Что такое «ганьба», как слово «холод» стало синонимом слова «отвращение» и почему испытания сказочных героев — это обряды инициации? Об этом и не только в монографии «Миф в слове и поэтика сказки. Мифология, язык и фольклор как древнейшие матрицы культуры» (вышла в издательстве «МИФ») рассуждают фольклорист Софья Агранович и лингвист Евгений Стефанский.
В. Я. Пропп выделяет большую группу сказочных сюжетов, в которых юноша (реже — девушка) по какой-то причине отправляется в лес, где подвергается испытанию. Функцию фигуры проводящего испытания выполняют разные герои (Баба-яга, Леший, Морозко и т. д.). С главным положительным героем, который успешно проходит испытание, туда же отправляются антигерои (братья, мачехины дочки и т. д.). Победивший герой (героиня) получает волшебные дары, вступает в брак; антигерои испытания не выдерживают и наказываются.
Конечно, сказочные сюжеты за многие века своего существования претерпевают изменения в виде наложений (например, введения бытовых деталей позднейших эпох), изменения мотиваций поступков героев (так, герои уходят из дому, конечно, не на обряд инициации, а на поиски утраченных предметов или людей либо отправляются туда не в силу традиции и не по воле социума, а по злому умыслу коварной мачехи и т. д.). К числу таких сказок принадлежит и известная русская народная сказка «Морозко».
С. Г. Тер-Минасова, анализируя особенности американского менталитета, замечает: «Сказка „Морозко“ вызывает [у американцев] недоумение и даже негодование. Что поучительного в девочке-сиротке, которая зачем-то врет Морозу, что ей тепло, когда она замерзает от холода? И почему наказана мачехина дочка, которая кричит „холодно! остановись!“? Сюжет сказки противоречит уставу „американского монастыря“, где царствует Его Величество Здравый Смысл (чтобы не сказать прагматизм)».
Весьма характерно, что сказка братьев Гримм «Госпожа (Бабушка) Метелица», повторяющая данный международный сюжет, мало того, повторяющая его в том варианте, где в качестве организатора испытания выступает фигура мифологического героя — носителя холода, более приспособлена к восприятию прагматичного западного читателя, ибо там положительная героиня получает поощрение за трудолюбие, кротость и бесхитростность. А мотив ее страданий от холода во время взбивания снежной перины, который в данном сюжете был главным, изначальным и, возможно, сюжетообразующим, купируется*.
Действительно, главным испытанием героинь этого сказочного сюжета является мороз, холод, персонифицированный в образе Морозко (именно он ведет ритуальный диалог). Следует отметить, что в этой сказке через элементы более позднего быта, нравов и отношений (жизнь крестьянской семьи в деревне, тяжелая доля сироты, образ мачехи-злодейки, посылающей падчерицу на верную смерть, и т. д.) просвечивает древний, восходящий к обряду инициации сюжет. Уже то, что главной героиней является девушка, а не юноша, — признак архаичности этого сюжета. Признаком его глубокой древности является и то, что испытание происходит не в специальном помещении (у русских — избушка на курьих ножках), а прямо в лесу. Кроме того, в сказках, где через данный обряд проходит юноша (чаще всего его проводит Баба-яга), перечень испытаний довольно разнообразен. Это испытания огнем («в бане выпари!»), едой («напои-накорми!»), болью (у героя «из спины ремни режут»), испугом, угрозами, страхом («покатаюся-поваляюся, вашего мясца покушамши») и т. д.
В сюжете этой сказки, вероятно, преломился и переосмыслился самый древний, примитивный, не требующий приспособлений метод испытания, сводившийся к изгнанию из примитивного социума, возможно, лишению пещеры и огня.
След этого ритуала можно найти не только в фольклорном искусстве, но и в языке
Во многих славянских языках для обозначения понятия ‘стыд, позор’ используется лексема hańba [Черных, II, 196]. В. И. Даль включает диалектное слово ганьба ‘стыд, позор’ в статью при глаголе ганить ‘хаять, хулить, осуждать, позорить, срамить’ [Даль, I, 344]. М. Фасмер считает, что этот глагол, имеющийся в украинском, белорусском, польском и чешском языках, является славянским новообразованием от глагола поганяти ‘преследовать’, который связан с гнать [Фасмер, I, 392]. Аналогично возник в русском языке глагол пугать. Он является производным от глагола поудити < пждити ‘гнать’ (ср. польск. pędzić ‘гнать’) [Фасмер, III, 399–400; Черных, II, 80].
