«Вся история русских литературных премий — это история скандалов»

Сегодня чуть ли не каждый человек в какой-то момент чувствует потребность написать книгу. Роман, прозу с элементами автобиографии или подростковую повесть. Как тут пробиться молодым авторам? Какие книги становятся событием и какую функцию выполняют диджитал-издательства. На эти и другие вопросы ответил литературовед и литературный критик Михаил Эдельштейн.

Сейчас практическое каждое издательство стремится освоить направление уoung adult и говорит о востребованности этого жанра. Но большая часть появляющихся на русском языке книг — это переводы. Можем ли мы говорить о русском young adult?

Всё, что я знаю про подростковую литературу, связано с переводными бестселлерами — начиная с саги о Гарри Поттере и заканчивая «Революцией» Дженнифер Доннелли. У издательств и премий, которые сейчас продвигают жанр young adult, понятная цель. Помните, в газете «Коммерсантъ» говорили: «Мы делаем СМИ для среднего класса»? Когда их спрашивали: «Какой средний класс, его же не существует!», они отвечали: «Вот мы его и создадим». Здесь то же самое. Сейчас многие заточены под создание аудитории. Это довольно распространённый ход, когда литературный критик или издатель видит лакуну и решает её заполнить.

Меняется ли ситуация с точки зрения молодой литературы? Актуальна ли для начинающих авторов проблема попасть в литературные круги и получить признание критики?

Это один из принципиальных моментов. Скажем, я уже несколько лет преподаю на курсах Creative Writing School и вижу, что главная проблема пишущих людей — это отсутствие среды. Нет человека, которому ты можешь показать своё произведение, не считая маму, двоюродную сестру или кошку. Любой вменяемый автор, если, конечно, он не законченный графоман, понимает, что существуют экспертные институции в лице критиков, премий и издательств, которые решают, съедобно ли то, что ты написал, или не очень.

Вокруг премий, ориентированных на молодых авторов, постоянно разгораются войны группировок, направлений и покровителей. Почему премиальный процесс так тесно связан со скандалами?

Нужно понимать, что вся история русских литературных премий — это история скандалов. Экспертное сообщество пребывает в довольно странном состоянии, когда практически у каждого его члена есть своё представление о том, что такое литература. Я часто привожу в качестве примера Премию Аполлона Григорьева, которая 20 лет назад возникла в противовес «Русскому Букеру». В её жюри входило около 35 человек, каждый из них мог номинировать одно произведение. В результате эксперты каждый год выдвигали на премию порядка 30 произведений, то есть у каждого из них была своя лучшая книга года. Ситуация совершенно невозможная! Книг года может быть максимум семь-восемь, но никак не 30. Поэтому кому бы ни вручили премию — будь то «Букер» или «Большая книга» — большинство всё равно будет возмущено.

Читайте также:

Нужно ли проходить в школе Пелевина и других современных писателей? Мнения учителей

В своё время покойный критик Александр Агеев говорил, что в русской литературной критике сложился особый жанр — плач о ничтожестве очередного лауреата букеровской премии. С тех пор практически ничего не изменилось. В литературном поле до сих пор находятся люди с абсолютно нестыкующимися представлениями о том, что такое литература и зачем она нужна.

Есть ли у нас премия, которая бы выполняла свою основную функцию — структурировала литературный процесс и брала на себя ответственность за экспертные решения?

Мне бы хотелось сказать, что это премия «Большая книга», в которой я член жюри, но и у неё есть проблемы. Когда в жюри входит сто человек, многие из них читают только то, что им раз в год привозят на рецензию. По большому счёту я сам такой. Понятно, что в такой ситуации условная Людмила Улицкая имеет больше шансов получить премию, чем условная Мариам Петросян, — точно так же, как условный реализм ценится больше, чем какой-либо радикальный эксперимент. В итоге премию часто получает некий усреднённый продукт. Хотя по-настоящему провальных решений у «Большой книги» не сказать, что критически много.

А есть ли сегодня инстанция, которая может сказать: «Вот эту книгу должен прочитать каждый»? Критика выполняет такую функцию?

