Репрессивная машина или набор мемов. Честный взгляд на литературу в школе — от учителей и словесников

Мало кто ставит под сомнение школьную программу по физике, географии или математике. А вот о литературе готовы спорить, кажется, все. Нужны ли детям сложные многотомные тексты? Зачем учить столько стихов? А сочинения — это вообще что? На круглом столе Storytel, который прошел в «Новой школе», об этом рассуждали учителя и словесники. Мы записали их главные тезисы.

Для чего нужна литература в школе

Константин Мильчин, литературный критик, журналист: Мне кажется, что литература и ее важная часть, школьная программа по литературе, — это некоторый набор мемов, понятных всем. Если двадцатилетние не факт что знают «Иронию судьбы», а я, например, не слышал ни одной строчки Моргенштерна, то какие-то фрагменты из Пушкина, Грибоедова, Толстого и далее понятны абсолютно всем. Это то, что нас немножечко связывает; то, с чего мы можем начать разговаривать, если поговорить хочется, а совершенно непонятно, с чего именно нам начинать.

Ирина Лукьянова, обозреватель «Новой газеты», учитель литературы: Мне кажется, литература — это древнейшая форма хранения человеческого опыта, такой всемирный интернет в эпоху до изобретения самого интернета. Это колоссальное хранилище, всемирная библиотека, в которой человеческий опыт присутствует еще до того, как была изобретена политология, экономика, социология, психология. Авторы все это уже видели и наблюдали. Гоголь описал Плюшкина раньше, чем появилось определение «обсессивно-компульсивное расстройство». И наша задача как учителей, мне кажется, не навязывать ту или иную идеологию, а дать детям какие-то ориентиры, чтобы в этой мировой библиотеке управляться, не отказываясь от нее, и выбирать то, что им по каким-то причинам сейчас необходимо.

Евгения Рябова, преподаватель словесности в «Новой школе»: Литература становится некой базой для народа, потому что у нас нет развитой философской мысли, которая была бы суперзаметной в мире. Литература занимает это место. Для себя лично я решила, что мы учим детей читать тексты, которые позволяют говорить о себе и понимать себя, потому что любой текст — это разговор с другим человеком. Любой текст заставляет нас понять, что хотел сказать человек, как он это сказал, почему он так сказал. Это диалог.

Оксана Васякина, писательница, феминистка, лауреат различных литературных премий: Когда я ехала в такси, я думала про литературу как про репрессивную машину, потому что, помимо того что нас все время учили (по крайней мере, меня учили) переучиваться с левши на правшу, по сути, тот канон, та программа, все те штуки, которые мы с вами обсуждаем, работают на то, чтобы нас всех сделать одинаковыми людьми. Мы же еще выросли в аналоговую эпоху, у нас не было интернета, у нас не было ничего, кроме телика и плохой библиотеки. Действительно, очень сложно было противостоять этому однообразию. Сейчас дети намного сложнее и намного разнообразнее.

Что читают современные школьники

Ирина Лукьянова: Они все читают разное. Я у них всегда прошу в начале сентября, когда они приходят на первый урок: похвалите мне, прорекламируйте какую-нибудь книжку, которую вы прочитали летом, и мы проголосуем за лучшую презентацию и за книжку, которую большинство захочет прочитать. А еще дети, которые к нам приходят поступать, должны принести (если они поступают на гуманитарный профиль) тетрадочку, в которой выписаны 50 последних книг, которые они прочитали. Эти списки не совпадают вообще ни у кого. У кого-то сплошь идут серии: «Гарри Поттер», «Коты-воители», еще что-то. У кого-то — сплошь книги издательств «Самокат», «Розовый жираф», «КомпасГид». У кого-то — сплошь скандинавские авторы.

Кто-то существует в контексте аниме, кто-то существует в контексте фанфиков. У них нет объединяющего начала, чтобы все смотрели одни и те же фильмы, слушали одну и ту же музыку, говорили об одном и том же, пользовались одними и теми же цитатами.

Не знаю, обратили вы внимание или нет, что «12 стульев», Довлатов как всеобщие цитатники уже потеряли свою роль

И ничего трагического, кажется, с национальным сознанием от этого не произошло. Оттого, что стало больше разнообразия и меньше единообразия, оттого, что люди стали одеваться не в одинаковые одежды, а в разные, читать не одни и те же книги, а разные, никакой духовной катастрофы не случилось.

Чему классика может научить наших детей

Борис Куприянов, издатель Gorky.media, один из соучредителей книжного магазина «Фаланстер»: Ради чего люди изучают математический анализ в школе? Это делается вовсе не для того, чтобы люди умели построить функцию и взять ее предел, взять вторую производную. Вы просто должны научиться анализировать. Анализировать можно учиться различными способами. Литература — прекрасный вариант для тех, кто не очень способен анализировать при помощи математического анализа. На самом деле, литература и математика — это два предмета, которые учат не знаниям, а способам. Они учат мыслить.

