«Мне еще год снились кошмары». Молодая учительница — о том, почему она больше не вернётся в школу

Гульнара Гареева хотела стать журналистом, отучилась на филолога, но после выпуска пошла работать учительницей русского и литературы. Она искренне любила детей, но после года работы решила, что больше никогда не вернется в школу. Почему? Редактор «Мела» записал честный монолог Гульнары на эту тему.

«Никаких преград не было»

Еще в старших классах я стала заниматься журналистикой и литературой, но в итоге поступила в Литинститут им. Горького — это было достаточно импульсивное решение, о котором я не пожалела, учеба мне безумно понравилась. Со второго курса я стала заниматься репетиторством: искала учеников на специальных сайтах, преподавала русский язык. Занятия легко вписывались в студенческий график — дети приходят из школы примерно тогда же, когда у студентов заканчиваются пары. Да и мне нравилось общаться с ребятами. Причем интереснее было работать с теми, у кого были большие пробелы в знаниях: можно было увидеть их рост, а это невероятный кайф.

После выпуска я была немного дезориентирована. Многое у меня получалось хорошо, но я не сразу поняла, чем действительно хочу заниматься. Раздумывая над будущим, я параллельно продолжала репетиторствовать и начала вести класс журналистики в творческой студии. Поймала себя на мысли: «Я и так беру много учеников, так почему бы не пойти в школу и не преподавать там? Заодно попробую, каково мне в массовой педагогике».

Я создала резюме, написала сопроводительное письмо и стала откликаться на вакансии. В итоге на собеседование меня пригласили три школы, в одну из которых я пошла. Меня взяли без профильного образования — только предложили пройти тестирование Московского центра качества образования. Диплом Литинститута позволял преподавать литературу и русский, никаких преград не было.

Мне дали пятый класс на 25 учеников, большой десятый класс и маленький седьмой, там училось меньше 10 человек. Это был такой «класс коррекции», хотя официально их сейчас не существует. В нем собрали всех отстающих учеников с параллели.

«Ребенка травили, били, разбрасывали его вещи, писали гадости на доске»

Трое из моих учеников учились фактически на дому из-за разных заболеваний, хотя один мальчик приходил ко мне в школу сам. Работать с ним было забавно — и страшно. Болтая в учительской, я выяснила, что у этого ребенка был какой-то психический диагноз: в школе он вел себя неадекватно, оскорблял учителей, дрался, кидался мебелью — в итоге все очень боялись к нему ходить, как к тигру в клетку. А меня не предупреждали об этом.

Занимались мы в кабинете директора: школы в то время активно объединяли, из-за этого он освободился. У всех директоров, как известно, есть предбанник, где сидит секретарь. Поэтому перед первым занятием я думала:

«Он начнет кидаться мебелью, а мне нужно будет через две комнаты сбегать. Какой ужас!»

В итоге все было хорошо: с мальчиком, который оказался выше меня на три головы, мы поладили.

Страшно было то, что, когда я устраивалась в школу, мне сказали, что надомные ученики — это просто болеющие дети. Никто не говорил, что у меня будет ученик, который кидал стулья в учителей. У меня даже не было профильного образования педагога-дефектолога, не было специальных курсов профпереподготовки. Повезло, что ребенок в итоге оказался вполне спокойным, хоть и любящим похалявить.

Поразительно, что, даже если впоследствии я как учитель замечала, что с каким-то ребенком что-то не так, достучаться до системы, чтобы оказать помощь, мы могли с большим трудом. Казалось, что это вообще невозможно. В моем пятом классе тоже были сложные дети с по-настоящему странным поведением: один мальчик мог бить себя, надеть на голову пакет и начать себя душить.

Классный руководитель отвечала на мои комментарии: «Да-да, решим эту проблему, конечно». Не решили. А когда я рассказала замдиректора о проблеме, она ответила: «Вы просто неинтересно уроки ведете, не смогли увлечь детей». Мне кажется, очень сложно увлечь ребенка, у которого какие-то серьезные проблемы и не в моей компетенции их решить.

С другим ребенком в том же пятом классе почти случилась трагедия

У него была особенность: он замирал на месте. Мог писать, писать и вдруг замереть, смотря в одну точку. Других детей это ужасно смешило, неадекватная реакция всех забавляла. Ребенка травили, били, разбрасывали его вещи, писали гадости на доске.

