Существует множество причин стать учителем. Герой книги Жан-Клода Мурлева сделал это из ненависти. Ещё мальчиком его травили одноклассники, потом это стали делать ученики. Вышедшая в издательстве «Белая ворона» книга «Третья месть Роберта Путифара» рассказывает, как спустя 37 лет, уже выйдя на пенсию, учитель математики претворяет свой давний план в жизнь — и наконец-то мстит обидчикам.
Робер Путифар всегда ненавидел детей. Даже в ту далёкую пору, когда он сам был ребёнком, он их ненавидел. И на то были веские причины. За восемь лет подготовительной и начальной школы не было дня, чтобы он не принёс домой ссадину на скуле, синяк на ноге, пятно на куртке, прореху на рубашке, расползающийся на нитки свитер или приведённую в негодность фуражку. Как мог постоять за себя боязливый, щуплый мальчонка, на полголовы меньше остальных, который, не имея ни брата, ни сестры, не научился драться?
Особенно запомнился ему тот ужасный день, когда в семь лет он пережил наихудшее из унижений: ему пришлось пройти полгорода, оттягивая вниз полы рубахи, чтобы прикрыть голые ляжки. Изнемогая от стыда, он скорчился на третьем этаже, не смея ни подняться выше, ни спуститься обратно по навощенной лестнице. Мать, услышав его рыдания, выскочила на площадку и закричала сверху: «Робер, ты чего там застрял? Что случилось? Только не говори, что они порвали тебе новые штаны!».
И он был вынужден поведать ужасную правду: «Нет, мама, не порвали. Я вообще без штанов!»
Он взбежал наверх и упал в её объятия. Она успокаивала его, ласкала, приговаривала: «Ничего, сыночек, не плачь, маленький, я с тобой… Ну какие же чудовища! Точно тебе говорю, они настоящие чудовища…». Он это запомнил навсегда. Раз его милая, любимая мама так говорит, значит, нечего и сомневаться: дети и в самом деле чудовища.
На следующий день огромная, могучая мадам Путифар воздвиглась перед директором, и голос её дрожал от возмущения:
— На сей раз, месье, они перешли все границы! Представляете, мой сын…
— Я знаю, знаю, — перебил её директор.
— Его товарищи…
— Товарищи? Вы называете товарищами паршивцев, которые заставили моего сына бежать по городу с голой задницей? Я требую, чтобы его перевели в другой класс. Иначе я завтра же запишу его в другую школу!
— Дорогая мадам Путифар, — вздохнул директор. — Робер уже сменил три школы и добрую дюжину классов. И всюду одно и то же: дети всё равно его травят. Он словно притягивает, провоцирует их агрессию…
По четвергам, когда в школах нет занятий, он отказывался выходить из дому и предпочитал оставаться с матерью в уютной тёплой квартире. Она его в этом поддерживала: «И не ходи, Робер, лучше посиди дома. Они там все бездельники и хулиганы. Здесь тебя хоть никто не обидит. Знаешь, а давай вместе испечём вкусненький такой вишнёвый пирог, хочешь? Правильно, — поддакивал отец, — а потом пойдём со мной в ателье. Я покажу тебе, как обметывают петли».
Путифар-отец был жизнерадостный усатый толстячок, на пятнадцать лет старше жены и ниже её на добрых двадцать сантиметров, что чрезвычайно забавляло окружающих. Он был портным. Его ателье занимало просторное помещение на первом этаже того же дома. Позвякивали ножницы, шелестели ткани, стрекотали швейные машинки, по радио приглушённо звучала классическая музыка. Путифар-старший, обожавший оперу, мурлыкал себе под нос арии и отзывался негромким «ишь ты, ишь ты!» на какое-нибудь интересное или забавное сообщение в программе новостей. Мир, покой! Какое блаженство! Грубость внешнего мира не проникала через эти стены.
Будь его воля, Робер проводил бы там все дни недели, все недели года и все годы своей жизни. Вот только школа была обязательна. И, что еще хуже, её населяли эти несносные маленькие макаки, глупые, агрессивные и шумные, которые зовутся школьниками.
В коллеже лучше не стало, скорее наоборот. Как в шестом, так и в седьмом классе он по-прежнему был всеобщей излюбленной жертвой
Его портфель утаскивали и прятали раз десять, ему подкладывали слизняков в пенал, кропили голову чернилами, совали проволоку между спицами его велосипеда, посыпали перцем его завтраки, пускали по рукам любовные письма с его подделанной подписью… Изобретательность мучителей казалась неистощимой. Так продолжалось вплоть до первого сентября 1954 года, когда Робер своим появлением в коллеже произвёл настоящую сенсацию.
