«Что она знает, ещё и нас учит». Молодая учительница из Дагестана — о работе в сельской школе

Малика Ахмедова из Дагестана, вообще-то, не планировала становиться учителем — пока не начала писать диплом о русских педагогах, которые в советское время приезжали преподавать в сёлах. Сегодня за её плечами два года учительства в деревне в Тамбовской области, переезд в дагестанское село Цмур, а ещё — помощь единомышленников и сложности в отношениях с коллегами.

«Всё что угодно, только не учительство»

Я из Махачкалы. По образованию — историк, окончила исторический факультет Дагестанского государственного университета. А вот моя мама педагог. Она сама работала в школе, но мне при этом всегда говорила: «Всё что угодно, только не учительство. Забудь вообще, даже не думай». Для неё работа учителя — это такая самоотверженная отдача, она считает, что это неблагодарное дело для жизни самого учителя. А мне всегда казалось, что это классно, когда я могу передать свой опыт тем, кто только растёт.

Сначала я работала с дошкольниками. Когда моя мама родила пятого ребёнка (ей было 43 года), она решила, что в школу возвращаться не хочет, но хочет продолжать заниматься с детьми. Наш дом позволял собирать какое-то количество детей, и на первом этаже она стала их собирать — это были дети знакомых, родственников. С ними я и работала — им было от 2 до 6 лет.

В 2017 году, после окончания магистратуры, я поехала в Петербург, собиралась поступать в аспирантуру, параллельно работала с детьми-дошкольниками в семейной студии. Мне хотелось углубиться в археологию, тот год был подготовительным. Но планы изменились.

«Вот бы мне отправиться в глубинку»

В июне 2017-го, находясь в Петербурге, я узнала о программе «Учитель для России» («УДР») и подала заявку. Думаю, на меня очень сильно повлиял период, когда я писала диплом. Это был 2014 год — я писала о русских учителях, которые приезжали в Дагестан и впервые прокладывали светское образование в сёлах. Я помню, что нашла в архиве очень много имён и думала: как вообще русская девушка может приехать в горный аварский аул и преподавать детям, которые не говорят по-русски? Я была очень впечатлена, думала: вот бы мне отправиться в глубинку и делать что-то подобное. И даже не подозревала, что в современном мире такое возможно.

Я понимала, что мне очень важно попробовать что-то подобное. Единственная программа, о которой я знала, была «Земский учитель», на пять лет. Но мне казалось, что пять лет жизни — это очень много. В «Учителе для России» меня зацепило то, что программа рассчитана на два года: можно углубиться в профессию и в то же время не устать.

Мама меня поддержала — в принципе, она всегда меня поддерживает. А папа и в Питер меня как-то сложно отпускал, но в итоге смирился. Когда я заявила, что оставляю идею с аспирантурой и уезжаю на Тамбовщину, его, конечно, это шокировало: «Где Питер, где Тамбов, о чём ты говоришь?»

«Коллеги могли с неприятием говорить о цыганских детях»

Два года я жила и работала по программе в деревне Новорусаново Тамбовской области. Я снимала комнату у тёти Гали, мы называли её «баб Галя». В деревне меня, конечно, всё потрясало: там жили цыгане, жили староверы — я как будто пребывала в каком-то фильме. Я тогда думала: вот, спустя много лет я преподаю в русской деревне. Просто пришла сказать спасибо.

На отбор в программу я пришла как историк, но наблюдатели заметили, что, возможно, мне бы удалось хорошо поработать с детьми начальной школы. Я говорю: «А что, можно?» Выяснилось, что можно пойти даже не по специальности, главное — преподавать тот предмет, который тебе интересен и хорошо даётся. В итоге я преподавала и в началке, и обществознание, и историю. У меня были и старшие дети, и младшие. Вдобавок я вела разные кружки: и театр, и писательский клуб. А ещё с удовольствием танцевала с детьми, в том числе цыганские танцы.

