Русский язык меняется. Сегодня вы можете не замечать, а завтра проснуться в мире, в котором «кофе» стал женского рода (шутка!), а «дОговор» — это допустимое ударение (не шутка). Лингвист Ирина Левонтина в книге «О чём речь?» рассуждает о том, что происходит сегодня с языком. Всё это в формате заметок с примерами и цитатами. Публикуем отрывки о разнице «ты-вы», слове «востребованный» и выражении «здоровое равнодушие».
Пустое «вы» сердечным «ты»
6 июня 2010 года я случайно наткнулась на какую-то телепередачу, участники которой говорили, естественно, о Пушкине. Общий пафос, как водится, состоял в том, что культура, мол, гибнет (почему-то принято, что так считать интеллигентно). В этой связи кто-то из участников рассказал забавную историю времён празднования 200-летнего юбилея Пушкина. В ходе празднеств где-то там, я не запомнила где, лежала книга для почётных гостей, в которой какой-то чиновник прочувствованно записал: «Александр Сергеевич, мы с тобой!».
Конечно, участники передачи всласть, как теперь говорят, оттоптались по поводу «партийного» сочетания «ты» и отчества и вообще того, что было в голове у чиновника и с какого бодуна он это писал. Особенно хотелось бы знать, где бедолага собрался быть с Пушкиным: то ли на Парнасе, то ли в лучшем мире. Что же до «ты», то тут всё сложнее.
Распределение между ты и вы в современном русском языке лингвисты неоднократно описывали. В частности, статья «Ты» есть в легендарном ТКСе — «Толково-комбинаторном словаре», который составлялся блестящей командой лингвистов во второй половине 60-х — первой половине 70-х годов, но так никогда и не был издан в СССР. Это, впрочем, отдельная история. Написана статья «Ты», кстати, отцами-основателями ТКСа — Игорем Мельчуком и Александром Жолковским, и можно себе представить, как развлеклись авторы, описывая это слово при помощи мощного аппарата лексических функций. Ну там, «посредством ритуального выпивания алкогольного напитка IncepOperb». Это в смысле «пить на брудершафт».
В статье перечислены случаи, когда в литературном русском языке употребляется «ты». Понятное дело, между близкими родственниками (сейчас уже трудно найти архаическую семью, где дети обращаются к родителям на «вы»). Вне семьи — между людьми близкого возраста при тесных личных отношениях. Между детьми и при обращении к детям. Это тоже ясно. Ну а дальше интереснее.
Ты используется при обращении к Богу («Господи, мой Боже, зеленоглазый мой… Дай же ты всем понемногу…»). Конечно, никто не скажет: «Господи, простите и помилуйте меня». Ты употребляется по отношению к разного рода фиктивным собеседникам: животным («Бурёнушка ты моя!»), предметам и всевозможным объектам и сущностям («Ты один мне поддержка и опора… русский язык»; «Свет мой, зеркальце, скажи…»; «Родина, тебе я славу пою»; Сердце, тебе не хочется покоя»), к покойникам («Спи спокойно, дорогой Пётр Иванович»), к великим людям («Пушкин! тайную свободу / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе»). Вообще при мысленном диалоге с человеком часто мы не обращаемся к нему на вы, как обратились бы лично. Слушая политика по телевизору, даже самый церемонный человек может воскликнуть: «Что ж ты, гад, врёшь и даже не краснеешь!».
Это только на первый взгляд может показаться, что список случаев, когда используется местоимение ты, имеет довольно произвольный характер. На самом деле всё это семантически детерминировано. Система «ты — вы» устроена так.
