«Зачем нужна классика, если у нее нет продолжения?». Филологи — о том, как учить современной литературе в университете

В РГГУ в Институте филологии и истории работают две уникальные образовательные программы — бакалавриат «Новейшая русская литература: творческое письмо» и магистратура «Классическая русская литература и актуальный литературный процесс», где обсуждают современные российские книги. Мы поговорили с преподавательницами этих программ, литературоведами Евгенией Вежлян (Воробьевой), Ольгой Розенблюм и Анной Нижник, и узнали, зачем студентам изучать современную литературу и что интересного происходит в русской словесности сегодня.

— Литература — это во многом дело вкуса, в ее обсуждении много субъективного. Как можно ей научить?

Евгения Вежлян: Входным требованием в нашей программе, базой, на которой строится все остальное, является читательский опыт — формирование и воспитание человека как читателя. Любое обучение литературе, в том числе школьное, — это, по сути, диалог о читательском опыте. Кстати, это полезно для всех: человек вообще должен уметь говорить о своем опыте. Если он не умеет об этом рассказать, то он экзистенциально несчастен. У него должны быть слова, чтобы поделиться своей скорбью, например. Научиться этому можно, обсуждая литературу. А еще литература учит воспринимать опыт, который сильно отличается от нашего, принципиально другой. Без умения это воспринимать нельзя понять другие культуры.

На программе мы учим, конечно, и специальным методологиям, как формулировать научную проблему, исследовательский вопрос к литературному материалу. Но есть вещи базовые, которым нельзя научить, — это интерес, эрудиция и начитанность. Под начитанностью я понимаю не голые знания вроде того, какого цвета мундир был у Андрея Болконского. Под ней я подразумеваю наличие общей картины литературы, какого-то читательского предощущения связности, которое при этом у каждого может быть свое, собственная «ментальная карта» литературы со своей привязкой к опыту и современности. На это уже накладывается специальный филологический, чисто исследовательский интерес.

Возвращаясь к вопросу, можно ли научить «суждению вкуса», читательской субъективности: пожалуй, нет. Да и задачи такой не стоит. Важно другое: видение литературы как, по Юрию Тынянову, «динамической конструкции», систематического целого, в котором у каждого элемента (не только у шедевра, но и у проходной повестушки или стихотворения с сайта «Стихи.ру») есть свое функциональное место. Филолог руководствуется этим системным видением и должен уметь объективировать в том числе и свой вкус, объяснить его природу.

— Что происходит в русскоязычной литературе прямо сейчас? И чем эти процессы интересны и необычны?

Анна Нижник: Я занимаюсь историей книгоиздания и поэтому отвечу на вопрос с точки зрения ситуации в нем. В советском книгоиздании были официальные издательства и был самиздат и тамиздат. После того как режим пал и эта схема развалилась, начался бум новых маленьких издательств (в 1990-е и 2000-е). В 2010-е годы на книжном рынке пошел процесс монополизации. И в результате так оказалось, что сегодня мы имеем дело с несколькими крупными издательствами, которые определяют, что такое современная литература. И именно в этих издательствах публикуют тех авторов, которые наиболее известны, их можно купить в любом «Ашане».

Одновременно с этим сегодня размывается понятие литературного труда как такового и литературы как таковой. Появился интернет, а с ним сайты самопубликации, а еще разные порталы вроде «Проза.ру», «Стихи.ру». И это огромное поле со своими авторами, «звездами». Плюс есть еще «фанфикшн», «фанфики» (произведения, написанные по мотивам других популярных произведений и серий, например много фанфиков сегодня пишут по вселенной «Гарри Поттера» или «Властелина колец». — Прим. ред.). От всего этого, может быть, у кого-то задергается глаз, но мы не можем эти явления игнорировать: если считать в абсолютных числах, это огромная часть русскоязычных текстов, которые сегодня читают, это часть современной словесности, просто не напечатанной на бумаге.