Я не хочу, чтобы это звучало, будто бы я как-то по-другому взаимодействовала с детьми, в отличие от других учителей. Но я часто замечала даже в учительской, что коллеги могли очень раздражённо, с неприятием говорить о цыганских детях: что они грязные пришли или что-то ещё в этом роде. Да, в Новорусаново могло быть такое, что дети ходят в школу день, а потом не ходят дней пять. Ребёнок мог уехать на два года, а потом вернуться — и попасть в класс на год младше. Учителя понимали, что эти дети «временные». Так что речь шла скорее не про учёбу, а просто про какое-то времяпрепровождение.

Плюс детям было очень сложно говорить по-русски — возможно, в моем лице они увидели человека, который может проще отнестись к незнанию языка

Как бы забавно это ни звучало, но мне всегда сложно говорить о сложностях. Я их просто не видела: мне было всё в такую диковинку, у меня был очень живой интерес, ничто меня не пугало и не отвращало, всё, наоборот, было очень притягательным. Когда я узнала, что в Новорусаново всё достаточно специфично, я за это и зацепилась на самом деле. Мне казалось: когда я ещё такое узнаю, если не сейчас?

Единственной сложностью стало то, что в то время, когда я работала в Новорусаново, в деревне больше не было учителей из программы. Я думала, что в первый год погружусь в среду, а во второй год приедет новый участник. Но их не оказалось. Возможно, никого не привлекала местность — такая глушь, это могло отталкивать.

Программа оказывала не только финансовую поддержку (кроме зарплаты учителя, нам платили стипендию), но и предоставляла возможность обучения: раз в месяц я выезжала с такими же ребятами из разных регионов в Калужскую область. К тому же мы дистанционно всё время были на связи. Раз в месяц куратор мог приехать, посетить мои уроки, дать обратную связь, помочь с какими-то сложностями. Всё время чувствовалась поддержка.

Лоск и красота в сельской школе

В 2019 году я выпустилась из программы. Вернулась домой, пожила полгода на родине, думала, всё — пора осваивать горизонты Италии или ещё чего-нибудь. Но в итоге пандемия сбила все планы.

А потом мне позвонили из «УДР» и рассказали про школу в дагестанском селе Цмур. Про меценатов, которые построили там современное здание вместо коровника. Мне сказали, что они ищут учителей — желательно выпускников нашей программы, у которых уже есть опыт. Спросили: «Малика, ты не хочешь во всём этом поучаствовать?» Я подумала: боже, я никогда не слышала про Цмур, хотя сама из Дагестана.

Уже год я работаю в Цмуре. Живу в доме, который построили специально для приезжих учителей и других работников. Здесь я тоже преподаю и в начальной школе, и в старшей: в 5-х и 8-х классах веду историю и обществознание, а в началке — русский язык и литературу. А ещё веду несколько кружков: театральный вместе с танцами и писательский курс. Всего получается 26 часов в неделю: 13 часов в школе, и 13 — в театральной студии.

Спустя год работы в Цмуре я вижу школу так: это такой лоск, такая красота и такие прекрасные условия, но по сути это сельская школа. С учителями, которые привыкли к старой системе, и с детьми, которые живут в селе. Мне кажется, в этом и сложность Цмура: снаружи всё так красиво преобразовано, а изнутри выстроить всё сложно. Это правда обычные сельские люди, которых перенесли в красивое здание. Это не плохо, это просто есть.

«Понимаете, если будет проверка…»

На 75 детей в Цмуре 33 учителя — это очень много. Казалось бы, по количеству их более чем достаточно, но многие из них слишком закоренелые, что ли. Бывает, что старшие коллеги присутствуют у меня на уроке и потом делают мне замечание, что нет дисциплины: мол, дети не поднимают руку, выходят в туалет или попить воды, не отпрашиваясь. Но я не вижу смысла выстраивать какую-то дисциплину, когда в классе всего пять человек.

Важно, чтобы все друг друга слушали, но вставать и хором здороваться, когда учитель входит в класс, — всё это для меня очень сложно

Такие устои меня очень напрягают, они кажутся мне неуместными, учитывая цмурские реалии. Можно просто зайти и сказать: «Привет, доброе утро!»

