Подростки отказываются от отношений, а брак теряет для них смысл. После своей лекции о современных отношениях во время «Фестиваля разговоров и кино NOW» социолог Полина Аронсон поделилась с нами своими наблюдениями о том, как меняется роль любви и её понимание в XXI веке.

Вы исследуете то, как в обществе говорят о любви. А вообще изменились ли представления о ней со времён СССР? Что такое любовь сегодня?

Чем дальше мы отходим от советского периода, тем менее романтичные термины люди используют для определения любви. От понятия «любовь» мы переходим к «отношениям». Причём очень рациональные отношения, где связи между всеми членами семьи, в том числе и детьми, оптимизированы. Для этого люди ходят на консультации к психологам, читают специализированную литературу. В советское время такого не было.

Вообще, есть разные модусы разговоров о чувствах. Тем, как они менялись с советских времён, занимается исследователь Юлия Лернер. Она говорит о разных контекстах и фреймах (Понятие, означающее в общем виде смысловую рамку, используемую человеком для понимания чего-либо и действий в рамках этого понимания — Прим. ред.) такого рода разговоров. Есть несколько фреймов. Первый — «комсомольское собрание». Очень дидактическая и фронтальная форма разговора: «Ты всё сделала не так, надо было со своим мужем иначе себя вести, сама виновата». Что бы человек ни сделал, он всегда будет неправ. Его ошибки непременно надо разбирать публично.

Ещё один фрейм — «кухонный разговор». У него есть сильная моральная составляющая, но в меньшей степени дидактическая. Там «все бабы дуры» и «все мужики сволочи». Там отсутствует императив к самооптимизации. Ты пришёл, пожаловался — и так можно делать годами. Подружки собираются на кухне, рассказывают о своих проблемах, ничего не меняется никогда. Там нет места разговору о личностном росте и прочему.

Этот фрейм был характерен и для Советского Союза, и жив до сих пор, но совмещается с новым фреймом — терапевтическим, когда с человеком говорят: «А что это для тебя значит?», «А как бы нам решить эту проблему?». Он ещё не совсем прижился, но для городского среднего класса, если он вообще в России есть, приобретает большое значение. Для молодого поколения он уже стал определяющим.

К чему это приводит?

Это порождает несколько трендов. Во-первых, молодые люди принимают решение вообще отказаться от отношений и любых форм привязанности. Для этого есть целый ряд практик, например, движение асексуалов, которое при этом совершенно лишено морального аспекта.

Всё это имеет большое значение для нашего будущего. Рождается гораздо меньше детей, гораздо меньше браков заключается и гораздо больше браков расторгается. Сегодня невступление в отношения становится отдельной социальной практикой. Та самая «нелюбовь», как у Звягинцева. Появляется много названий у отношений, которые не подразумевают привязанности — «секс без обязательств», «секс по дружбе» и так далее. И это будет только нарастать.

Вам не кажется, что тренд на рационализацию в случае подростков вступает в противоречие с их естественными гормональными потребностями?

Я не вижу здесь противоречия. Мы не живём в обществе, которое подавляет эмоции, мы учимся управлять этими эмоциями. В публичном пространстве никогда ещё не было столько эмоций, сколько есть сейчас. Откройте любую социальную сеть. Люди выплескивают эмоции в публичную сферу

Терапевтическая культура поощряет отрытый разговор о своих чувствах, но только на определённом языке. Человек должен осознать свои потребности, понять, как их удовлетворять и научиться говорить об этом. Подростки социализируются в такой среде, где это всё больше и больше становится нормой, вместе с появлением психологов. Конечно, может быть, в России меньше, чем в западных странах.

Интересно, что владение этим новым языком эмоций приводит к социальному расслоению. Московская и питерская интеллигенция, которая учит детей артикулировать свои эмоции, ходить к терапевту, вести дневник, ощущать телесные границы, все остальные способы выражения эмоций считают эволюционно устаревшими.

Заорать и дать пощёчину — прошлый век?

Дать пощёчину, наверно, в рамках движения #metoo можно, но лучше не орать. Есть очень интересное исследование о том, как советские подростки интегрировались в Израиль после иммиграции. Приезжая в эту страну, они не только не понимали, как работают социальные институты, но и выражали эмоции совершенно иначе.

С помощью терапии они учились говорить о себе так, как это принято в Израиле. Они строили новую личность, осознающую свои потребности и границы, стремящуюся к лучшей версии себя. И сейчас, я думаю, в образованном российском обществе происходит нечто похожее. Детей учат быть осознанным, рефлексирующими и ощущать свои границы как личность.

Почему тогда в своей статье на Colta вы рассуждаете о тренде на рационализацию довольно критически?

Меня смущает то, что многие психологи и социологи рассматривают вопрос с точки зрения эволюции. Как будто создание терапевтической личности — это следующий этап в развитии человека как вида. Они говорят: «хомо советикус» — это плохо, это травма, это устарело. Мне кажется, это опасный тренд, потому что похоже думали большевики в начале прошлого века: создаём нового человека! И вот сейчас мы тоже его создаём.

Но мы же с вами понимаем, что, говоря о московской и питерской интеллигенции, мы говорим об 1% населения России.

Да, владение терапевтическими техниками и языком — признак твоего статуса. В Европе этот переход уже давно произошёл. Он начался вместе с движением за гражданские права, и во многом стал результатом 1968 года. Так что это очень долгий процесс, который у нас начался всего лишь 10-15 лет назад.

Но мы постепенно идём к тому, что таких людей будет становиться всё больше. Это неизбежно хотя бы потому, что это неотъемлемый элемент неолиберализма. Государство, которое говорит «денег нет, но вы держитесь», создаёт предпосылку к тому, чтобы мы сами формировали свою личность — и держались. Это процесс — часть становления капитализма.

