«У моего отца было, как известно, четверо детей. Так вот теперь, начиная с 1972-го, пусть в его биографии насчитывается только трое. Мало ли что там сочиняют биографы! Лидии Чуковской нет, никогда не было и не будет», — писала Лидия Корнеевна в своих воспоминаниях. Рассказываем ее трагическую историю — личную и литературную.
«Лидия Корнеевна, подобрейте!»
9 января 1974 года в 2 часа дня в просторной комнате № 8 Секретариата московского отделения Союза писателей РСФСР собрались около 25 литераторов. Среди них была Лидия Корнеевна Чуковская, но она не сидела за большим столом со всеми, а, разложив свои бумаги на подоконнике, стояла у окна.
67-летняя писательница, дочь Корнея Ивановича Чуковского, умершего пятью годами ранее, уже очень плохо видела — чтобы записывать все, что будет сказано в этой комнате, а затем зачитать напечатанное крупными буквами «последнее слово», ей нужно было больше дневного света. Да, Чуковская принесла с собой текст «последнего слова», потому что знала — в этот день ее исключат из Союза писателей.
Друзьям Чуковской прийти на собрание не разрешили, там присутствовала лишь «сторона обвинения». Помимо прочих выступала, например, Агния Львовна Барто, которая в 1930 году подписывала открытое письмо против сказок Корнея Чуковского, а в 1944-м участвовала в таком же суде над ним. На этот раз она говорила, что Чуковский, в отличие от дочери, был добрым и хорошим человеком.
А. Барто: В своих письмах Корней Иванович хвалит мои стихи, благодарит меня. Он очень ценил мои стихи. Он был добрый человек. А вы — злая. Откуда в вас столько злобы? Опомнитесь, Лидия Корнеевна, подобрейте!
Лидия Чуковская. «Процесс исключения. Очерк литературных нравов»
Слова Барто — не самое неприятное, что звучало в тот день в комнате № 8. Коллеги-литераторы в глаза называли Лидию Чуковскую жалкой личностью, предательницей, позорящей звание писателя и бросающей тень на память своего отца, обвиняли ее в «злостной и умышленной дезинформации читателя», «барском пренебрежении к народу», даже в призывах к бунту.
Произнося свое последнее слово, Чуковская разволновалась, выронила заготовленные бумаги, очки и специальную дополнительную линзу, при помощи которой она читала, и уже не смогла собрать все это обратно и окончить речь так, как планировала: с цитатами Чаадаева и Толстого о силе мысли и о духовности, с пламенными строками о неизбежной победе слова.
Лидия Корнеевна экспромтом завершила выступление словами, которые вызвали в зале смех и шквал издевательских комментариев:
— С легкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины, Москве, неизбежны: площадь имени Александра Солженицына и проспект имени академика Сахарова.
За что же 67-летнюю Лидию Чуковскую высмеяли, назвали предательницей и заставили положить на стол членский билет Союза писателей? Просто она уже давно и отчаянно защищала память коллег (и не только коллег), убитых и покалеченных в годы Большого террора, и активно вступалась за тех, кого пытались преследовать сейчас: за уже упомянутых Солженицына и Сахарова, а еще за Синявского и Даниэля, Войновича, Пастернака, Бродского и других.
«Кремлевский горец», Сталин, умер, но дело его живет. Массовые облавы смертью его прекратились. В тюрьмах и лагерях сидят теперь не десятки миллионов ни в чем не повинных людей, как при Сталине, а тысячи виновных. И вина у всех у них одна и та же: слово. Через стену, воздвигнутую газетной ложью, стену между задумавшимися и беззаботными слово не проникает. Кричи! Ни до кого не докричишься; разве что до сотни человек сквозь дыру, просверленную в стене Самиздатом. Дыру эту сейчас, в наши дни, усиленно замуровывает КГБ — обысками, тюремными сроками и плевками газет. Если и докричишься, вопреки укрепленной стене, до кого-нибудь, то всего лишь до сотен, а население нашей страны около двухсот пятидесяти миллионов. И они возмущены — не теми людьми, кто пулеметною очередью неправосудных судов, тюрьмами, лагерями, ложью укрепляет стену, преграждающую дорогу правде, — а теми, кто пробует, напрягая ум, душу и голос, до них, своих соотечественников за стеной, докричаться.
