Дочери Марины Цветаевой Ариадне Эфрон не довелось написать книгу о своей жизни, но она успела о ней рассказать. Двадцать четыре устных рассказа в 1970–1973 годах были записаны филологом Еленой Коркиной и недавно вышли отдельным изданием. Большая часть этих историй посвящена 16 годам, проведённым в лагерях и ссылках. Глава «Малолетние преступники» — одна из них.
Во время войны к нам в лагерь привезли малолетних преступников. Были они действительно малолетние и вряд ли преступники, ибо
у каждого в жизни — в такой юной ещё жизни — произошли какие-то тяжёлые события. Некоторых из них надо было просто лечить. Например, один мальчик говорил: «Я у тетки сумку вырываю,
а она, паскуда, не выпускает, тогда я раз ее по руке бритвой!» — ну тут уж все ясно. А были и другие.
Например, один, Витя. Незабвенный. Работали они все у нас в красильном цеху. Здесь и жили. Одеты кое-как, обмундирование-то
было рассчитано на взрослых, пока там перешьют… А у нас было тепло, потому что все время топились печи.
Вообще это было какое-то прямо средневековое производство, фантастика! Лагерь был старый, и когда-то этот промысел занесли сюда крестьяне из села Семёнова, раскулаченные, посаженные на заре советской власти. Цех большой, в два ряда шли сушильные печи, и перед ними два ряда низких столов, за которыми мы сидели друг против друга. К нам поступали готовые белые ложки, плошки, чашки, вообще всякая посуда, изготовлявшаяся в соседнем деревообделочном
цеху. У нас процесс их обработки распределялся так: сначала эти ложки-плошки обмазывали олифой (которую тоже, кстати, сами варили, а это очень сложно, как я увидела), складывали рядами на доски и несли в печь. Вынимали, опять мазали, опять совали в печь — и так семь раз, пока они не приобретали этот желто-золотистый ровный тон. И тогда они поступали к нам, художникам,
и мы их расписывали старинным, плавным семёновским узором, трехцветным: зелень, чёрная и охра (последняя, кстати, самая прочная краска).
А мне, имеющей кое-какие профессиональные навыки, это было просто и скучно делать один и тот же узор, поэтому я делала двести разных, выполняя норму в два-три раза больше. И мне разрешали иногда оставаться вечерами и делать сколько-то впрок в расчёте на отстающих, больных, чтобы их поддержать, ведь кормили-то с выработки. И этими вечерами я пригляделась к нашим новичкам.
Все они курили, все матерились, а были совсем детьми
Я очень быстро с ними подружилась — нашла ключик, то есть особого ключика и не надо было находить, а просто в отношениях с детьми, да и со взрослыми тоже, но с детьми особенно, должен быть всегда элемент игры, развлечения.
Поняв, что с курением бороться бесполезно, я решила использовать это по-другому. Взяла большую деревянную миску из тех, которые мы
красили, и сказала:
— Ну вот что, ребята, хватит материться, пора научиться разговаривать нормально. Теперь будем так: кто ругнется, сыплет в эту чашку табак на одну самокрутку. А в субботу то, что наберется,
будем делить между всеми, включая меня.
И очень хорошо действовало. Кто-то забудется и пошлёт соседа, а сосед:
— Тётя Аля, он ругнулся!
Я подхожу с чашкой:
— Ну, сыпь. — И сыпали беспрекословно.
Как-то зашёл к нам в цех один заключенный, учитель из Белоруссии, такой сгорбленный, жилистый, голова лысая, и горящий взгляд, вообще очень интересный человек был. Так вот, заходит он и кому-то из взрослых начинает что-то рассказывать с возмущением:
— И вот я ему, падле, говорю: куда ты, так твою мать, норму мне завышаешь…
И вдруг детский голосок:
— Тётя Аля! Тётя Аля!