В тот год ему сравнялось четырнадцать, он перешёл в восьмой класс. Его еле узнали.
— Это ты, что ли? — недоверчиво спрашивали одноклассники.
— А кто же ещё! — огрызался Робер. За летние каникулы он в каких-то два месяца вырос на двадцать четыре сантиметра и прибавил тридцать два килограмма. Пришлось дважды менять весь гардероб и удвоить рацион. И почему-то теперь его донимали гораздо меньше. Весь год он продолжал неуклонно расти и толстеть. К началу июня рост его уже был метр девяносто один, а вес — восемьдесят семь кило. Тут его и вовсе оставили в покое.
Затем он учился в лицее, где поначалу все дивились на этого робкого дылду-жиртреста, возвышавшегося над ними на голову, а потом привыкли и перестали обращать на него внимание.
Но Робер Путифар так и не забыл своё тяжёлое детство. И когда настало время решать, на кого дальше учиться, он избрал единственную профессию, позволяющую на законных основаниях мстить этим маленьким соплякам, от которых он некогда так натерпелся: он решил стать… учителем. За учёбу он взялся рьяно — так не терпелось ему дождаться благословенного дня, когда в его распоряжение отдадут целый класс детей, которых он будет наказывать, как ему вздумается. Идей на этот счёт у него хватало.
Увы, только перед самым выпуском до его сведения довели невероятный, ошеломляющий факт: учитель не имеет права пороть учеников, равно как таскать их за волосы и даже ставить на колени на железную линейку, как это делалось раньше. Он, обычно такой застенчивый, собрался с духом и спросил, мучительно краснея:
— А за уши? За уши-то можно таскать? Хоть немножко?
Его однокурсники покатились со смеху, а преподаватель не без иронии ответил:
— Нет, Путифар, за уши таскать тоже нельзя, как это ни печально…
Невозможно описать его разочарование. Но переигрывать было уже поздно. Учителем он стал и учителем остался. А дальше последовали невыносимые тридцать семь лет, в течение которых он не раз был близок к сумасшествию. Распределили его в школу «Под липами», куда добираться надо было через весь город.
С этим обветшалым зданием у него были связаны не лучшие воспоминания: он несколько месяцев ходил в эту школу, будучи в первом классе, пока его не забрали оттуда с наполовину обритой, наполовину остриженной головой. Чтобы ездить на работу, он купил себе новенькую малолитражку. В продаже была одна, как раз подходящая, хоть сейчас садись и поезжай, — вот только цвет… Месье не смущает, что она жёлтая? Нет-нет, наоборот, очень красиво.
Жил он по-прежнему с родителями в уютной квартире на бульваре Гамбетта. А зачем куда-то там переезжать? В школе ему дали особо буйный третий класс, и начался ад. Ему никак не удавалось держать учеников в повиновении. Как несносные комары, они непрерывно донимали его своим шумом и криком, вечно хихикали, смеялись над ним у него за спиной и пуляли в него шариками из промокашки, пропитанной чернилами, оставляя пятна на его светлых пиджаках.
Да, он ненавидел всех детей вообще, но особую, личную ненависть вызывали у него «больно умные», как он их про себя определял, — такие мальцы, что в четыре года уже читают, а в пять знают римские цифры, могут с ходу назвать столицу Буркина-Фасо и протяженность реки Замбези с точностью до полуметра. От этой породы учеников впору на стенку лезть, если зовёшься Робером Путифаром и испытываешь трудности с умножением на восемь.
— Месье, сколько будет восемь на девять?
Ибо очень скоро как среди учеников, так и среди учителей разошёлся слух, что Путифар «не знает таблицу умножения». В самом деле, где-то в извилинах его мозга, видимо, не хватало каких-то нейронов, ответственных за таблицу умножения. До шести всё было нормально, но начиная с семи его охватывала неодолимая паника и заставляла ляпать наобум невесть что. Раз запнувшись, он тут же окончательно и безнадёжно терялся.
Дети своего не упускали: они принимались дружно тикать — тик-так-тик-так, — изображая таймер. Тогда он весь багровел и срывался на крик:
— Прекратите! Молчать, я сказал!
Иногда по вечерам учить таблицу ему помогала мать. Они усаживались в кухне, чтобы не мешать Путифару-отцу, который читал газету в гостиной, и, попивая травяной чай, повторяли до бесконечности умножение на семь, на восемь и на девять. Мать мягко и терпеливо поправляла его:
— Нет, Робер, восемь на восемь не сто двенадцать…
Он прерывался и начинал сначала. Без толку. На следующее утро он вставал всё такой же несчастный, как и накануне, столь же неспособный ответить, сколько будет семь на девять: пятьдесят восемь, сто двадцать семь или восемьсот сорок!