Таким образом, вопреки мнению Н. Д. Арутюновой, «ситуация стыда предполагает движение от: от-талкивание, от-вращение, от-ступничество, от-межевание» не потому, что «другой должен отступиться от отступника. Он отворачивается и уходит прочь», а потому, что в процессе обряда инициации чувство стыда как раз и воспитывалось путем ритуального изгнания из пещеры или от костра и следы этого ритуала, весьма возможно, отразились в этимологии ряда лексем, обозначающих ‘стыд, позор’ и ‘страх’. В пользу этого предположения говорит то, что во многих случаях корни со значением ‘холод’ со временем приобрели семантику ‘отвращение’. Так, в словенском языке stud значит ‘отвращение’, studiti — ‘относиться с отвращением’, чешск. ostuda означает ‘срам’, ostudit — ‘возбудить отвращение’ [Черных, II, 196, 214; Фасмер, II, 603, III, 787]. Такую же эволюцию пережили русские корни -мерз- и -сты (д)-: см. мерзкий ‘отвратительный, гадкий’, мерзавец ‘подлый, мерзкий человек, негодяй’, омерзительный ‘внушающий омерзение, очень скверный’, диал. остуда ‘досаждение’, диал. стылый ‘противный, ненавистный’ < ‘окоченелый, дохлый, похожий на труп’ [Преображенский, II, 407], постылый ‘возбуждающий неприязнь к себе, отвращение, надоевший’ [Ожегов, 280, 364, 463].
В сборнике А. Н. Афанасьева опубликованы два варианта сказки «Морозко». Рассмотрим вариант
По воле злой мачехи, приказавшей выдать падчерицу замуж за Морозку, отец вывозит Марфушку в лес и оставляет ее на определенном месте — у сосны, «что на пригорке стоит». Конечно, злая воля мачехи, ее желание убить ненавистную падчерицу и вся эта «криминальная» завязка вторичны, принадлежат собственно сказке и возникли в эпоху, когда инициации (и особенно женской) уже давно не было. Но следы ритуала остались: отъезд девушки связан с мотивом брака, на место испытания по воле рода ее везет отец, оставляя ее на определенном, вероятно отведенном для ритуала, месте.
Девушка мерзнет: «Сидит да дрожит; озноб ее пробрал. Хотела она выть, да сил не было: одни зубы только постукивают». Весьма любопытно, что героиня сказки, замерзая, хочет, но не может проявить звериную реакцию на мучительные ощущения холода (ей хочется завыть).
Диалог Марфушки и Морозки явно ритуален и, возможно, чуть ли не полностью перенесен в сказку из древнего обряда. С точки зрения бытовой логики трижды повторенный вопрос Морозки «Тепло ли те, девица? Тепло ли те, красная?» совершенно бессмыслен: как еще должна чувствовать себя девушка, надолго оставленная в зимнем лесу?! Больше того, в подобной бытовой ситуации говорящие по-русски, беспокоясь о том, чтобы кто-то не замерз, скорее, спросят иначе: «Тебе не холодно? Ты не замерзла?» Однако в рамках ритуала этот вопрос и его форма имеют глубокий смысл. Задавая его, человек, проводивший инициацию, проверял способность абитуриента как физиологически, так и вербально сдерживать, скрывать свои чувства. Вот почему падчерица ведет себя так, будто ничего особенного не происходит. «Девица окостеневала и чуть слышно сказала: „Ой, тепло, голубчик Морозушка!“ Тут Морозка сжалился, окутал девицу шубами и отогрел одеялами».
Марфушка получает богатые дары — приданое. Ей обеспечен престижный брак. Все это, конечно, от сказки, но через эту позднюю концовку просвечивает ритуальная основа сюжета: девушка выдержала испытания, прошла инициацию, стала полноправным членом рода, взрослым человеком (что равносильно быть человеком вообще), обрела магическую силу предков**, получила право на брак.
Что же является причиной победы героини в сказках с этим и очень близкими ему сюжетами?
В рамках сказки (т. е. произведения искусства) все понятно: прежде всего героиня социально обездолена, а поэтому ее успех воспринимается как восстановление справедливости. Она добра, трудолюбива, кротка — эти качества должны быть вознаграждены, и по законам фольклорного сюжетообразования ее судьба завершается счастливым браком. Однако опять сквозь поздние наложения просматриваются древние основы сюжета — главным достоинством девушки является стыдливость. Она стыдится сказать Морозке правду. Что же позорного в этой правде, что недостойного совершила она?
Девушка мерзнет и стыдится того, что ее болезненные ощущения такие же, как у животного!
Любопытно, что в этом варианте сказки сохранилось упоминание о том, что девушка чуть было не проявила животную реакцию на ощущения, которые едва не привели ее к гибели: окостеневая, она хотела завыть.
Стыдливость падчерицы проявляется здесь в способности скрывать свои физиологические ощущения. Преодолевая их, она волевым усилием их социализирует, выводит из сферы биологического в сферу социального. Фактически на наших глазах она подавляет в себе инстинкт самосохранения, доказывая этим свою человеческую природу. Она подавляет еще не чувство (это возникнет позже), а ощущение, но это рождает в ней, вероятно, одно из самых ранних чувств — чувство стыда.