Люди здесь достаточно открыты — но они открыты именно в человеческом плане, никак не в образовательном и профессиональном. Для них есть такой барьер: они не приемлют новаторства.

Например, когда я только приехала в Цмур, у меня был такой разговор. При проверке тетрадей я использую зеленые чернила, и директор школы реально вызывал меня к себе и говорил, что тетради можно проверять только красной ручкой. Я говорю: «А какая разница? Я в любом случае выделяю цветом. К тому же по методике Амонашвили только зеленый цвет, только поддержка». А он: «Понимаете, если будет проверка…» Я говорю: «Ну, проверка придет, я то же самое скажу про методику». А он: «Я вас очень прошу, это что, принципиально?» Я говорю: «Да, понимаете, это действительно принципиально. Потому что я уже два месяца детям говорю о том, что я не использую красный цвет». Лично для меня на письме это такой цвет-раздражитель, который явно выделяет: «Вот, смотри, как ты ошибся».

После разговора с директором ко мне обратилась завуч с этим же вопросом. Это какая-то комичная ситуация, мы в итоге втроём сели и пришли к такому компромиссу: в своей повседневности я использую зеленый цвет, а для проверочных работ — красный.

«Вы пришли, простите, сыграли классный час на пять минут»

Мне изначально было очень сложно принять то, что я ощущаю явную конкуренцию среди учителей. В программе «УДР» нас учили так: мы делаем общее дело и делимся всем, что познали как учителя, чтобы можно было набраться опыта и разнообразить уроки. Я привыкла к тому, что если слишком много знаешь, то делись.

Здесь же, в Цмуре, я столкнулась с тем, что люди как будто держат всё при себе, думают, как бы что-то узнать и как бы другому не сказать. Если я как учитель обращусь к старшему коллеге, задам какой-то вопрос, мне помогут, но завтра вся школа будет говорить: «Вот, приехала приглашённый специалист, она даже этого не знает, представляете?!» Вот как это может обернуться.

Настолько всё зубрится в плане учительства, что никто даже не задумывается над тем, зачем и для кого всё это делает. Очень много заученных фраз, которые совершенно не используются на деле.

Или вот есть какое-то мероприятие, например «Памятные даты России». Классный час с детьми на эту тему не проводится, но во время любого урока могут зайти старшие коллеги и сказать: «Ой, можно, пожалуйста, включить экран и несколько фотографий туда выставить». Детей просят встать возле этого экрана, фотографируют и уходят — всё занимает 5 минут. Никакого классного часа, по сути, нет, дети вообще без понятия, что за памятные даты России, что за День воинской славы. При мне такое было дважды, я это всё проговаривала с коллегами.

А во время педсовета это всё оговаривается так: «Очень важно личным примером влиять на воспитание детей» и всё такое. Я говорю:

«Но вы пришли, простите, сыграли классный час на пять минут. Про такой личный пример вы говорите?»

Я никогда и никому ни на что не указываю, но в Цмуре я правда стала говорить с людьми так, как не говорила никогда и ни с кем. Я понимаю, что это взрослые люди, я понимаю, что у них больше опыта, но здесь мне приходится постоянно обращать внимание людей на очевидные вещи. Я поднимаю эти темы на педсовете, и это очень раздражает взрослых. В мой адрес могут говорить что-то вроде «Пришла, молодая, что она знает, ещё и нас учит». Я правда не хочу, чтобы это выглядело так, как будто я учу, — ни в коем случае. Наоборот, для меня важно взаимодействие со всеми. И когда я говорила коллегам, что меня напрягает вот эта ситуация конкурентности, что мы учителя и у нас одни и те же дети, о каких вообще соревнованиях мы говорим, они говорили: «Да-да, ты права, мы в любой ситуации открыты, обращайся». Но искренности я в этом не вижу — ни в процессах, ни в чем-то ещё.