Лидия Чуковская. «Гнев народа»
Книги писательницы Чуковской к тому времени уже не печатались, работать редактором (еще одна ее профессия) она могла лишь анонимно. Но последней каплей стала ее статья «Гнев народа» в поддержку гонимых советской властью писателей и ученых. Статья была записана корреспондентом радиостанции «Голос Америки» (в настоящее время включена Минюстом РФ в список СМИ-иностранных агентов. — Прим. ред.). и обнародована там же. После этого, по словам Лидии Корнеевны, коллеги приговорили ее «к высшей для писателя мере наказания — несуществованию в литературе».
«Таким образом, за мною не оставалось вины. А вину найти надо»
Лидия Чуковская — второй ребенок в многодетной семье Корнея Ивановича Чуковского — все детство провела в окружении талантливых друзей своего отца. До ее 10 лет Чуковские жили на знаменитой даче «Чукоккале» — в финском поселке Куоккала, где их соседом был Репин, а в гостях бывали Шаляпин, Маяковский, Леонид Андреев, Владимир Короленко и другие выдающиеся деятели культуры.
«Пошлости был лишен воздух, вдыхаемый нами. Не был он загрязнен не только бездельем, но и чинопочитанием и спесью», — напишет Лидия Корнеевна через много лет в повести «Памяти детства: мой отец Корней Чуковский».
Для Чуковской, к слову, всегда было важно подчеркнуть: Корней Иванович был не просто добродушным весельчаком и сказочником, каким его представляли в советской прессе. Дочь писала о нем в первую очередь как о бесконечно деятельном, принципиальном человеке, который воспитывал в детях любовь к литературе, истории, вообще к учебе и труду, а еще прививал им чувство справедливости, собственного достоинства и уважения к человеческой личности.
В высшей степени чувствителен был он к таланту и бездарности в педагогике: в воспитании, преподавании. От преподавателя требовал увлеченности предметом и умения приохотить, очаровать. Презирал тех педагогов, которые даже Пушкиным умели не счастливить детей, не одаривать их, а отягощать. Презирал учителей и родителей, прибегавших к муштре. Утверждал, что даже закон такой существует: чем меньше у взрослого за душой, тем большее пристрастие питает он к дрессировке: «Соня, не болтай ногами!» — «Витя, как ты сидишь?» — «Сиди ровно». — «Я что сказал? Руки мыть!»
Лидия Чуковская. «Памяти детства: мой отец Корней Чуковский»
Воспитанная на лучших образцах искусства и культуры, верящая в силу слова, Лидия Чуковская, как и отец, презирала пошлость, бездарность, трусость, ложь и насилие. И, разумеется, не скрывала этих своих убеждений.
В 17 лет, уже живя с родителями в Ленинграде, Чуковская поступила на словесное отделение государственных курсов при Институте истории искусств. А через год случился ее первый арест — вместе с одногруппниками 18-летнюю Лиду на три дня задержали за критику фальсификации выборов в какую-то студенческую организацию.
Второй арест был через год — на этот раз по обвинению в составлении антисоветской листовки. Никакую листовку, правда, Чуковская не изготавливала. Но однажды она позволила подруге Кате воспользоваться печатной машинкой своего отца (якобы потренироваться в печатании), а потом выяснилось: на этой машинке Катя напечатала листовки для собраний подпольной группы рабочих — их Лидии Чуковской и предъявили следователи.
Свидетельствовать против подруги Чуковская не стала, как, впрочем, и брать чужую вину на себя
Говорила правду: данную листовку не печатала, откуда она — не знает. В итоге на Катю следователи тоже вышли и та сама созналась в изготовлении агитки. «Таким образом, за мною не оставалось вины. А вину найти надо: оправдывать человека арестованного у нас не очень-то любили, хоть и случалось», — вспоминала Лидия Корнеевна. В общем, обе девушки получили приговор: Катю отправили на пять лет в ссылку в Ташкент, а Лидию — на три года в Саратов.
Позже два этих эпизода Чуковской еще не раз припомнят: вот, мол, антисоветчица со стажем — привлекалась, обвинялась, отбывала, вела подрывную деятельность с юных лет.
«Моя и Митина жизнь хранится в этом гробу»
Лидия Корнеевна Чуковская прожила 88 лет, оставила после себя литературное наследие в 12 томов: воспоминания об отце Корнее Чуковском, три тома мемуарно-биографических «Записок об Анне Ахматовой», «Воспоминания о Борисе Пастернаке», книгу о русском языке и силе слова «В лаборатории редактора», а еще рассказы, очерки, стихи. И конечно знаковые свои произведения: повести «Софья Петровна», «Спуск под воду» и «Прочерк» — свидетельства эпохи Большого террора. Чуковская — важная фигура диссидентского движения в СССР, много сделавшая для свободы слова. И все же, по словам самой писательницы, все перечисленное происходило уже «не при жизни».