За учебный день он выматывался до изнеможения. Возвращался из школы издёрганный, кипя от подавляемой ярости
При его-то физической силе (рост — метр девяносто шесть, вес — сто двадцать пять кило) он мог бы прихлопнуть любого из этих поганцев одной левой, как комара. Только это было запрещено. Строжайше запрещено. Он, всегда ненавидевший спорт, завёл привычку бегать по вечерам, нарезая по десять километров в парке напротив дома.
— Робер, ты бы всё-таки полегче… — беспокоилась мать, когда он возвращался, взлохмаченный, запыхавшийся, обливаясь потом.
— Мама, мне это необходимо, — объяснял он, вытираясь.
— Снимает напряжение. Не переживай.
Скоро пришлось увеличить нагрузку: он стал пробегать пятнадцать километров, потом двадцать, потом тридцать. Случалось, в час ночи он всё ещё гонял по пустынным аллеям, и если бы кто-нибудь пристроился с ним рядом, то услышал бы, как он безостановочно бухтит на бегу:
— Паршивцы, гадёныши, паразиты, уроды мелкие, ну погодите, я вам ещё покажу…
Пытка продолжалась год за годом. Казалось, каждый следующий класс ещё несносней предыдущего.
В начале 1970-х годов здоровье Путифара-отца резко ухудшилось. Он не мог больше спускаться по лестнице и осел в гостиной, где только и делал, что читал исторические книги о Наполеоне. Осенью 1972-го он стал слабеть рассудком и каждое утро собирался «сойти в ателье поработать».
— Сегодня отдохни, ты устал, — уговаривала его жена, — завтра пойдёшь. Как объяснить ему, что он уже пятнадцать лет на пенсии, а на месте его любимого ателье теперь копировальный центр?
— Мне гораздо лучше, — твердил он, между тем как болезнь прогрессировала, — гораздо лучше, я чувствую… А у тебя, Робер, как дела в школе?
— Прекрасно, папа! — бодро лгал сын, чтобы его не расстраивать.
Однажды утром старичок объявил, что он выздоровел окончательно, и решительно засобирался в ателье. Он чувствовал себя бодрым и полным сил. Как-то его удалось отговорить, и тогда он принялся строить планы, как разобрать чердак и сделать там полки. А вечером умер. Велико было горе Робера и его мамы.
— Ах, Робер, сыночек, — говорила мадам Путифар, обливаясь слезами, — только ты у меня и остался, единственная моя радость…
— Ну мама, ну не плачь, я тебя никогда не покину, — утешал её сын.
Несколько недель спустя Путифар вошёл утром в свой класс на третьем этаже школы «Под липами» — и остолбенел.
На классной доске неведомо чья рука огромными буквами вывела: «Путифар — маменькин сыночек». Он бушевал, угрожал, но виновник так и остался неизвестным
Дома он плакал от бессильного бешенства. Ну как они могут, откуда у маленьких человеческих существ столько изощрённой жестокости? В эту ночь его и осенило. Он очнулся от беспокойного сна и, окончательно проснувшись, сел в постели. Мрак безысходности внезапно озарили очень простые слова: «Я ОТОМЩУ!». От возбуждения он не мог уснуть весь остаток ночи.
«Я буду ждать, сколько потребуется, — обещал он себе, — я буду терпеливо ждать того дня, когда выйду на пенсию и у меня будут развязаны руки, я буду ждать и терпеть, но эти гадёныши у меня поплатятся! Я отомщу! Я посвящу этому все свои дни, все свои ночи, потрачу все свои сбережения, если понадобится. Я достану их, где бы они ни были, на соседней улице или в австралийской пустыне, — я их достану и отомщу! Клянусь мамой!».
Он понял: эта сладостная надежда даст ему силу выдержать все оставшиеся тридцать два года, вынести всё, от мелких пакостей до самых нестерпимых обид. Он отомстит. Мадам Путифар, которой он открылся, сразу решила войти в дело. Вместе они принесли торжественный и нерушимый обет: они отомстят! Отныне их связывала общая тайна, и мать дала себе клятву дожить до того, как «увидит это».
Она полностью посвятила себя сыну, перенеся на него всю заботу, которой прежде окружала стареющего мужа. Каждый день готовила Роберу что-нибудь вкусненькое, следила за его одеждой, бельём, за его здоровьем. Она помогала ему собирать досье, изо дня в день укрепляла его дух перед очередной встречей с классом, а когда он готов был сдаться, отчаяться, ободряла его — улыбалась или просто подмигивала, словно говоря: «Ничего, Робер, ничего, сынок. Будет и на нашей улице праздник. Они своё получат…».
Но получилось у него это или нет неизвестно. Хочу узнать продолжение!