Это хороший вопрос. Я однажды уже пытался поразмышлять над феноменом Галины Юзефович, которой повезло обладать таким счастливым зрением или, как сейчас принято говорить, оптикой продвинутого читателя. Ей нравятся книги, которые она может от чистого сердца порекомендовать своей аудитории и та после прочтения не придёт к ней вопросом: «Боже мой, что это вы нам подсунули?!». Сегодня, когда критика ориентирована на читателя, она неизбежно превращается в развёрнутый ответ на вопрос «Что почитать». Поэтому её роль сильно меняется — и не только в России. В более развитых литературных системах, например, в американской, критик тоже не может себе позволить радикально отличаться от своего читателя.

Назвать книгу, которую должны прочитать все, могли критики толстых литературных журналов XIX века.

Если Добролюбов писал: «Читайте поваренную книгу» — все действительно бросались её читать. Сейчас положение критика изменилось

Он должен рекомендовать то, что читатель и без него взял бы в руки, если бы знал об этом авторе. Ведь у читателя какая главная проблема? Он заходит в книжный магазин, вокруг сотни имён, сотни названий, на задниках каждой первой книги, разумеется, сказано, что её автор — будущий Нобелевский лауреат. Поэтому читателю нужен проводник, но не тот, кто будет его стыдить и говорить: «Брось Гузель Яхину, не позорься».

В случае с популярной критикой складывается довольно странная ситуация, когда каждое второе произведение объявляется книгой года и вокруг него нагнетается шумиха. Какими качествами должна обладать книга, чтобы стать событием? Достаточно ли для этого, например, рецензии Галины Юзефович?

Как ни странно, да, вполне достаточно. Критика сегодня — это горная цепь с одной вершиной, что, конечно, порождает не вполне здоровую ситуацию. При этом сама Галина Юзефович — хороший читатель и умный критик, то есть мы не про персоналии, а про особенности пейзажа.

При этом русская литература до сих пор беспокоится о неком большом высказывании. Удастся ли нам когда-нибудь преодолеть этот комплекс?

Я бы сказал, что это особенность медийной ситуации. Информационное поле настолько замусорено, что для того, чтобы тебя услышали, приходится постоянно форсировать голос. В политике, например, происходит ровно то же самое. Если ты не прокричишь про наступивший 37-й или новый Освенцим, тебя не услышат. Я сейчас занимаюсь историей восстания в лагере смерти Собибор и с интересом наблюдаю, как после выхода фильма Константина Хабенского слово пошло в народ. В СМИ начали появляться заголовки вроде «Новый Собибор уже начинается в Латвии» — про ситуацию с русским языком в этой стране. Так и в литературе: если мы не скажем про автора, что это «новый Гоголь» или «новый Джойс», то кого он заинтересует?

Очередной скандал вокруг премии «Национальный бестселлер» показал, что даже критикам порой приходится объяснять, что литература может быть не только условным «большим романом», но и автобиографической прозой, как книга Анны Старобинец «Посмотри на него».

История с «Нацбестом» отвратительная, но она вскрыла глубокую проблему, которая касается не только литературы. Это вопрос умения себя вести в публичном пространстве. Литературное поле здесь немногим отличается от общества в целом. Огромное количество наших соотечественников использует фейсбук для того, чтобы прийти и нахамить какому-нибудь известному человеку. Так что представление о том, что в литературном сообществе царят добрые нравы, не совсем правдиво. Как верно заметил кто-то из коллег, во всём мире есть жанр некролога, а у нас — рецензия на смерть.

Этические проблемы, как показала история с отменой Нобелевской премии по литературе, выходят на первый план почти во всех сферах жизни. У нас же находятся люди, которые всерьёз нападают на книгу об аборте («Посмотри на него» Старобинец). Откуда такое неприятие сложных тем?

Да, если мы посмотрим на сегмент young adult, то в 99% случаев это будет метафоризация травмы. С исторической памятью, как и с травмой, ситуация в принципе понятная: люди настолько глубоко фрустрированны, что не хотят смотреть или читать об этом. Проблема актуальна не только для России. Мало кто любит смотреть на то, что его травмирует, вспомним хотя бы финал «Заводного апельсина». Но если в мире этим не принято гордиться, то у нас отказ от осмысления часто становится чуть ли не мировоззренческой позицией.

Читайте также:

«Подросток сам знает, сколько кровищи и насилия он готов выдержать»

Понятно, что работа с исторической памятью — это болезненный процесс. Она неприятная, грязная. Мне очень нравится метафора из фильма «Покаяние» Тенгиза Абуладзе, который показал, что работа начинается тогда, когда ты раскапываешь могилу отца и выбрасываешь его труп с обрыва, потому что осознал, что он был палачом. С травмой происходит более или менее то же самое. Одно дело, когда мы поддаёмся нашим инстинктам самозащиты и отворачиваемся, не веря в виновность насильника, а другое — агрессивное неприятие. К сожалению, культуры работы над собой очень не хватает. В литературе в том числе.