В своей автобиографической повести «Прочерк» Чуковская пишет, что настоящая ее жизнь закончилась летом 1937 года — с арестом мужа, физика-теоретика Матвея Петровича Бронштейна. Лидии Корнеевне тогда было всего 30 лет.
Бронштейн — доктор физико-математических наук, профессор, знаток и поклонник литературы, полиглот и, по воспоминаниям современников, крайне принципиальный, честный человек — был вторым мужем Чуковской. Познакомились они в 1931 году — Лидия Корнеевна тогда состояла в браке с литературоведом Цезарем Вольпе и недавно родила от него дочь Люшу (Елена Цезаревна Чуковская). Вскоре брак распался, а через какое-то время Чуковская с совсем еще маленькой Люшей стали жить с Бронштейном.
Лидия Корнеевна с трепетом и теплом пишет о том периоде, бережно относясь к каждой детали
Но это было не просто тихое семейное счастье, а еще и бесконечный процесс плодотворной работы, творчества, на которое молодые супруги вдохновляли друг друга. Их «медовым месяцем», по словам самой Чуковской, стал совместный труд (Бронштейн — автор, Чуковская — редактор) над детской книгой «Солнечное вещество» — научно-художественной повестью об открытии рентгеновских лучей. Написание книги курировал сам Маршак, в детской редакции которого тогда работала Чуковская.
Для меня Матвей Петрович Бронштейн открыл своей книгой «Солнечное вещество» новый мир. Я прочитал ее первый раз в 1940 году, когда мне было десять лет. Мама работала на общественных началах в библиотеке в небольшом городке Сясьстрой Ленинградской области и хорошие книги «врагов народа», которые ей приказывали уничтожать, приносила домой.
Жорес Алфёров, советский и российский физик, академик РАН, нобелевский лауреат
С Матвеем (или, как его звали близкие, Митей) Бронштейном Лидия Чуковская прожила 5 счастливых лет. А летом 1937 года, во время отъезда к родителям в Киев, Бронштейн был арестован. Больше супруги никогда не виделись.
Долгие годы Чуковская верила, что ее Митя жив, сутками стояла в очередях в тюрьмы и прокуратуру, чтобы узнать хоть что-то, добивалась встреч с представителями партийной верхушки, собирала ходатайства, под которыми подписывались самые именитые деятели науки и культуры. Она пыталась хотя бы понять, за что арестовали мужа, до последнего надеялась, что он вернется.
Только после войны стало известно: Матвея Петровича расстреляли в 1938 году, обвинив в некоем теоретическом обосновании необходимости террора, «так как он был физиком-теоретиком». В 1957 году Бронштейн был посмертно реабилитирован.
Куда они бросили тело твоё? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет?
Нет. Торопился падать.
Лидия Чуковская. 1956 г.
О том, где точно находится могила мужа, Чуковская так никогда и не узнала. «Надгробной плитой» она называла стол-бюро Мити, который стоял в ее комнате и уцелел при конфискации его имущества. С этим столом Лидия Корнеевна не расставалась до конца жизни.
«У, гробовина! — говорит наша московская домработница, — выкинуть бы!»
Да, гробовина. Моя и Митина жизнь хранится в этом гробу. Памятник нашего путешествия за солнечным веществом. Аппарат по добыче счастья, обернувшегося горем.
Лидия Чуковская. «Прочерк»
Бронштейну на момент ареста был 31 год — он был выдающимся ученым, который мог бы сделать для советской науки очень многое.
«Книга об обществе, поврежденном в уме»
В очередях в ленинградские и не только тюрьмы (просто узнать, не числится ли там заключенный такой-то, попробовать передать ему вещи и деньги) матери, сестры, дочери и жены арестованных во времена ежовщины простаивали сутками — в том числе зимой, на улице, в самые лютые ночные морозы. Одной такой ночью какая-то женщина увидела, что стоящая рядом Лидия Корнеевна, кажется, окончательно замерзает. Она ахнула, отдала ей свой платок, сбегала домой за термосом с кипятком, помогла согреться. Потом они разговорились по дороге домой и, увидев, как в Большом доме — здании ленинградского НКВД — светятся окна, женщина искренне пожалела сидящих там служащих: им, бедным, даже ночью, выходит, нужно работать. «Бедным». Чуковская с горечью вернула незнакомке платок и, развернувшись, ушла.
