«Да и ты не лучше, кусок дебила»: впечатления бывшей сотрудницы дома ребёнка о коллегах, детях и системе

Дом ребёнка — закрытый мир, в котором существуют негласные правила, законы, требования. Наталья Некрасова, приёмная мама троих детей, знает об этом мире и его устройстве не понаслышке. Её впечатления и размышления записала Светлана Жданович, сотрудник Институт развития семейного устройства.

Это было в 2018 году. У меня было трое приёмных детей, и я пошла работать в дом ребенка. Зачем? Думаю, мне хотелось посмотреть изнутри на эту систему. Мне казалось, люди там другие, и вообще там все иначе. Я хотела от этого предубеждения избавиться.

Устроиться в дом ребенка сложно: надо собрать столько же документов, как и при приеме ребенка под опеку, пройти много психологических тестов. Чтобы работать воспитателем, нужно высшее образование с уклоном в коррекционную педагогику. У меня такого образования не было, поэтому я пошла работать нянечкой. В нашей группе было 8 детей от 0 до 2,5 лет и двое взрослых — воспитатель и я.

«На руки не брать, игрушек не давать»

Первое впечатление от дома ребёнка: странное место, другая реальность. В первый день воспитательница взяла на руки малыша измерить температуру (детям измеряют температуру по графику каждый день). Он замер. Сидит, не шевелится, смотрит в лицо. Видно, что наслаждается. Я спрашиваю воспитателя: «Любит температуру мерить?» Она: «Да прям! Просто на руки взяли. Мы на руки-то берем их раза три в день». В инструкциях не прописано, но в группе существовал негласный запрет брать детей на руки. Можно только во время обязательных манипуляций.

Я старалась быстро закончить свои обязанности по мытью группы, чтобы общаться с детьми. На руках держать их нельзя, но я могла доставать их из манежа, пересаживать в игровую зону, которой они почти не пользовались, разговаривать с ними. Дети замирали: для них происходило неизвестное, — они превращались в настороженных наблюдателей. Меня испугали санитарные требования. Огромным количеством химии моется всё: стены, игрушки, манеж. Протирается и ничем не ополаскивается.

Игрушек детям почти не давали, потому что тогда их пришлось бы мыть

Игрушки были только пластмассовые. Деревянные и тканевые — нельзя: их нельзя помыть. Один малыш сидел в манеже, стенки которого сделаны из деревянных прутьев. Он нашел прутик, который плохо держался в пазах, обхватил его руками и со скрипом прокручивал. Воспитатель мне говорит: «Смотри, вот нашёл. Все рано или поздно находят». Этот скрип стоял в группе всегда, дети так играли. Эти прутики — самая популярная игрушка.

«Дети не ходят и ничего не требуют»

Я прикипела к полуторагодовалому Андрюше. Я ему вроде бы тоже понравилась. Однажды Андрей робко потянулся к моему лицу и сразу же отдернул руку, напряженно глядя мне в глаза. Детям не разрешают трогать взрослых — им вообще нельзя с ними никак взаимодействовать. Поэтому, взрослея, они уже и не пытаются.

У Андрея весь досуг проходил в манеже. Его сажали в кресло, которое качается, пристёгивали ремнями, и он часами сидел. Он научился себя качать: весь период бодрствования сидел в кресле, отталкивался ножкой и раскачивал себя.

В течение дня дети обычно сидели на стульчиках или в манежах. Ни одного ребенка, который бы ходил (напомню: я работала с детьми до 2,5 лет). В детском доме все начинают ходить позже: у них нет стимула. Я поощряла Андрюшку ходить, и он научился!

Диагноз Андрея предполагал ношение туторов (медицинское приспособление, которое задает определенную амплитуду или полностью исключает всякую возможность двигать поврежденной конечностью. — Прим. ред.). Государство оплатило индивидуальное изготовление туторов и ортопедической обуви. Но всё это стояло у него в шкафчике, ни разу не надетое.

Андрюшка охотно шёл со мной на контакт и радовался, когда я приходила на работу. Андрей стал более требовательным — что естественно для ребенка, если он начинает привязываться. Это не очень нравилось сотрудникам: не вступать в отношения с детьми — негласное правило.

«Человеческие отбросы»

Персонал скептически относился к детям, не веря в них, а веря в гены и дурную наследственность. Воспитатели знали личные дела каждого ребенка и считали, что это человеческие отбросы и путь у них один — в психоневрологический интернат. При детях воспитатели порой обсуждали родителей: «Мама оставила тебя, такая-сякая, да и ты не лучше, кусок дебила».

Когда нужно было кормить детей, я шла на кухню. Там детям готовили сбалансированный обед: борщ, треска, пюре, салат, компот и хлеб. В первый день меня научили, как нужно со всем этим обходиться: всё — борщ, компот, хлеб, рыбу, гарнир — нужно свалить в одну ёмкость в блендер, размолоть и этим кормить детей.

Дети — живые люди. Они это есть, конечно, не хотели. Их кормили насильно. Андрей был волевой и протестовал. Если «обед» был с рыбой, он есть отказывался напрочь.

Тогда его заматывали в пелёнку с руками и ногами, зажимали, открывали рукой рот и заливали питание

У него даже раны были на нёбе — я видела их, когда он широко улыбался. Есть нужно было обязательно, чтобы ребенок прибавлял в весе. Иначе воспитатели будут нести ответственность. Двое из трех воспитателей разрешали детям не доедать, а одна очень усердствовала. Я пыталась повлиять на ситуацию с кормлением, ходила к директору. Бесполезно.

Укладывали спать просто: по графику пора спать — несли в кровать. Не важно, если ребенок только что в манеже спал и выспался. В темной комнате в кровати ребенок проводит время, как ему вздумается. Если он уснул под конец, его все равно разбудят. Такой график.