Мачехины дочки, Машка и Параха, в отличие от Марфушки, — бесстыдницы, и не только потому, что ведут довольно длинный «срамной» диалог между собой, в который входят и называние срамных частей тела («Да кой-хранци (Бранное выражение. Прим. А. Н. Афанасьева)! Что долго нейдет»), и описание сексуальных действий («А ты что знаешь? Только по беседкам ходить да облизываться»), и грубая перебранка по поводу одного жениха на двоих. Они бесстыдницы еще и потому (и это главная и наиболее древняя примета бесстыдства), что не хотят и не могут скрыть неприятных ощущений: «Что, Параха? Меня мороз по коже подирает. Ну, как суженый-ряженый не приедет, так мы здесь околеем (Т. е. замерзнем. Прим. А. Н. Афанасьева. Согласно словарю М. Фасмера, о-кол-еть ‘сделаться твердым, как кол’ [Фасмер, III, 129]. См. также статью Э. А. Балалыкиной [10])».
Девушки не посвящены и в способы ведения ритуального диалога: на вопросы Морозко они отвечают, как кажется, с точки зрения бытовой логики: «Ой, Морозко, больно студено! Мы замерзли, ждем суженого, а он, окаянный, сгинул». А с точки зрения ритуала они своим ответом и своими действиями (постоянными попытками согреться, т. е. избавиться от испытания: «сунули руки в пазухи», «начали пальцы отдувать» (Следует заметить, что падчерица не предпринимает даже попыток согреться) демонстрируют, что их биологические импульсы и реакции плохо контролируются, что свои ощущения они не могут да и не хотят скрывать. За этим неизбежно следует наказание смертью: «„Поди ты к черту! Разве слеп, вишь, у нас руки и ноги отмерзли <…> Убирайся ко всем чертям в омут, сгинь, окаянный!“ — и девушки окостенели».
Увидев привезенные из леса окоченевшие трупы дочерей, старуха бранит старика, но скоро успокаивается, услышав его ответ: «Полно, старая дрянь! Вишь, ты на богатство польстилась, а детки твои упрямицы!» В рамках сказки поведение старика кажется нелогичным: он безропотно увозит на смерть свою дочь по приказу старухи, а теперь отвечает с уверенностью и дерзостью, которые таким людям просто не могут быть свойственны. Эти «странности» в характере старика легко объясняются тем, что изначально этот герой (особенно в мифе и ритуале) был носителем и исполнителем воли и мнения социума. Быстро смирившаяся с участью дочерей старуха становится понятна тоже с точки зрения мифа и ритуала. Она смиряется с волей родовой общины. Примечательно и то, что в финале сказки старик «готовит» своих внучат (детей Марфушки) к будущей инициации, «стращая их Морозком» и не давая «упрямиться», чтобы их не постигла участь «упрямиц» Машки и Парахи.
Как уже говорилось, инициация отрицает в первую очередь инстинкт самосохранения, ибо рождающаяся в ходе нее человеческая нравственность противоречит животному естеству. Нравственность — это внутреннее волевое побуждение, по природе своей антииндивидуальное. Машка и Параха с точки зрения позднего художественного сознания погибают потому, что они эгоистичны. И действительно, сказка довольно часто наделяет подобных героинь и ленью, и жадностью, и жестокостью к слабым и обездоленным и т. д. В ритуале этого не было, ибо эгоистические чувства присущи довольно позднему человеку, уже отделяющему себя от общества. В архаическом ритуале погибал тот, кто не был способен сдержать в себе животные инстинкты и не был признан человеком.
В сборнике Афанасьева оба варианта этой сказки несут в себе наиболее архаический, т. е. близкий к ритуалу, конец. Антигероини в обеих сказках гибнут от холода. В сказке братьев Гримм (как и в авторской сказке В. Ф. Одоевского) этот финал смягчается. Антигерои наказаны (посрамлены, опозорены), они или получают антиприданое, или, как у братьев Гримм, очерняются смолой и лишаются возможности брака.
* Интересно, что в сказке В. Ф. Одоевского «Мороз Иванович», созданной по мотивам русской народной сказки «Морозко», мотивировка награждения героини также изменена в сторону высокой оценки ее трудолюбия, однако у русского писателя, вероятно слышавшего сказку в устном исполнении, сохранилось весьма подробное описание страданий Рукодельницы от холода во время взбивания снежной перины: «…а между тем у ней, бедной, руки окостенели и пальчики побелели»
** В сказочных сюжетах, восходящих к рудиментам представлений о женской инициации, на месте Морозко часто бывает медведь, с которым девушка играет в «жмурки» (ср. в арго музыкантов лабать жмурика ‘играть на похоронах’) — в смерть)
Обложка: Иван Панов / Российская государственная библиотека / Public domain