Границы между любительской и профессиональной литературой, «высоким» и «низким», становятся все более зыбкими

Кстати, с тем, что многие популярные произведения сегодня вовсе не выпускают на бумаге, связано и то, что поменялся сам характер чтения. Больше никто не может себе позволить, как дворянин или дворянка XIX века, сидеть весь день и читать роман — французский, старинный и «отменно длинный». Сегодня мы читаем на бегу, максимум можем вырвать на это час-другой. Поэтому и литература сегодня другая — она создается для того, чтобы иначе ее поглощать. Плюс текст оказывается все больше связан с визуальной культурой, со звуком и музыкой. Мы читаем новеллизацию, потом смотрим фильм — или смотрим фильм, а потом покупаем книжный оригинал, и все это теперь единое целое. Та же серия книг о Гарри Поттере — это уже не только книги, это такие «книгофильмы», ведь сложно себе представить человека, который читал про «мальчика, который выжил», но не представляет себе при его упоминании лицо актера Дэниела Рэдклиффа.

Евгения Вежлян: В мои профессиональные интересы входит актуальная русская литература, особенно поэзия. Наверное, можно сказать, что в современной русскоязычной профессиональной литературе происходит движение в сторону литературы опыта. Самое ценное, что в современной литературе есть, — это отход от риторической задачи (кого-то в чем-то убедить, написать «красиво», «хорошо») в сторону того письма, которое передает опыт, в том числе социальный. Это письмо может быть не столь «залитературенным», ценным становится именно аутентичность. Поэтому мы сегодня можем увидеть столько автофикшна (произведения, в которых главный герой — это сам автор, и автобиографические факты в тексте переплетены с вымыслом. — Прим. ред.). Может показаться, что литература всегда была посвящена опыту, но все же именно на уровне языка есть большая разница.

— «Филология» в России, «Литературные исследования» или «Литературная критика» за рубежом — почему так по-разному называются дисциплины? И есть ли реальная разница в том, как преподают литературу у нас и за границей?

Евгения Вежлян: Разное название дисциплин связано, конечно, с их исторически разными основаниями. У российской филологии особая история, мы знакомим с ней наших студентов. Сергей Аверинцев, философ и филолог, чье имя — одно из важнейших для отечественной гуманитарной традиции, писал, что филология — это «служба понимания». Это толкование филологических наук связано с тем обоснованием гуманитарного знания, которое дает, например, немецкий философ XIX века Вильгельм Дильтей. Дильтей считал, что гуманитарные дисциплины — это «понимающие» науки, в основе них лежит герменевтическая процедура, то есть процедура понимания (в отличие от наук о природе, построенных на объяснении феноменов).

Сейчас такая дихотомия выглядит уже несколько архаично: и критическая теория, и различные «объясняющие» методики вполне применяются к фактам литературы. Сложные перипетии истории российского литературоведения привели к тому, что наша университетская традиция преподавания литературоведческих дисциплин все еще базируется именно на герменевтическом основании. Это не хорошо и не плохо. Это означает, что акцент делается на самоценности литературного произведения, которое рассматривается как подлежащая пониманию данность.

В центре отечественного литературоведения по традиции — текст и комментарий к тексту

Такой подход предполагает и определенные ограничения. Подобный взгляд на литературу и культуру подразумевает наличие уже состоявшихся иерархий, ведь толковать и понимать можно и нужно лишь нечто действительно важное, общезначимое, авторитетное (герменевтика изначально задумывалась как наука толкования священных текстов). То есть так можно анализировать только устоявшийся литературный канон. А вот с современностью, с тем, что находится в состоянии становления, работать не получается.

Проблема преподавания литературы в рамках российской филологии заключается как раз в том, что мы слишком опираемся на традицию из XIX века. Она сама по себе прекрасна, и ее, конечно, нельзя совсем не учитывать. Но любую традицию нужно иногда пересматривать, чем-то ее дополнять, смещать. И в преподавании филологии не хватает чего-то более нового, того, что появляется в ХХ веке вместе с русскими формалистами и позже. До недавнего времени наше литературоведение практически не выходило на территорию социального. У нас все это еще считается чем-то экспериментальным и преподают это мало и не систематически. Мы же на своих программах делаем особый акцент на социологии литературы, на разных факторах, формирующих литературный вкус и литературный канон.