Дети практически не бывали на улице. При мне никто не гулял с ними. Хотя у детей была одежда по сезону и коляски. Если воспитатель уйдет из группы с двумя (а больше не по силам одному человеку), кто останется с остальными? Я брала двоих, выходила гулять. Это всё, что я могла. Немного лучше ситуация летом и с детьми постарше, с теми, кто умел ходить и спускаться по лестнице. Но даже с ними, по моим наблюдениям, гуляли примерно раз в неделю.

А еще дети боялись воды. Я увидела их панику во время купания — они ничего не слышат, не воспринимают, всё время истерически кричат.

«По именам детей не называли в принципе»

За здоровьем детей тщательно следили — каждый день, как я уже говорила, измеряли температуру. Антибиотики получали практически все дети (на всякий случай) — даже те, у кого небольшой насморк. Сотрудники боятся ответственности, их можно понять. Это непростая работа: чуть что не так, их просто распнут даже добросердечные граждане, которые очень любят сирот.

У воспитателей огромное количество писанины. Ежедневно нужно заполнять таблицы про детей и их развитие. Делали они это, не глядя на детей, по каким-то условным схемам.

Большинство встреченных мною людей не причиняют детям боль осознанно, они просто выгоревшие и потому равнодушные ко всему люди. Правда, была одна женщина — по-настоящему жестокая. Иногда она, точно зная, что стоит спиной к камере, брала Андрея за щетинку на голове (их коротко стригли, но волосы чуть-чуть отрастали) и скручивала ее изо всей силы. Андрюша смотрел на неё и начинал плакать. Плакал беззвучно, потому что за плач наказывали.

Страшно, когда у ребёнка лицо искажается гримасой страдания, но он не издает ни звука, кроме сипения и судорожных вдохов

Он смотрел на неё с ненавистью. Она отвечала: «Смотри, надо же, что-то ещё петрит. Что так смотришь на меня?» Пока персонал ко мне только присматривался, все вели себя вежливо. Вскоре упомянутая воспитательница и при мне уже обращалась к детям: обрубок, кусок дебила опять-таки. По именам детей не называли в принципе, только иногда по фамилиям, когда нужно было отвести ребенка на процедуры.

Я пыталась что-то изменить, ходила к директору, делилась наблюдениями, но это ничего не дало. Меня доброжелательно выслушивали, но сотрудницу не увольняли. Своими методами кормления она обеспечивала детям требуемые привесы. Скандалы про смерть детей в детском доме от истощения сильно влияли на ситуацию. Для воспитателей привес у ребёнка — сверхважная задача.

«Где положишь — там и возьмёшь»

Дети в доме ребёнка молчаливые и нетребовательные. Они не в контакте со взрослыми, взрослых как бы не существует. Если взрослый вдруг обращал на них внимание, они очень напрягались. Малыши находятся, будто в несознательном состоянии, как будто в трансе — где положишь, там и возьмёшь. Дети, которые растут в семье, не такие: они стоят на ушах, качают права, им постоянно нужна мама, даже в туалет нельзя спокойно сходить.

Однажды к нам поступила малышка месяцев двух, чудесное совершенно дитя. Она яростно искала контакта и много плакала. Сотрудники говорили, что максимум через месяц она замолчит. Тогда я поняла, что уже не смогу. Не смогу не брать её на руки, а просто ходить и наблюдать, что с ней будет. Я пошла к директору, написала заявление об уходе. Меня попросили отработать две недели, пока найдут замену. Эти две недели малышка продолжала постоянно кричать, её уносили спать, она и там кричала часами.

Вдруг я сделала в себе страшное открытие. Я становилась невосприимчивой к младенческому крику

Чувствовала какое-то онемение, бесчувственность. Ты абстрагируешься, и это перестаёт мучить. Я ощутила мгновенное выгорание и поняла, что срочно нужно уходить, пока крыша ещё на месте. Если со мной такое произошло за полтора месяца, то что можно сказать про людей, которые там работают годами?

Когда я решила увольняться, я попыталась сделать что-то для детей. Снова пошла к директору, излагала свои соображения, говорила, как кормят, и о том, что так нельзя. Её это не впечатлило. Ничего не изменилось.

«Дом бездушных отношений»

В последние две недели я уделяла Андрюше больше внимания: рассказывала ему потешки, играла с ним. Скоро на мои «гуси-гуси» он стал отзываться «га-га-га». Персонал был шокирован такими переменами в ребёнке. Они считали, что он никогда ничему не научится. Так же они думают про остальных детей. Причем не со зла, а с сочувствием.

Я думала забрать Андрея к нам в семью, но мы с мужем решили, что для нас пока достаточно детей. И тут нашлась семья, выпускники школы приемных родителей в Институте развития семейного устройства, которые искали ребёнка, — и они согласились взять Андрея. Позже они присылали мне видео, как Андрюша ходит в сад, как он вовсю болтает. В доме ребёнка говорили, что он вряд ли вообще пойдёт. То, что я пристроила Андрея в семью — единственный положительный результат моей работы.

Для себя я решила: сотрудники детских учреждений в массе своей — люди как люди, им можно ставить памятники, это огромный труд. И кто-то должен делать эту работу. Иначе какая альтернатива для оставленных детей?

Но с тех пор у меня появилась мечта — брать младенцев под временную опеку и искать им приемные семьи. Чтобы, пока семья подыскивается, ребенок содержался в более человеческих условиях. Надеюсь, когда мои дети подрастут, я смогу вернуться к этой идее. Дом ребёнка — место обезличенных, бездушных, механизированных отношений. Это не место для детей. Да и для взрослых тоже.

Фото: ArtSvetlana / shutterstock / fotodom