Сегодня Лев Лурье — учитель истории и основатель Санкт-Петербургской классической гимназии. Но в конце 60-х годов он был обычным старшеклассником, который прогуливал уроки и не брезговал шпаргалками. Специально для «Мела» Лев Лурье рассказал, какой учитель оставил самый большой след в его жизни и как переход в новую школу заставил его пересмотреть отношение к учёбе.
Что такое «учитель» и «учиться», я понял на всю жизнь за полтора года в ленинградской 30-й физико-математической школе. Поступил я туда зимой 1965–1966 годов довольно-таки случайно. Способности у меня гуманитарные, и учеба в районной школе давалась легко. Но в начале 9-го класса я отбился от рук: стал прогуливать, получил тройку по поведению в четверти, это стало тревожить моих родителей. Они начали выяснять, есть ли школа, где мне будет, с одной стороны, интересно, а с другой — не дадут вольничать. Так я неожиданно попал в возникшую благодаря Хрущеву физико-математическую школу.
Никита Хрущев был квалифицированный слесарь, окончил рабфак. В промышленной академии не доучился. Но именно он стал главой государства. Каждый меряет по себе, и Никита Сергеевич был убежден, что настоящий специалист — это тот, кто умеет работать руками. Согласно логике первого секретаря, простой рабоче-крестьянский труд — необходимый этап на пути превращения человека в личность. Осилишь восемь часов у станка — тогда добро пожаловать в институт, если желание учиться за годы трудового воспитания не пропало.
Обучение в старших классах необходимо было сочетать с освоением необходимых стране профессий. Не поступил выпускник в институт — пусть отправляется на завод. Неожиданным побочным эффектом реформы стало открытие физматшкол — как результат договоренности военных и академических кругов.
Военные сообразили, что современные боевые действия могут вестись только с помощью ЭВМ (так их называли тогда). Работники среднего звена должны были уметь пробивать программы на перфокарты. Такие специалисты были остро необходимы.
Представители московского, ленинградского, новосибирского, киевского академических кругов выдвинули идею, что можно создать несколько школ, которые специализировались бы на обучении программированию. Так в начале 1960-х возникают специализированные физико-математические школы.
30-я школа как раз с 1965 года стала физико-математической. Инициатором специализации и директором была Татьяна Кондратькова, выпускница Политехнического института, жена директора «Скорохода». Она пригласила в школу несколько выдающихся педагогов, совершенно не похожих на обычных советских школьных учителей. Это был физик и философ, долговременный сиделец сталинских лагерей Анатолий Ванеев и мой будущий классный руководитель, ученый-математик, фронтовик Иосиф Яковлевич Веребейчик.
В школу брали по результатам вступительного теста, взятки и блат не играли никакой роли. Способности к математике у меня средние, но я был нагл и пронырлив. В результате мне удалось каким-то образом, справляясь со шпаргалкой, сдать вступительный тест и поступить посредине учебного года в первый девятый класс. Традиционно классы в параллелях нумеруются в зависимости от способностей их учеников. То есть первый класс — это класс с самими математически одаренными детьми.
Веребейчик был крупный мужчина, похожий по манере поведения на героев популярнейшего тогда французского киноактера Жана Габена.
Говорил он мало — три-четыре фразы за урок, нотации не читал, в гневе был страшен
В начале сентября — меня тогда еще не было в школе, — обнаружив, что два ученика на задней парте играют в шахматы, разбил доску о голову одного из них. Довольно быстро мне стало понятно, что в школьном коллективе (в отличие от всех предыдущих моих учебных учреждений) в кругу тех, кто способен к математике, списывать не принято. Домашнее задание делают все. Никто не прогуливает. Одноклассники не одобрят. Сам Веребейчик внушал почтение и ужас. Отец, вызванный к нему как-то, написал стишок: «Вот иду к тебе, Веребейчик, как идет к юдофобу еврейчик».
В результате по-настоящему учился я только эти полтора года в 30-й школе. Каждый день нам нужно было решать лошадиные дозы по 800-страничному вольюму — «Сборнику задач по специальному курсу элементарной математики» П. С. Моденова для студентов физико-математических факультетов педагогических институтов и университетов.
Но я кряхтел и решал. Конечно, на физику и химию меня не хватало, и там уж я выкручивался как мог, а математику честно выучил на уровне между тройкой и четверкой. Приучал меня к делу и дисциплине Веребейчик с исключительной брутальностью. У нас был очень слабый учитель по астрономии, и мы над ним изгалялись как могли. Иосиф Яковлевич уведомил, что каждое предупреждение будет записываться и тот, кто получит наибольшее количество, будет выгнан из школы.
Я победил с большим отрывом. Иосиф Яковлевич сказал: «Класс может быть благодарен своему шуту, представление закончено. Лурье больше здесь не учится». На трясущихся ногах я подошел к Веребейчику на перемене и спросил, приходить ли мне завтра в школу. Тот сказал, что до конца четверти можно ходить. Ну и как-то, как мне казалось, это забылось.
Я расслабился, и однажды мы с одноклассниками решили прогулять урок программирования. Сама по себе эта дисциплина была довольно странной, потому что никаких компьютеров у нас не было, а была где-то в недрах матмеха огромная, занимавшая несколько этажей УВМ «Урал», для которой мы составляли несложные задачки, и потом она долго, кряхтя, их решала.
Вместо этого пятеро оболтусов отправились на 7-ю линию, где находилась «автопоилка»: опустил 15 копеек — получил 40 миллилитров портвейна
Выпив эту незначительную дозу, мы весело возвращались в школу. На ее стенах находилась доска с объявлениями и афишами. Пародируя любовь 30-й к самовосхвалению, я каждое утро писал под портретом Д. Д. Шостаковича, который выступал с концертами в филармонии, «золотой медалист, выпускник 30-й школы». И вот, обогащенный портвейном, я достаю ручку и начинаю на прежнем месте возобновлять свою шутливую надпись. И вдруг кто-то из моих одноклассников, то ли Юра Абакшан, то ли Саша Астрахан, говорит: «Веребейчик идет». Это было так страшно, что я не прекратил писать.
Веребейчик властным жестом отослал моих товарищей в школу, долго смотрел на меня и сказал: «А ты, Лурье, гнида». Это было так неожиданно и обидно, что я помню момент оскорбления до сих пор. Уже сам став учителем, я долго размышлял, можно ли называть учеников «гнидами». Судя по моему опыту, ситуационно — можно. Порой стресс, моральная травма — необходимый элемент педагогики. Потому что я, в общем-то, до конца школы затих.
Помню, уже на выпускном вечере, нагло и открыто закурив (разрешено!), я спросил Иосифа Яковлевича, почему он все-таки меня не выгнал. На что он ответил, что больших грехов за мной не числилось и что главным было держать наготове большой заряженный пистолет все время моего обучения. И предсказал: из-за того, что во мне «больше амбиции, чем амуниции», во взрослой жизни будут большие трудности. Так и случилось.
А когда мы с коллегами основывали в 1989 году Петербургскую классическую гимназию, существующую и по сию пору, опыт «тридцатки» и Веребейчика оказался бесценным. Школа должна быть трудной.