Обращение на «ты» маркировано и указывает на определённое социальное соотношение между говорящими
Поэтому на «ты» обращаются не только к тому, с кем находятся в близких отношениях, но и к тому, кто вообще вне социальной иерархии (Бог, Муза, душа, покойник, животное, вещь и так далее). Так что Пушкин был для того чиновника сразу и дорогой покойник, и великий человек, и памятник. Конечно, в сочетании с отчеством смешно получилось. Вот Маяковский говорил на вы: «Александр Сергеевич, разрешите представиться». И далее: «Я люблю вас, но живого, а не мумию». Вот как к живому вежливо и обратился. А тот хотел как к божеству, а вышло наоборот. Да ещё в товарищи набился. «С тобой», мол…
Зато через пару дней после дня рождения Пушкина виртуозное владение личными местоимениями продемонстрировал тогдашний премьер-министр Путин. В одном из интервью он рассказал о том, какие у них тёплые отношения с президентом Медведевым.
«Я так же, как прежде, не считаю зазорным снять трубку и сказать ему: „Слушай, давай согласуем, давай посоветуемся“. Да и тот нет-нет, да и позвонит: „Знаете, надо переговорить, давайте подумаем, такая проблема, хотел бы услышать ваше мнение“».
И Государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами. Впрочем, о чём это я. И такая ещё приятная симметрия: в первом случае для надёжности три раза единственное число («слушай», «давай», «давай»), а во втором — те же три раза множественное («знаете», «давайте», «ваше мнение»). Надо заметить, что общение на «ты» или на «вы» — это вопрос личного выбора, и тут всё может быть очень по-разному. С одной стороны, «пустое „вы“ сердечным „ты“», но с другой — «Зачем мы перешли на „ты“? За это нам и перепало…». Но вот асимметричная ситуация, когда один тыкает, а другой выкает — это вещь очень специфическая.
Кстати, интересно, что русский глагол тыкать указывает на несколько неуместное поведение — как, впрочем, и выкать. Естественно: «Не надо мне тыкать!», но странно: «Могу я вам тыкать?». Этим он отличается от аналогичного немецкого глагола duzen (от du — «ты»), который вполне возможен в такой фразе.
Так вот. Асимметричное обращение, когда из двоих взрослых людей первый называет второго на вы, а второй первого — на ты, нейтрально в основном, если один человек знал другого ещё ребёнком, сам будучи уже при этом взрослым. Обращаться к ребёнку на ты было для взрослого естественно, а потом так и повелось, даже когда ребёнок вырос.
Переход на вы — вообще странная процедура, ничего обратного брудершафту в нашей культуре вроде бы нет
А чтобы и второй перешёл на ты, тоже не всегда есть основания. Мы обращаемся на ты к повзрослевшим друзьям детей, которые с нами на вы. Ну а нам по-прежнему тыкают бывшие учителя, с которыми мы, естественно, обычно по-прежнему на вы, даже если со временем разница в возрасте стала пренебрежимо малой. Ну, может, ещё священники и врачи бывают склонны к одностороннему тыканью. Если же начальник тыкает подчинённым, хотя узнал их уже взрослыми, притом никоим образом не ожидая от них ответного панибратства, — то это типичное начальственное хамство.
Так о чём же нам хотел сообщить премьер своим рассказом, в котором как бы невзначай шесть раз упомянул, как они с Медведевым друг к другу обращаются? Ну, наверно, о том, что знал президента чуть не с пелёнок. Что это для других он Президент, а для него, Путина, — по-прежнему меньшой брат. И уж конечно, об «обмолвясь» тут не может быть и речи. Ну, в смысле пушкинского «Пустое „вы“ сердечным „ты“ / Она, обмолвясь, заменила…».
Здоровое равнодушие
Когда-то уже довольно давно я увидела по телевизору интервью с журналистом и деятелем рунета (весьма охранительного толка) Антоном Коробковым-Землянским. В частности, его спросили о гей-парадах, и он ответил, что к этому надо относиться со здоровым равнодушием. Если, мол, что-то меня напрямую не касается, то на это лучше не обращать внимания. И пояснил: если соседи бьют ребёнка, то это меня, да, касается. Но если соседи бьют посуду, то пусть бьют, это их дело. Мысль вполне понятная. Весь вопрос в том, что человека, по его представлениям, касается, а что нет.