И к чему это привело в Европе сегодня?

Нельзя сказать, что там всё единообразно, но если сильно обощать, то наравне с рационализацией появляются другие любопытные тренды. Например, «новое викторианство», когда люди создают семью или отношения скорее для того, чтобы эмоционально не тратиться. Это такая эмоциональная экономика, крайняя стадия которой вообще не вступать в отношения, сидеть в своей кубышке и холить и лелеять травму. Лёгкий вариант подразумевает «плюшевые» отношения, когда вы вместе смотрите милое кино, варите глинтвейн — и даже сексом можно, в принципе, не заниматься. Ведь секс — это проникновение в границы чужого. В этих лёгких отношениях тоже есть сильный посыл на самосохранение.

Благодаря этому институт брака может снова выйти на первый план именно как способ самосохранения. Создание нуклеарной семьи, где все очень мимимшные и носят детей в слингах, — это способ закрыться от сильных эмоций. И в Германии, например, наличие 2-3 детей считается признаком более высокого социального статуса.

Как эти дети будут строить собственные отношения через условные 20 лет?

Это сложный вопрос. Многое зависит от того, в каких социально-экономических условиях они будут жить. Будет ли у них вообще возможность заводить свои семьи через 20 лет? Будет ли у них возможность жить отдельно от родителей? Кто знает. Ведь опыт социализации — это не единственное, что определяет, как мы будем жить.

Можно попробовать прогнозировать другие вещи. Например, каким языком они будут говорить о своих чувствах? Это будет рационализированный язык. Они будут много думать о своём личностном росте, будут стараться оптимизировать себя и свои отношения.

Моё мнение (не как социолога, а просто человека наблюдающего): дистанционные браки, когда люди не живут постоянно вместе, были бы спасением для огромного количества семей.

Когда вы лишаете людей возможности ездить друг другу по мозгам ежедневно, они становятся гораздо счастливее

Я думаю, многие семьи можно было бы спасти, просто расселив их в разные квартиры. Дальше пусть они сами решают, какой спектр сексуальных свобод это подразумевает. Для кого-то это были бы полиаморные отношения, а другие остались бы моногамными.

Я могу отчасти согласиться с теми антропологами и социологами, которые говорят, что брак устарел. Он устарел, потому что больше нет социально-экономических причин, которые удерживают двоих людей вместе. Предпосылок с каждым годом становится всё меньше.

Дети — это ведь тоже вопрос договора между родителями. Возникает необходимость разговаривать, а это, в свою очередь, имеет прямое отношение к терапевтической культуре.

В этой ситуации рационализация отношений может быть попыткой спасти институт семьи?

Конечно! Брак становится попыткой найти человека, который удовлетворяет твои потребности и способствует твоему личностному росту. Это такие отношения производства и потребления, вполне капиталистические. Брак всегда будет местом инвестиций. Просто раньше речь шла о том, чтобы найти человека, который вложит в тебя материальные ценности — трёх свиней и сундук золота, а теперь ты ищешь человека, который будет эмоционально инвестировать в тебя.

Так современные подростки скоро и русскую литературу не будут понимать!

Они уже её не понимают. Сейчас русская литература и вообще классический роман подвергается серьёзному пересмотру и критике с точки зрения терапевтического дискурса. Анна Каренина для них — психически больная, у неё был невроз, а не любовь. Нормальный человек самосохраняется, а она под поезд прыгает. Эмма Бовари — тоже невротичка.

Даже «Иронии судьбы» досталось. Мы вдруг выяснили, что единственный нормальный человек — это Ипполит, эмоциональный капиталист, который заработал себе на хорошую шапку. А эти двое — травматики и авантюристы, у которых нет личных границ.

А не приобретаем ли мы новый невроз, пытаясь избавиться от невроза?

Я не сомневаюсь в этом. Я думаю, что выход — это принятие привязанности как фундаментальной человеческой потребности. Потому что сейчас привязанность, по крайней мере, в воспитании детей, имеет другой смысл: дать её как можно больше в детстве, чтобы потом он обрёл независимость. Как в индийской пословице: «сначала обрети корни, а потом — крылья».

Я была уверена, что ты даёшь ребёнку опыт привязанности в детстве, чтобы потом он смог повторить это в своих взрослых отношениях?

Там совсем другой смысл: впихни в него как можно больше, чтобы потом он освободился от всех и всего. В Германии таких называют «родители-вертолёты»: они кружат над ребёнком постоянно, культивируя свою привязанность. В детстве он это впитает и во взрослом возрасте станет настолько самодостаточным, что ему будет хорошо и одному. Там не идёт речь о том, что человек научится проявлять эмпатию к другим. Он сможет сам себя оптимизировать и научится сам удовлетворять свои потребности, не завися ни от кого.

Сейчас слишком большой акцент делается на привязанность внутри нуклеарной семьи. Нет акцента на привязанность к своему сообществу, окружающим людям. В советские времена было наоборот — надо старушек переводить, быть пионерами. В семье это всё насаждалось, а сейчас ситуация изменилась.

Потому что семья — это единственное место, где безопасно?

Да, это своего рода иммиграция. Слово «семья» современные молодые люди используют в значении места, куда можно сбежать. Закрыть дверь, укрыться пледом, чтобы никто не трогал. Мне кажется, в какой-то момент этот круг безопасности сузится даже не до семьи, а до каждого отдельного человека. Чем более публичной будет становиться наша жизнь из-за социальных сетей, тем глубже мы будем уходить в эмоциональную приватность.

Фото, иллюстрации: Shutterstock