Несмотря на всё это, в целом у меня как будто бы хорошие отношения со всеми. У меня нет конфликтов с кем-то из коллег, просто есть некоторые люди, которые удивляют меня своим подходом и своей наигранностью. Мне было сложно переживать всё это в течение года. Но легкость была в том, что мне было интересно узнавать такую сторону жизни тоже, потому что я не думала, что так может быть.

«В школу в Цмуре я перевезла двух братьев»

Важной поддержкой и в Новорусаново, и в Цмуре для меня стали мои близкие. Во второй год работы в Новорусаново, когда я осознала, что не будет новых участников, появилась возможность перевести в нашу деревенскую школу моего младшего брата, он тогда учился в 7-м классе. Благо к этому очень хорошо отнеслись родители. Год был разукрашен для меня тем, что я стала видеть школу ещё и со стороны школьника. Даже если я думала, что делаю что-то не так, через его обратную связь я понимала, что, в принципе, всё хорошо. Потому что глазами ребёнка всё выглядит совершенно по-другому.

Этот опыт мне так понравился, что в Цмур я перевезла уже не одного, а сразу двух братьев. Весь этот учебный год мы прожили в одной квартире. Мы всей семьей называем этот год экспериментальным. Во-первых, я не собиралась переезжать с двумя: я предложила младшему, а он сказал: «Нет, без старшего я не поеду». И мы решили, что поедем втроём.

Было сложно в плане ответственности, потому что после уроков я приходила домой супервыжатая, но не была предоставлена самой себе. Я должна была думать о том, поели ли они, попили, всё ли у них хорошо, как прошёл их день. Это правда очень ответственно. Но это сейчас я говорю, что были сложности, тогда я их не замечала.

Сейчас цмурская эпоха для нас троих завершилась. В июне, в начале летних каникул, оба брата уехали из Цмура. Им понравилось, как всё устроено: что для меня, что для них было открытием, что в дагестанском селе всё может происходить вот так. Что есть неравнодушные люди, готовые вкладывать большие средства, чтобы преобразовывать мир вокруг.

Сложности были с тем, что все говорили на лезгинском языке, и младшему было очень некомфортно. Находясь в компании, они постоянно слышали лезгинскую речь — это, в принципе, не плохо, потому что они даже научились говорить на лезгинском, но многое для них стало недосягаемым. Для меня лезгинский язык не стал сложностью. Я отнеслась к этому с юмором: выучила несколько общих фраз, которые воздействуют на детей, и сейчас просто периодически вставляю их в речь — это смешит людей и привлекает внимание. А братья как будто бы не срослись с местностью.

«Не только учителю сложно подстраиваться, но и детям»

В целом учительство — это правда самоотверженность, потому что часто приходится забывать о себе, чтобы просто быть с детьми. Но в последнее время я стала смотреть на работу учителя с другой стороны: это очень взаимодополняемый процесс. Не только учителю сложно подстраиваться, но и детям. Потому что каждый раз к ним приходят разные взрослые и они знают, что с одними может быть хорошо, с другими — сложно. И это тоже работа ребёнка. Так что, с другой стороны, это не совсем про самоотверженность.

Мне хочется, чтобы в дальнейшем у меня была возможность использовать тот опыт, который я приобрела в работе с разными детьми. И чтобы не было узких профессиональных рамок и помех со стороны коллег. Может быть, это будет какой-то проект или даже школа. «Открыть свою школу» звучит очень глобально, я пока боюсь обозначать это именно так.

Учителям я бы пожелала не бояться. Не бояться, если нужно сменить школу. Не бояться, если нужно сменить подход и использовать новые методы — когда чувствуешь, что старые не работают или что они нечестные. Пожелала бы слушать своё сердце — именно в педагогике — и действовать по внутреннему зову. Меня очень часто это спасало, когда система начинала меня загонять. В этот момент я задавалась вопросом: а что бы я хотела услышать, будучи ребёнком, как бы я хотела, чтобы ко мне обращались? Так что я бы пожелала учителям не бояться меняться и развиваться во благо детей и своей профессии.

Фото: Дима Граб