Но я задумалась над этим сочетанием — здоровое равнодушие. По какой причине Коробков не захотел воспользоваться дежурным словом толерантность, а выбрал нестандартное, даже парадоксальное сочетание? Парадоксальное оно вот почему. Дело в том, что русское слово равнодушие окрашено в особые тона. Конечно, можно сказать, например, твоё равнодушие к пиву — и тогда мы почти ничего не узнаем о человеке, о котором говорим. Может, вообще он пламенный, а вот к пиву равнодушен, то есть безразличен. Другое дело — равнодушный человек. Это холодный, плохой человек. А неравнодушный человек — отзывчивый и хороший. И равнодушие просто так, без контекста, — это скорее что-то плохое. У Достоевского в «Бесах» есть сочетание болезнь равнодушия. И вот поди ж ты. Нам говорят о здоровом равнодушии, и мы прекрасно понимаем, о чём речь. И даже примерно понимаем, почему человек избегает слова толерантность.
Вообще, русское слово толерантность имеет интересную историю. Оно употреблялось ещё в середине XIX века — у Лескова, Достоевского и так далее. Вот пример, где оно использовано вполне современно:
«Общество упорно отказывается дать свидетельство своей толерантности по отношению к людскому разномыслию, разночувствию и разностремлению, а в то же время само в собирательном составе своём не обнаруживает, чтобы оно опиралось на твёрдой почве самостоятельных мнений, и в несогласном шуме своём напоминает лишь ветром колеблемые трости».
Николай Лесков «Русские общественные заметки» (1869)
На английский это слово здесь вполне можно было бы перевести как tolerance. Аналогично и с другими европейскими языками. Потом слово толерантность как-то подзабылось за ненадобностью, вернее, осталось только в качестве биологического термина. А в последнее время, в ходе интенсивного освоения «западных» ценностей, вошло в моду. Однако многие люди сразу его невзлюбили.
Вот представим себе: узнают люди новое слово. Что же оно значит? Им говорят: ну, это по-русски терпимость. Да и словари пишут: толерантность, мол, — это терпимость к чужому образу жизни, поведению, чужим обычаям, чувствам, верованиям, мнениям, идеям (Брокгауз и Ефрон, правда, толкуют толерантность более узко, как веротерпимость).
Ну хорошо, вот есть два слова — терпимость и толерантность. Но язык не терпит дуплетов. И они сразу начинают как-то притираться, распределять сферы влияния, диссимилироваться. А как они распределяются — это вообще-то довольно предсказуемо. Когда одно и то же в русском языке обозначается и русским словом, даже если это и калька с иностранного, и заимствованием, то можно предположить, что первое будет дрейфовать в направлении чего-то исконного, а также внутреннего, связанного с чувствами, искреннего и относящегося скорее к отдельному человеку, а второе будет осмысленно как что-то несколько чуждое, связанное с поведением, возможно, фальшивое, а также скорее социальное.
Например, верность и преданность — это в душе конкретного человека, а лояльность — в поведении, возможно и лицемерном, и это нечто более общественное. Когда слово лояльность только появилось в русском языке, этого в нём не было.
Так примерно и вышло с терпимостью и толерантностью. Сейчас очень часто противопоставляют плохую толерантность хорошей терпимости. Вот типичный заголовок статьи: «Толерантность: терпимость или вседозволенность?». Многие люди говорят: ненавижу толерантность, потому что толерантность значит «Моя хата с краю, ничего не знаю». Другие говорят: не надо учить детей толерантности, толерантность — это пораженчество.