Я как учитель русского и литературы проводила с классом много времени, а их класрук вела информатику — она их видела только на классных часах. И когда я рассказала ей о проблеме, она не поверила: «А на классном часу это такой замечательный ребенок! Вот у нас было занятие про домашних животных, он показал свою ручную крысу. Он очень милый — не знаю, какие у него там проблемы». Я подходила к ней каждый день, но она не реагировала. Хотя, на мой взгляд, на то и есть школа, чтобы взрослые люди решали проблемы детей, помогали им нормально социализироваться.

В итоге я решила повлиять на ситуацию как учитель-словесник. На уроках родной литературы, программу которой тогда еще не утвердили, я могла заниматься всем, что нравится. Руководитель кафедры посоветовала мне для разбора в классе повесть «Верочка» Андрея Богословского — это сюжет о девочке с серьезным заболеванием, рассказанный от лица мальчика, который сначала ей помогал, а потом поддержал травлю.

Мы разобрали текст, читали его по ролям, а в конце написали большое сочинение: «Если бы я учился в классе с Верочкой, что бы я сделал, чтобы ее защитить?» Все писали о том, как бы помогли девочке, подружились бы с ней, сделали много хорошего. Мы читали тексты вслух, а после обсуждали их, фокусируясь на важности эмпатии, внимательного отношения к чувствам близких, в том числе одноклассников.

Наконец, мы провели своеобразную неделю доброты: выбрали себе «подопечных» и делали для них что-то хорошее, но — сохраняя тайну доброго поступка. При этом о том, что меня волнует отношение к определенному ребенку, я не говорила — думаю, стало бы только хуже.

Все сработало! Мальчика стали брать играть на переменах, с ним начали общаться, прекратились драки.

Для меня это была небольшая победа: я смогла помочь детям, но при помощи литературы

Удивительно, что это была моя низовая инициатива — школа не пыталась помочь, а другие учителя просто сочувственно говорили: «Ох, перекрещиваюсь перед тем, как идти в этот класс», «Не люблю уроки вот в этом классе», «Самый дурацкий класс параллели». Они просто охали, но не предлагали вариантов помощи. Хотя скорректировать поведение 11–12-летних детей явно проще, чем поведение старшеклассников.

«Система ориентирована на статистику, а не на ребенка»

Мне по наивности казалось, что такие вопросы нужно выносить на педсовет (у нас их было огромное количество), важно спрашивать мнение других, более опытных, преподавателей, администрации. Такой практики не было: на моем первом педсовете я три часа слушала, как устроена система подсчета баллов в рейтинге московских школ. Следующий педсовет был посвящен баллам ЕГЭ по географии прошлого года: средний балл, медиальный, верхний квартиль, нижний квартиль. Такие встречи устроили по каждому предмету, а вот до темы травли так и не дошли. Участие было обязательным.

Может быть, эти встречи были интересны преподавателям, чьи классы сдавали ЕГЭ в прошлом году: им нужна эта статистика. Но зачем мне статистика ЕГЭ по биологии, когда я веду русский язык в пятом классе? Учителя вообще ничего не говорили, только слушали директора. Мы не могли даже задавать вопросы по текущей теме.

Так я поняла, что система школьного образования очень ориентирована на статистику, а не на реального ребенка. Важны результаты ВПР, но совершенно не важно, что этот ВПР рушит учебный процесс и плохо отражается на конкретных детях. Когда ты управляешь чем-то большим, числа нужны, чтобы видеть происходящее. Но нужно ли забивать ими голову учителям, которые работают на макроуровне? Педагоги должны видеть за партами не числа вроде средней успеваемости, а отдельных детей и личностей.

«Директор называл нас „училками“»

Спустя полгода работы я решила уйти. Решающим фактором были взаимоотношения с администрацией школы. Один раз замдиректора отчитала меня за урок в классе, в котором я даже не вела. Я попыталась объяснить ей, что не работаю с детьми, о которых она говорит, — поверили мне не сразу.

Позднее я узнала, что в школу пришла ругаться мама девочки, которой поставили четверку: у ребенка слабое сердце, она расстраивается из-за любых оценок, кроме отличных. Школа решила отчитать учителя, даже не разобравшись. Мне это показалось диким: ругать взрослого специалиста, потому что ребенок недоволен оценкой.

Бывают ситуации, в которых не правы учителя. Педагог не святой и не всегда поступает наилучшим образом. Но в любом конфликте важен диалог, обсуждение.

А мы получаем родителя, недовольного «образовательной услугой»

Придирчив к учителям был и директор, сам не имевший педагогического опыта и образования. Называл нас «русичкой», «математичкой», «училкой» — такое странно было слышать. Кроме того, он наблюдал за нами через камеры в классах. Однажды сказал мне, что я скучно веду уроки — якобы пожаловались родители, хотя жалобы не показал. Зато продемонстрировал видео: тут я не так поставила вопрос, здесь дала слишком легкое задание. Пришлось побегать из одного корпуса в другой, выслушивать критику и объясняться.