А вот по поводу истории о том, что литература учит хорошему… Что значит «учит хорошему»? Русская литература сейчас с точки зрения общей морали хорошему не учит. Она учит очень странным вещам. Дубровский — две статьи, Евгений Онегин — тоже две статьи. Каждый под статьей ходит.

Более того, ведь на самом деле какая-нибудь «Война и мир» не является классикой вообще!

Классикой является бал Наташи, какие-то кусочки из «Войны и мира», а вся «Война и мир» классикой не является. Никто не помнит ее. Она настолько трудно составлена, составлена в разное время, настолько фрагментарно, что не может являться классикой вообще.

Поэтому учить литературу можно только через обучение взаимодействию с текстом: как понимать текст, как распознавать его и пытаться с ним дискутировать. Других функций в наше время у русской литературы, по-моему, нет.

Что не так со школьной программой

Константин Мильчин: Мы отдаем себе отчет в том, что школьная программа немножечко устарела, она была придумана в те времена, когда дискуссии о том, как должно быть устроено общество и будущее, не были столь яркими и яростными, как сейчас. Не было таких задач по изменению общества, по созданию его нового лика. Нынешняя школьная программа, безусловно, не отражает гендерного, этнического, прочего состава общества.

Оксана Васякина: Давайте хотя бы сбалансируем гендерный состав. К Пушкину поставим Ростопчину, например, или Каролину Павлову.

Можно просто показать «Памятник» Пушкина и «Недоконченное шитье» Ростопчиной. Я всегда сравниваю эти два текста, потому что они написаны примерно в одно и то же время. С одной стороны, «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», с другой — Ростопчина обращается к своему шитью и говорит: «Ты мое шитье, ты мой рукотворный памятник». Вот, собственно, разница.

Я преподаю неподцензурную советскую поэзию, соответственно, я параллельно объясняю: этих женщин из списка мне пришлось просто вытаскивать за волосы из антологии неподцензурной советской поэзии. Их там всего лишь две или три было. Елена Шварц, естественно, великая Седакова.

Всех невеликих женщин просто смыло волной истории. А всех невеликих мужчин, например, оставили

На эту критику уходит достаточно много сил. Это бесконечное проговаривание, бесконечные ответы на подвешенные вопросы. Это и гендерный вопрос, и социальный вопрос, и политический вопрос, это часть интерпретации тоже.

Валерий Печейкин, драматург «Гоголь-центра», писатель: Я бы еще попросил всех учителей мира быть самим живыми людьми. От учителя, мне кажется, зависит очень много. Все, кто ставит оценки, находятся в вертикальных отношениях с маленьким человеком. В 9-м классе у меня был домашний скандал, когда родителей вызвали в школу из-за моего сочинения по «Преступлению и наказанию», где я написал, что Раскольников правильно сделал то, что он сделал. Родителям тогда сказали: «Вы понимаете, кто у вас растет?» Я помню, как я переписывал это сочинение «правильно»: нужно было вернуть Раскольникова к правильному выводу, убрать Ницше, убрать Набокова оттуда. Разве это не трагедия маленького человека?

Как помочь ребенку полюбить книги

Варвара Бабицкая, редактор проекта «Полка»: Помню, у меня в детстве было две ролевые модели: Джейн Эйр и Сирано де Бержерак. Мне не мешало, что Сирано де Бержерак — мужчина, живший в другую эпоху и так далее. В его опыте было нечто универсальное, с чем я ощущала родство. Тем не менее, конечно, я была очень благодарна за то, что есть Джейн Эйр, которая, как в «Гарри Поттере», сначала маленькая, десятилетняя девочка была. С ней легко эмоционально отождествиться и включиться в жизнь и этот текст. Так вот, если говорить о практической задаче «как приохотить человека к чтению», то, конечно, хочется показать больше текстов, апеллируя к понятному опыту, потому что у ребенка возникает эмоциональная связь с литературой.

Виктор Симаков, преподаватель словесности в «Новой школе»: В 80%, что ли, школ России используется учебник под редакцией Коровиных. Там биографии всех писателей даны. Они, в общем, все одинаковые: он любил родину, любил природу, любил читать, любил простых людей. В общем, они все одинаковые, они ничем не цепляют, эти авторы. Вот они действительно мертвые. Когда это читаешь, возникает одно желание — отказаться вообще от биографии, просто идти сразу в текст и не останавливаться на авторе.

А дети должны понять, что авторы этих текстов такие же живые, как и мы. Они совершали ошибки, делали не самые красивые какие-то штуки, где-то были смешными, где-то были неправы, и это нормально для человека. Забронзовевшие памятники — это большое препятствие для того, чтобы они хоть что-то начали читать.

В моем идеальном представлении преподавание литературы должно исходить не из того, что есть некий набор текстов, который нам всем нужно пройти, а из того, о чем мы говорим, о чем я как учитель словесности говорю с детьми. Исходя из этого, для конкретного класса, для конкретного ребенка должен подбираться и внеклассный список, и список на лето, и те произведения, о которых мы будем говорить в этом году вот именно с этими детьми.