Она потом не раз сталкивалась с родными репрессированных, которые сочувствовали «органам», соглашались с тем, что «просто так у нас не сажают», верили, что «разберутся и выпустят». Часто эти люди говорили, что именно их близкого арестовали по ошибке, а вот все остальные люди в той же очереди, например, в прокуратуру — родственники настоящих шпионов, террористов и врагов народа.
Страшное и, увы, массовое заблуждение стало основой для книги Чуковской «Софья Петровна», которую она написала в 1939–1940 годах. По сути это было первое созданное в СССР художественное произведение о Большом терроре. В то время опыт ГУЛАГа еще не рефлексировали, люди, арестованные в 1937 году, из тюрем не возвращались, о том, что происходило по ту сторону застенков, почти никто не знал. А вот о жизни тех, кто остался «на большой земле» уже можно было судить.
Софья Петровна, героиня одноименной повести Чуковской, советская труженица. Преданная партии, она воспитала сына Колю — передовика и комсомольца. И вдруг этого ее безупречного Колю арестовывают, объявляют врагом народа. А ее саму увольняют с работы и начинают преследовать. Весь идеальный, справедливый, красивый мир Софьи Петровны в одночасье рушится, и в итоге она постепенно сходит с ума.
«Я, собственно, и хотела написать книгу об обществе, поврежденном в уме; несчастная, рехнувшаяся Софья Петровна отнюдь не лирическая героиня; для меня это обобщенный образ тех, кто всерьез верил в разумность и справедливость происходившего», — скажет позже Лидия Корнеевна.
Повесть, разоблачающая репрессии, была опасной уликой — тем более для жены врага народа
Единственная рукопись в школьной толстой тетради много лет хранилась у друга Чуковской в Ленинграде, пережила блокаду и его самого, но впервые вышла в печать только в середине 1960-х годов за границей. Во время оттепели «Софью Петровну» чуть было не напечатали и в СССР, но вовремя спохватились — книга, мол, «идейно порочна» и не стоит «сыпать соль на раны» и напоминать людям о грехах прошлого.
В СССР «Софью Петровну» — очень сильную, важную, талантливо написанную книгу — впервые опубликовали лишь в 1988 году. Но тогда она стала просто еще одним свидетельством той эпохи. Время, когда эта книга могла бы быть по-настоящему актуальной, могла бы повлиять на умы, ушло безвозвратно.
«Меня нет и никогда не было»
Конечно Лидия Корнеевна не разделяла и резко критиковала официальную позицию о том, что не стоит «сыпать соль на раны» и напоминать людям о страшном прошлом.
То, что с нами было, — того, оказывается, не было. Не отрицали нигде прямо, что оно было, но на этом месте — зияние, пауза, пропуск.
Мне постоянно приходили на память герценовские строки: «То, о чем не осмеливаешься сказать, существует лишь наполовину».
Сначала «наполовину», потом на ¼, на 1/10; потом пострадавшие и свидетели вымрут, а если вовремя заткнуть рот прессе (благо у всей нашей прессы рот один!), то новые поколения толком ничего и не узнают, и не осмыслят, и не выведут для себя из истории отцов и дедов никакого урока.
Лидия Чуковская. «Процесс исключения. Очерк литературных нравов»
Чуковская тяжело переживала, что во всех документах ее репрессированный (а впоследствии реабилитированный) муж назывался умершим, в то время как он был убитым, а в графах о причине и месте его смерти стояли прочерки.
К тому же как литературный работник она стала замечать: в энциклопедических статьях, книжных аннотациях и публицистике о репрессированных писателях и ученых вместо слова «расстрелян», ненадолго появившегося после развенчания культа личности, вдруг начали возникать туманные фразы вроде «жизнь трагически оборвалась», «скоропостижно умер в 1937 году» и так далее.
Пушкин был убит — в 1837 году — императорским двором и Дантесом. Убит, а не умер. Так вот, хоть и без Дантеса, через сто лет Мандельштам в 1937 году тоже был убит, а не умер. Подобная подмена — это, в сущности, вторичное убийство.
Лидия Чуковская. «Процесс исключения. Очерк литературных нравов»
«Чуковская поняла, что надо говорить в открытую и бороться тоже в открытую», — вспоминал писатель Владимир Корнилов. И она боролась. И за тех, память о ком пытаются уничтожить, и за тех, чьи имена хотят придать забвению при жизни. Писала статьи, открытые письма, храбро выступала на собраниях, тем самым приближая и собственную «отмену».