Подхожу с чашкой:
— С вас табачок, Прокопий Савельич, на две цигарки, так как вы совершеннолетний…
Поглядел, насупился и полез в карман за кисетом. И с тех пор, прежде чем ругнуться, оглядывался и потом уж, шёпотом…
И вот был среди них один, Витя, с которым у меня ничего не выходило. Был он худенький мальчонка лет двенадцати-тринадцати, а на вид восьми. Ходил он в чёрном комбинезоне, надетом на голое тело. Сзади одна пуговица оторвалась, и было видно худенькое, синее детское тельце.
Как-то после работы я подхожу к нему:
— Витя, дай я тебе пуговицу пришью.
Он как волчонок смотрит, а лицо совсем взрослое, мужское, с такими жесткими складками, и говорит сквозь зубы:
— Катись отсюда, б…! Не вяжись — хуже будет.
И так на всё отвечал. Ну я больше не вязалась. И вот однажды уходила я после работы в барак и вдруг вижу — сидит этот Витя в уголке и плачет. Я подошла:
— Что у тебя случилось?
— Катись отсюда! — сквозь слёзы.
Я села рядом:
— Ты скажи, Витя, ведь я не просто так спрашиваю, может быть, я смогу тебе помочь.
И он рассказал. Родителей он потерял в самом начале войны и остался вдвоём с сестрёнкой, которую очень любил. Так они вдвоём и жили. Он её кормил, одевал, учил, вообще всячески спасал. Для неё и воровать начал. Однажды их забрали в детский приёмник и оттуда послали в разные детские дома: сестренку в один, его в другой. Он убежал её разыскивать, его поймали, отправили в другой детский дом. Он опять убежал, его опять поймали. Он опять убежал… и так далее… и наконец попал сюда, потеряв единственное, что у него было, — сестру. Я сказала:
— Давай попробуем её найти. Вдруг найдем. Я пойду к начальнику лагеря и попрошу его сделать запрос…
И Витя поверил мне и дал на этот раз пришить пуговицу на штанах. А я пошла к начальнику и попросила его сделать запрос через Всесоюзный розыск.
И однажды меня к нему вызывают, и он даёт мне письмо — нашлась Витина сестра!
И это всё произошло очень быстро, потому что исходило не от заключенного, а от администрации.
Пришла я в цех, принесла Вите письмо, он просто задрожал от радости. Я говорю:
— А теперь, Витя, ты должен работать, чтобы заработать деньги и послать ей к Новому году посылку. А пока давай напишем ей письмо.
Садись и сам пиши.
Он написал. Я проверила:
— Смотри, вот ошибочка, и вот, и вот… Неудобно так посылать, перепиши. Переписал он, отправили.
— А теперь будем ждать ответа и зарабатывать деньги.
И начал Витя работать, и стал совершенно другим человеком, у него появилась цель.
Перед Новым годом он мне говорит:
— Тётя Аля. Ну как же, будем посылку отправлять сестрёнке?
— Да, — говорю, — сейчас пойдём узнаем, сколько ты заработал. — Пошли мы в бухгалтерию и узнали, что заработал он пятьдесят рублей.
— А теперь, Витя, ты иди к начальнику лагеря и попроси его, чтобы эти твои деньги он с твоего счета перевёл сестре, а мы напишем воспитательнице (с воспитательницей переписывалась я — чудная женщина оказалась), чтобы она купила на эти деньги всё, что сестренке нужно.
— Тётя Аля, а может быть, вы попросите у него?
— Нет, ты должен пойти сам. Мне не трудно, но ведь ты-то скоро освободишься, устроишься на работу, возьмешь к себе сестру — и всё должен будешь делать сам, меня ведь не будет рядом, так что надо привыкать к самостоятельности уже сейчас.
И пошёл Витя, сам пошёл. А потом он очень старательно и хорошо
работал, зарабатывал на их с сестрёнкой будущую жизнь.
А потом он освободился, их всех очень быстро после войны освободили. Я прибавила к заработанным им деньгам еще какую-то сумму со своего счёта и проводила его до вахты. Радостный он уезжал. Обнял меня на прощанье и поцеловал, обещал писать.
И правда, одно письмо я от него получила.