Если говорить о литературе, то проблема в том, что авторы не умеют работать с подобными темами или в читательском восприятии?

Проблема прежде всего психологическая: нет спроса, нет понимания, что это нужно. Любая попытка затронуть болезненные темы вызывает отторжение: «Не подсовывайте мне это, лучше расскажите про вампиров, они такие няшные». Человек не любит причинять себе дискомфорт. Это очень хорошо видно на примере Светланы Алексиевич и реакции на вручение ей Нобелевской премии. Она один из немногих авторов, кто системно тыкает в болевые точки. Достаточно сравнить её тиражи у нас и, например, в Германии, чтобы понять, что мы это не любим.

«Маленькая жизнь» Янагихары, несмотря на несколько манипулятивный подход к травме, стала сенсацией.

Это вообще, на мой взгляд, не столько роман, сколько беллетризованная история болезни, но она всё-таки импортная. Если экранизировать «Маленькую жизнь», много ли людей пойдут в кинотеатры? Я не уверен. Людям нужны фильмы вроде «Движения вверх» — с неизбежным хэппи-эндом. Политическая ситуация в стране в большей степени — продукт тех же ментальных механизмов. Люди боятся думать о том, как всё выглядит на самом деле. Поэтому и литература у нас соответствующая.

Приживётся ли у нас подростковая литература как самостоятельный сегмент? Многие говорят о размывании границ между жанрами, возрастными разграничениями.

Любая из нашумевших young adult книг последних лет очень чётко ориентирована на свою целевую аудиторию. Меня восхищает в этой литературе, насколько изящный акробатический этюд совершают писатели и издатели, чтобы жёстко соответствовать потребностям аудитории. Какое уж тут размывание границ? Эти книги невозможно читать ни на два года раньше, ни на два года позже заявленного возраста.

В последнее время разговоры о монополизации книжного рынка немного утихли. Начали появляться маленькие частные издательские инициативы. Есть ли у них шанс изменить ситуацию на рынке?

Прогнозы здесь — штука опасная, потому что мы даже не представляем, как будет выглядеть книжный рынок через год или пять лет. Ситуация стремительно меняется. Двадцать лет все эксперты предрекали смерть бумажной культуры, а последние тенденции говорят о том, что продажи бумажных книг, наоборот, растут. Тем более, сейчас самый активный читатель — человек 35-40 лет, а скоро на рынок выйдет цифровое поколение. Мы не знаем его читательские предпочтения и не можем их просчитать.

Теоретически у монополизации в среднесрочной перспективе довольно мало смысла, потому что скорее всего всё это станет частью единого цифрового пространства и приобретёт новые формы. Очень показателен в этом смысле конфликт Каннского фестиваля с Netflix: солидная институция столкнулась с тем, что не вписывается в созданные ею правила. Такие устаревшие явления в новой реальности просто не работают. В случае с холдингом «Эксмо-АСТ» та же история. Сейчас бестселлеры, которые пришли с Amazon, — это единичные явления, но кто знает, что будет лет через десять? Как пел предпоследний нобелевский лауреат, the times they are a-changin'.

Сейчас диджитал-издательства заняли довольно странную нишу на пути произведения в «нормальное» издательство. «Петровых в гриппе…» Алексея Сальникова, например, сначала выложили на Bookmate и только потом напечатали.

Это вполне логично. Сейчас все говорят про конец эпохи литературоцентризма и падение престижа литературы. Но на деле всё равно любой телеведущий, певица или модельер до сих пор считают своим долгом написать роман и выпустить его на бумаге. Ещё двадцать лет назад мы наблюдали, как зарождалась просто религиозная вера в интернет. Все говорили о том, что через пять лет Нобелевскую премию будут вручать за то, что найдут на сайте Проза.ру. Не может такого быть, что придёт этот чудесный интернет, а люди продолжат писать скучные романы. Потом оказалось, что может. Сейчас любой пишущий человек хочет напечататься на бумаге, поэтому таким платформам, как Bookmate, приходится брать на себя роль посредника между писателем и издателем. Мы можем говорить о том, что эти представления архаичны, но тем не менее они такие.