В 1974 году, еще до исключения из Союза писателей, Чуковскую уже отказывались публиковать под собственным именем, а после исключения и вовсе начали уничтожать память о ней. Из литературоведческих работ стали вымарываться ссылки на ее произведения и любые другие упоминания, из энциклопедий — справочные статьи. «Меня нет и никогда не было», — писала в то время 67-летняя Лидия Корнеевна.
Едва исключили меня из Союза, как получил соответствующие распоряжения «ДЕТГИЗ». Редакция срочно вызвала составителей и потребовала, чтобы они вычеркнули: что вычеркнули? ведь мои воспоминания о Корнее Чуковском изъяты были из сборника уже давно, сразу после «Гнева» — что же еще можно вычеркнуть? Чего потребовать — еще?
А вот чего: изъять имя Лидии Чуковской из всех воспоминаний о Корнее Чуковском. Вот еще чем можно заняться: задним числом устранить меня из семьи. Если мемуарист пишет: «дверь открыла Лидия Корнеевна» или «за столом сидела Лидия Корнеевна» — зачеркнуть. Я не открывала и не сидела. Меня не было.
Лидия Чуковская. «Процесс исключения. Очерк литературных нравов»
«Уцелеет ли, выживет ли русская культура?»
После исключения из Союза писателей были и издевательские статьи в прессе, и слежка, и обыски дома, и чтение переписки, и выселение из организованного Лидией Корнеевной музея — «Дома Чуковского» в Переделкине, и прочие пакости вроде перехвата ярких черных фломастеров, которые друзья присылали из-за границы — в СССР таких было не достать, а из-за проблем со зрением Чуковская могла писать только ими.
Потом наступило забвение. Лидия Корнеевна, конечно, продолжала бороться за правду и свободу других гонимых коллег, за свободу слова вообще. И все же она была не правозащитником, а литератором, талантливым и глубоким писателем. Но писать практически всю жизнь могла только в стол.
В 1978 году Лидия Чуковская написала дополнительную главу к своей книге «Процесс исключения. Очерк литературных нравов» (была опубликована в Париже в 1979 году). В этой новой главе уже не было не то что надежды на что-то, а даже прежней резкости. Лишь пессимизм и отчаяние.
Сейчас этот вопрос, вызванный бурным отпором души, когда ее, еще живую, заталкивают в гроб, — представляется мне мелким и праздным. Успеть бы положить свой камень в общую кладку, только бы успеть — остальное несущественно. Пусть камень мой останется незамеченным, неупомненным, а хотя бы и безымянным. «Буду ли я?» — вопрос праздный: история поставила сейчас другой и гораздо круче — уцелеет ли, выживет ли русская культура, сохранится ли она, создаваемая братством работников (явных и тайных) и уничтожаемая чиновниками, иногда нарочно, со злым умыслом, а чаще и безо всякого.
Лидия Чуковская. «Процесс исключения. Очерк литературных нравов»
В 1989 году у книги появились два постскриптума. Первый — о курсе на гласность и свободу слова, второй — о том, что в феврале 1989 года партком и Секретариат Московского отделения Союза писателей РСФСР единогласно («столь же единогласно, сколь исключали!») отменили решение от 9 января 1974 года и Чуковская снова стала членом Союза. Лидии Корнеевне тогда было 82 года.
Еще через год, в 1990-м, случилось то, что Чуковская предсказывала 16 лет назад и над чем так потешались ее коллеги-литераторы — в центре Москвы появился проспект Академика Сахарова.
В феврале 1996 года Лидия Корнеевна Чуковская, уже обладательница Госпремии РФ, полученной в 1994 году, скончалась в своей московской квартире, не дожив около 10 лет до появления в Москве еще одного предсказанного ей топонима — улицы Александра Солженицына, в которую переименовали неактуальную более Большую Коммунистическую.
Фото на обложке: М. Ковалев / РИА Новости; Владимир Маяковский / Public domain
ИСТОРИИ
«Мурочку баюкают, милую мою». Трагедия младшей дочери Чуковского, которая умерла в 11 лет. Ей поэт посвятил все свои главные детские стихи
БЛОГИ
«Ваш ребенок — не инвестиция»: как помочь подростку с выбором профессии. Без давления и ссор
ИСТОРИИ
Была ученицей Чуковского, а потом трижды предала его: как Агния Барто стала главной советской поэтессой