Ольга Розенблюм: У нас на филологических программах в университетах и современная литература почти не в фокусе, и это сильно отличает нас от тех же университетов на Западе. Я занимаюсь советской литературой 1950–70-х. В мои студенческие годы, когда я ездила на конференции, это была такая современность! Заниматься можно было писателем, который умер лет 150 тому назад. Занятия классикой были понятны, почетны, воспринимались как серьезная работа, требующая больших знаний, потому что много кто этими авторами занимался до вас и само по себе знание этих работ требовало немалой квалификации. А более современная литература была чем-то, во-первых, идеологизированным, а во-вторых, сомнительным, потому что не было той самой временной дистанции, многие писатели оттепели были еще живы. Сейчас нам кажется, что это замечательная возможность — послушать изучаемого писателя на литературном вечере, поговорить с ним, взять у него интервью. А тогда казалось — и это, кстати, тоже справедливо, — что писатель пристрастен, что в интервью он мифологизирует собственное прошлое, что документы в архиве точнее. Литературы последних десятилетий практически не было в программах, на многих курсах по истории литературы и культуры не доходили даже до 1950-х.

Сейчас ситуация изменилась: изучение литературы последних десятилетий, напротив, стало мейнстримом. Кроме того, советская литература больше не ощущается как современная, сегодняшние студенты, в отличие от студентов двадцатилетней давности, ее изучают как что-то, от них оторванное, чужое. Появилась дистанция, в последние два десятилетия развились новые инструменты изучения советской литературы. Сейчас преподавать ее можно так, чтобы интересно было и по-человечески, и с позиции исследователя. У нас на программах акцент в первую очередь на современном литературном процессе, на том, что происходит прямо сейчас. Но, кроме этого, мы берем и советскую литературу и культуру — все, начиная с революции.

Евгения Вежлян: Тут надо отметить, что в наших программах получается довольно необычная конфигурация историко-литературного времени. У нас точка сборки — это не прошлое. Наоборот, мы смотрим на историю литературы из современности, смотрим на прошлое как на то, что предшествует современности, является причиной каких-то явлений сегодня и может объяснить нас самих как читателей и как авторов. Прошлое у нас — это то, что помогает сформировать нашу исследовательскую позицию по отношению к становящейся и еще совсем непонятной, не оцененной и не канонизированной современности. В этом своеобразие того, что мы делаем. Такой подход создает, кстати, довольно сильную мотивацию для наших студентов: литература прошлого оказывается очень связана с ними в настоящем. Да и зачем нужна классика, если у нее нет продолжения?

Анна Нижник: В России еще обычно филология включает в себя и литературоведение, и лингвистику. На каком-то этапе студент выбирает, что именно из этого он будет изучать, но лингвистический компонент в его образовании все равно присутствует. И этот лингвистический компонент мне кажется очень важным. В науке о литературе мы имеем дело с субстанцией языка. Мы должны владеть методологическим аппаратом, который позволяет нам говорить о тех кирпичиках, из которого построен текст, это наша материя. Если мы не в состоянии отличить, скажем, подлежащее от сказуемого, если мы не знаем, как строится высказывание, как работает коммуникация, нам придется трудно. Это рамка, та самая алгебра, которая будет делать наши рассуждения о литературе более стройными.

Эту особенность российской филологии (ее связь с лингвистикой) мы в программах сохраняем — но одновременно работаем со всем искусствоведческим и культурологическим «фаршем», философскими подходами (в том числе новыми), которые позволяют понять литературу. Это значит не исключительно герменевтически толковать тексты, но и понимать, как человек начал общаться при помощи текстов, почему так произошло.

Задача у нас может быть не только в понимании текста, но и вообще в том, чтобы лучше понять друг друга. Гуманитарные и социальные науки построены в первую очередь вокруг человека. Изучая какое-нибудь стихотворение, мы можем не только попытаться проанализировать, как оно бытует в веках, но и что оно и способы передачи этого текста или его восприятия могут нам сказать о человеке — сейчас и раньше.

Иллюстрация: Shutterstock / Master1305