«Решила не ставить крест на педагогике»

Уйдя из государственной школы, я хотела снова набрать себе частных учеников, но ради интереса заглянула в вакансии. Увидела, что преподавателя ищут в Суворовское училище, и откликнулась. Система училища мне понравилась, и я решила не ставить крест на педагогике. Тем более что там я была преподавателем, а не учителем, а потому не занималась воспитанием — только давала знания.

С одной стороны, в Суворовском училище все действительно оказалось устроено проще. Если в школе я билась как рыба об лед, то в пансионате дети жили постоянно, а значит, их проблемы становились проблемами Суворовского училища. И учителя, и администрация, и воспитатели были максимально заинтересованы в помощи детям.

У каждой роты (то есть параллели) был свой психолог. Он каждую неделю проводил тренинги, но дети ходили к нему и конфиденциально — просто поиграть, поговорить, расслабиться. Это кажется мне правильным: дети, находящиеся без родителей долгое время, явно испытывали стресс. Им были необходимы внимательные, заботливые взрослые, которыми и были психологи и воспитатели.

В целом учителя были более вовлеченными, в каждом разговоре чувствовался повышенный градус ответственности. Если в обычной школе ученики могли взять себе репетиторов, то здесь мы были единственным источником этих знаний. Если им что-то недодать, они уже нигде это не возьмут.

При этом в программе по литературе стало больше произведений про офицеров, про честь

Однажды, когда дети были на карантине, я увидела, что пятиклассникам каждое утро включали новости по «России» на большом экране. Потом они обсуждали со своим воспитателем, какая политическая обстановка у нас в стране.

Вообще, меня беспокоила оторванность детей от реальной жизни. Старшеклассники-мальчики совсем не имели представления о том, как общаться с девочками. Это стало ясно на уроках литературы. Когда мы разбирали произведения на тему любви, отношений, они смотрели на все это очень своеобразно, не как дети из обычных школ. Они как будто социализировались только в рамках военной иерархии. Я удивлялась — мне было непонятно, какая во всем этом цель. Изолировать детей от общества? Что хорошего в итоге? Другие преподаватели их тоже жалели.

Моя роль в этой системе тоже казалась мне неоднозначной. Спустя несколько лет моя коллега, которая училась в похожей школе для девочек, мне объяснила: «Вам, учителям, казалось, что вы несете свет знаний, пытаетесь нам понравиться. Но мы находились в изоляции, и если относились к учителю с большим вниманием, то не потому, что учитель классный». Получается, им просто был интересен вообще любой человек «извне», им некуда было деться с этой подводной лодки.

«Мне еще год снились кошмары»

Проработав в Суворовском училище полгода, я поняла, что не выдерживаю. Хотя здесь учителям было гораздо проще, я не справлялась с теми требованиями, которые сама себе предъявляла из-за всего того, что я знала об этих детях. Меня это очень изматывало психологически. Я не была готова к такому уровню ответственности — в первую очередь перед собой.

Мне нравилось преподавать, общаться с детьми, и я была невероятно счастлива, когда получала их отклик, когда удавалось им показать красоту литературы, когда они шли в библиотеку и читали то, что я им рекомендовала. Мне нравилось делать научные работы и разную внеурочку, например стенгазету.

При этом я очень тревожный человек, мне постоянно казалось, что я делаю что-то не так, не на максимум

Моя внутренняя требовательность к себе умножалась на то, что я не получала никакой помощи, что многое приходилось узнавать и понимать самой. Из-за этого я за год на такой работе очень выгорела. Мне потом еще год периодически снились кошмары: я веду занятие и вдруг забываю, о чем нужно рассказать детям, какая тема. Хотя такого ни разу не было, я тщательно готовилась.

В итоге я решила, что нужно выбрать что-то более спокойное. Сейчас я занимаюсь новостями и преподаю в проекте, в рамках которого учителя из России помогают беженцам и бесплатно занимаются с ними разными предметами. Я думала, что моя специальность мало кому пригодится, но люди, которым я нужна, нашлись — я помогаю подтянуть русский язык тем детям, которые пойдут в российские школы.

Радует, что мне не приходится задумываться, насколько полезным был мой урок. Ко мне обращаются родители, и я понимаю, что этим семьям мои занятия нужны и ценны.

Фото на обложке: KATTY ELIZAROVA / Shutterstock / Fotodom