и я знаю, что, растя вас в нашей вере, я тоже служу Господу. Это и есть мой вклад.
Пока она говорила, я думала про своих теток, которые начали снимать себя на видеокамеры, выкладывать ролики в интернет и зарабатывать на этом деньги. Некоторые видео мы смотрели вместе, и я гадала, что будет, если моя мама начнет снимать себя для YouTube, как они.
«Нет, — подумала я. — Вряд ли она захочет, чтобы люди видели, какая она постоянно злая».
Гнев Руби
Руби вечно была сердита на нас, постоянно на взводе, готовая нанести удар в ответ даже на малейшую провинность. Ее недовольство я еще могла терпеть, но материнский гнев сопровождался настоящей жестокостью. Помню, я как-то была в ванной, экспериментировала со своей детской косметикой. Мне было, наверное, лет девять — и, как все девочки, пробующие краситься, я немного перестаралась: намазала губы алой помадой, веки — тенями металлик таких ярких цветов, что ими можно было наносить опознавательные знаки на борта самолета, а лицо — тональным кремом, не подходившим по оттенку. Получилась такая мешанина цветов, что оставалось только дивиться.
Руби позвала меня вниз, репетировать дуэт на пианино: ей нравилось играть вдвоем со мной. В дуэте один из исполнителей должен был петь, и эта роль неизбежно доставалась мне. Я всегда боялась наших импровизированных концертов, чувствуя себя актрисой, вытолкнутой на сцену против своей воли.
Я неохотно спустилась по ступенькам, похожая на попугая, и с сердитым лицом уселась за пианино. Начала механически играть, но петь себя заставить не могла.
— Шари, какого черта ты не поешь?! — закричала она, лупя пальцами по клавишам.
— Я не знаю, мам… — ответила я еле слышным шепотом.
— Может, из-за краски на лице ты решила, что можешь не слушаться матери? — сказала она с презрением. — Может, мне тебя в раковину макнуть?
Ладони Руби, похожие на острое жало, вонзающееся точно в цель, всегда были готовы дать пощечину. Ее удары были выверенными — они никогда не оставляли заметных следов, по крайней мере на мне, но внушали настоящий страх. По ее извращенной логике, она с их помощью учила нас почтению, добивалась послушания каждым жалящим ударом.
Мне кажется, мы служили ей боксерскими грушами, позволявшими выпускать пар: она всегда успокаивалась, ударив кого-нибудь из нас
Как-то я сидела на полу у себя в комнате, погруженная в чтение, и тут почувствовала укол в затылок, а потом услышала щелчок.
Удивленная, я быстро развернулась: у меня за спиной стоял Чед, мой семилетний братец-хулиган, с ножницами в руке и хитрой усмешкой на физиономии. Я схватилась за волосы на затылке — оттуда пропала небольшая прядь.
Ой-ой.
— Чед! — закричала я, вскакивая на ноги и бросаясь за ним. — Что ты натворил?
Но он уже сбежал — его хохот разнесся по коридору. Чед всегда любил подшучивать над другими и изображать из себя клоуна, как часто делают маленькие мальчики. Казалось, ему нравится всюду устраивать хаос и неразбериху, и он постоянно находил новые способы нас позлить.
Я вернулась к себе в комнату и, посмотревшись в зеркало, оценила ущерб. Я знала, что расплата будет жестокой: Руби обожала мои густые длинные каштановые волосы, которые запрещала стричь или еще что-нибудь с ними делать. Она всегда говорила, что, когда я вырасту, многие захотят на мне жениться только из-за моей чудесной шевелюры.
Внезапно Руби влетела ко мне, держа в руке ту самую прядь.
— Как ты могла их отрезать!
— Я не отрезала! Это Чед, пока я отвернулась.
От гнева лицо Руби перекосилось, словно ее ударило током.
— Он просто шутил. Ничего же не видно, вот, посмотри! — заторопилась я в попытке сгладить ситуацию. Но Руби считала по-другому.
— Чед, а ну-ка сюда! — крикнула она, и ее голос эхом разнесся по дому.
Я зажмурилась. Ну и достанется сейчас Чеду!
Увидев, как брат бочком входит в комнату с перепуганными глазами, я сразу же захотела его защитить. Да, временами он хулиганил, но все равно оставался моим братом, и мне невыносимо было смотреть, как на него обрушивается гнев Руби.
— Как тебе в голову пришло отрезать волосы сестры? — ледяным голосом поинтересовалась она.
Чед затоптался на месте, уставившись в пол.
— Не знаю, — он пожал плечами. Его нижняя губа дрожала.
Я сделала шаг вперед, решившись вмешаться.
— Мам, да ничего страшного. Волосы отрастут.
Но Руби проигнорировала меня, полностью сосредоточившись на Чеде.
— Ну-ка давай, иди за мной в ванную. Пора и тебя немного подстричь.
Остолбенев, я смотрела, как Руби ведет Чеда по коридору, крепко вцепившись ему в плечо. Секунду спустя загудела машинка для стрижки волос. Я затаила дыхание, боясь даже предположить, что случится дальше. Потом дверь ванной распахнулась, и оттуда, низко повесив голову, на заплетающихся ногах вышел Чед. Руби выстригла ему широкую неровную полосу прямо посередине черепа, оставив с уродливой голой бороздой ото лба до затылка. Клочья волос торчали под причудливыми углами, придавая Чеду сходство с ощипанной курицей.
— Ну вот, — заявила Руби, удовлетворенная своей работой. — В следующий раз ты подумаешь, прежде чем играть в парикмахера.
Она жестким взглядом посмотрела на меня.
— И тебе, Шари, это тоже будет уроком. В этом доме мы не оправдываем плохое поведение.
Я молча кивнула. Ком в горле мешал мне говорить.
Когда Руби спустилась вниз, я крепко обняла брата и погладила по изуродованной голове.
— Прости, Чед, — прошептала я, ощущая себя бесконечно виноватой.
Обложка: © издательство «Эксмо»