Толерантность часто связывают с равнодушием, опять-таки по контрасту с терпимостью. В терпимости очень ясно ощущается глагол терпеть, в частности, возникает ассоциация с другим его значением: терпеть боль. Мол, мы, страдая, терпеливо выносим недостатки других людей, как терпят боль, холод, голод. Соответственно в случае толерантности мы не то что терпим, а просто ничего не чувствуем. Особенно же характерна подобная риторика для православных текстов:
«Терпимость — это русское понятие, которое возникло из православного отношения к жизни. <…> Мы должны терпеть несовершенство других, понимая, что и сами несовершенны. Таким образом, терпимость предполагает активную оценку действительности: чёткое разделение хорошего и плохого, и терпение по отношению к тому, что ещё не в силах измениться к лучшему.
Толерантность — это западный термин, который возник из либерального отношения к жизни. Он не синоним терпимости, потому что за ним стоит совершенно другая концепция. <…> Поэтому толерантность безразлична к понятиям хорошо или плохо в абсолютном смысле этих слов. Она ориентируется на временные понятия, которые обеспечивают текущее спокойствие. <…> Человек должен быть безразличен ко греху, извращениям и растлению других людей, то есть ко всему, что его лично не касается. При этом он сам может всё это совершать, требуя толерантности к себе со стороны других».
Между тем, например, у философа Владимира Соловьева было другое понимание терпимости:
«Так называется допущение чужой свободы, хотя бы предполагалось, что она ведёт к теоретическим и практическим заблуждениям. И это свойство и отношение не есть само по себе ни добродетель, ни порок, а может быть в различных случаях тем или другим, смотря по предмету (например, торжествующее злодеяние сильного над слабым не должно быть терпимо, и потому «терпимость» к нему не добродетельна, а безнравственна), главным же образом смотря по внутренним мотивам, каковыми могут быть здесь и великодушие, и малодушие, и уважение к правам других, и пренебрежение к их благу, и глубокая уверенность в побеждающей силе высшей истины, и равнодушие к этой истине.
Владимир Соловьёв «Оправдание добра» (1897)
Это очень близко к тому, как понимают толерантность те люди, которые являются её адептами: даже не соглашаясь с позицией другого, пытаться его понять, и даже не понимая, признавать право другого человека жить по-своему. До тех пор, разумеется, пока это не затрагивает права других людей.
Часто заимствуется слово, которое как будто имеет аналог в языке. Но у аналога совсем другие ассоциации, другая культурная «бахрома». И вот берётся новое слово, берётся вместе с целым пластом представлений и ассоциаций. Но тогда слов оказывается два, и тут уж они начинают конкурировать по внутренним законам языка. Пока непонятно, чем дело кончится с толерантностью и терпимостью. Поживём — увидим.
До востребования
В своё время тогдашнему министру образования и науки РФ Андрею Фурсенко в ходе одного из интервью задали вопрос: «Какие критерии Министерство образования и науки полагает основными для оценки результатов образования?». Министр ответил: «Если в целом, то самое главное — насколько востребован человек и насколько он считает себя успешным после завершения того или иного уровня образования».
Замечательно, что в ответе фигурируют сразу два ключевых для современного русского языка слова: успешный и востребованный. Про слово успешный я уже писала: само сочетание успешный человек появилось в русском языке недавно как калька с английского successful man. В нём проявилось фундаментальное изменение в отношении к человеку, к категориям успеха и достижения в русской культуре. Востребованный (англ. in demand) — слово тоже необыкновенно популярное в современном языке.
Мы всё время слышим и читаем:
- «Имидж профессионала: как быть востребованным в своей профессии»;
- «Если нормальный востребованный человек работает, то лузер ищет подходы к работе»;
- «Уже сейчас чрезвычайно востребованы люди, разбирающиеся одновременно в последних технологиях, в разработке новых финансовых инструментов и операционных схем, а также в математике и в проектировании»;
- «Могущественный Назарбаев, без сомнения, востребованный человек, особенно с тех пор, как Запад занялся поиском альтернатив дорогим российским нефти и газу»;
- «Можно не огорчаться, что годы труда прошли впустую, а порадоваться тому, что в музыкальных учебных заведениях вырастают востребованные люди, способные вырваться на первые места в борьбе за успех и благополучие».
Из примеров видно, что слово востребованный связано с социальной успешностью человека, прежде всего с возможностью реализоваться в профессиональной деятельности.
Разумеется, само по себе слово востребованный существовало давно (востребованные — или невостребованные — бандероли, трупы, кредиты и тому подобное). А прилагательное невостребованный и раньше могло метафорически употребляться по отношению к человеку, его свойствам и способностям:
«В комнате было чисто и уютно, у Регины был красивый чёткий профиль, но всё это — её опрятность и красота — оставалось невостребованным».
Виктория Токарева «О том, чего не было» (1969)
«Но уже отсеялся от нас Лева Рубин, отъехал в далекие края, в мир загнивающего капитализма, нейрохирург высшего класса, которому не давали, хотя он мог бы запросто стать знаменитостью, гордостью, светилом, славой, с его-то руками и глазом, с его интуицией и выносливостью, и всё это, невостребованное, распирало его, выдавливалось наружу колючестью, резкостью…».
Евгений Шкловский «Состояние невесомости» (1996)
Именно благодаря существованию таких контекстов слово «востребованный» так быстро и легко приспособилось передавать новый смысл, когда он понадобился языку — или, скажем иначе, когда он оказался востребованным. А смысл этот связан с «западным» представлением о том, что ценность человека определяется его рейтингом на рынке. Он может предложить то-то и то-то, а многие ли готовы это купить и почём, да многие ли ещё предлагают на рынке то же самое?
Готового слова на эту тему в русском языке, естественно, не было. Ну, было слово популярный — но оно про другое. Тут не соотношение спроса и предложения, а массовая любовь. Ещё было слово нужный, но у него слишком широкий смысл. «Ты мне нужен» — это высказывание совсем не про свойства другого человека, а про мои личные пристрастия. Как у Цветаевой:
Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне.
А ещё было, да и сейчас есть сочетание нужные люди — то есть полезные, такие, из знакомства с которыми можно извлечь пользу. Было ещё слегка презрительное слово нужники. Презрительным оно было потому, что считалось зазорным водить дружбу с человеком не ради его душевных качеств или близости взглядов, а из-за того, что он вхож в мясной отдел гастронома или умеет доставать дефицитные книги.
Ещё интересно, как востребованность соотносится с занятостью:
«Каждый из нас служил в других местах, мы все были сильно занятыми или, как сейчас говорят, востребованными людьми, но каждый день мы собирались на репетицию, и образовалось нечто подобное братству, художественной группе единомышленников».
Сергей Юрский «Вспышки» (2001)
Да, конечно, для актера занятость и востребованность — очень близкие вещи. Артист должен играть, играть что-то интересное, и побольше, и это не вопрос денег. Но в большинстве случаев, если кто-то корячится на пяти работах, мы понимаем, что это, скорее всего, не от большой востребованности, а от большой малооплачиваемости. Востребованность — не перегруженность. О советской продавщице с её знаменитым «Вас много, а я одна!» только в шутку можно сказать, что она востребована.
Итак, человек востребован — это значит, что спрос на него, на его умения или продукцию превышает предложение, так что он может выбирать, какие варианты ему более интересны или выгодны. Он может торговаться и ставить условия. Не факт, что он наберёт работы больше, чем способен сделать. Не факт, что он пойдёт туда, где больше заплатят. Не исключено, что у него другие приоритеты. Главное, что у него есть выбор.
> человек появилось в русском языке недавно как калька
> с английского successful man.
.
Ну и неправильно писали. О добившихся «практического успеха» в русской литературе писали еще полтора века назад в «Москвитянине» Погодина. В том же смысле: какой именно успех, в явном виде не уточнялось, а подразумевалось, что успех деловой, карьерный, финансовый. Действительно, это была калька с английского, но вовсе не недавняя.