Стали ли мы — супруги, родители, дети — с развитием технологий меньше доверять друг другу? А государству мы все еще верим? И оглядываемся ли на мнение общества? В рамках цикла дискуссий «Место (не)доверия» фонда «Четверг» главный редактор «Мела» Надя Папудогло вместе с психологом Мариной Травковой и секс-просветителем Ариной Винтовкиной искала ответы на эти и другие вопросы.

Доверие между детьми и родителями

Арина Винтовкина, сексолог, психолог, журналист, секс-просветитель:

Моя мама, герой моих сторис, не доверяет интернету. С одной стороны, это сильно развязывает мне руки. С другой — я понимаю, что огромный пласт моей жизни проходит мимо нее, поэтому не очень гуманно приходить и говорить: «Давай я расскажу тебе, чем я занимаюсь».

Не нужно человеку без запроса рассказывать слишком много про свою жизнь. Наш контакт с ней во многом потерялся именно потому, что мы с ней разошлись в разные стороны. Я для нее не прозрачна, а мне не хочется нагружать ее лишней информацией.

Если говорить о ребенке, то мои соцсети достаточно открыты, и меня эта открытость и прозрачность вынуждает доверять своему ребенку. Поскольку она очень смышленая, то знает, что мама помогает людям строить отношения. Моя задача — не врать ей глобально, то есть не говорить, что я, например, юрист (хотя по первому образованию я юрист). И второе — дозировать информацию.

Конечно, я волнуюсь, что мой ребенок узнает все о моей работе через инстаграм. Я же не знаю, кто и как может принести ей эту информацию. Он может сделать это так осуждающе, что ей станет стыдно за свою маму. Думать об этом значит повышать уровень тревожности, который у меня и так достаточно высок. Я в этом смысле оптимист, и жизнь меня пока не переубедила. Интересно будет об этом поговорить лет через 10, когда моей дочери будет 18.

Марина Травкова, психолог, системный семейный психотерапевт, преподаватель магистратуры в НИУ ВШЭ:

Мои социальные сети закрыты от моих родителей, а мне 44 года. Я знаю, что в этом плане сегодня все немного изменилось, но вот моя мама залезала в мои дневники, которые я вела для себя. Для меня это вопрос границ.

Мои дети сказали: «Мама, не подписывайся на нас!» — поэтому я не подписываюсь и не читаю

Своим детям я всегда говорила и буду говорить, что доверие мое возрастает вместе со степенью ответственности. Если вам 7 лет, то я буду волноваться о том, куда вы пошли, да и, скорее всего, без меня вы вообще никуда не пойдете. Мой старший ребенок, которому 20 лет, должен присылать мне свои координаты и данные.

С одной стороны, это упирается в тревогу, с другой стороны, иногда детям доверяют так, что это граничит с безразличием. Но для меня это больше про контакт. Я довольно спокойно отношусь к тому, что меня кто-то из следующего поколения просит «не влезать». В этом случае я использую свой родительский лайфхак: у меня трое детей, и я всегда их настраиваю на то, что если ребенок не может прийти ко мне, то у него должен быть телефон тети, дяди, бабушки. Так решается вопрос безопасности, потому что в какой-то момент думаешь, чего ты хочешь — знать, с кем он встречается, или быть уверенным, что он использует презерватив.

Надежда Папудогло, главный редактор «Мела»:

Многое из того, что мы называем недоверием в семье, больше связано не с недоверием, а с тревожностью. Например, часы с геолокацией — это недоверие или тревожность? Или камера, которую сейчас устанавливают дома, когда у ребенка появляется няня, — это недоверие или тревожность? У «Яндекса» было хорошее исследование о том, что ищут родители и дети в соцсетях. Там была категория «от 0 до 18», и родители 15-летних искали, как открыть ребенку кредитную карту, а 16-летних — как закрыть.

Мне кажется, мы все время балансируем в такой истории, где множество вещей стали прозрачнее через призму соцсетей. И мы сейчас вырастили такое поколение, в котором сверстники моего ребенка уже знают, что такое приватность, и знают, что если ты не хочешь, чтобы мама за тобой шпионила, то не пиши и не снимай. Или сделай 5 аккаунтов в Инсте для разных целей.

Доверие между супругами

Арина Винтовкина: Я замечаю, что сейчас для нас становится важным именно межличностное доверие: мы хотим доверять человеку как личности. Вероятно, предыдущее поколение смотрело на своих партнеров как на людей, выполняющих определенную функцию в их жизни. То есть муж брал на себя ответственность за обеспечение их общих детей, и в этом заключалась его главная функция. Сейчас мы хотим во всем многообразии людей найти такого же странненького человека, как и мы сами.

А семья нужна для того, чтобы просто объясниться с человеком: ты моя половинка, я твоя половинка. Сегодня мы ждем от семьи большего, чем от нее ждали наши родители, потому что действительно очень хотим быть счастливыми.

Надежда Папудогло: Мы с социологом Ольгой Исуповой обсуждали, что сейчас семья стала строиться на каких-то новых принципах, но на самом деле гендерный контракт с отчуждением определенных функций никуда не исчез, а просто приобретает другие формы. И наше доверие в том числе становится частью этого контракта и по-разному обыгрывается. В этом действительно есть проблема: сказав слово «доверие» однажды, мы стали повторять его гораздо чаще. И сейчас растет поколение родителей, которое трактует доверие как отсутствие каких-либо границ.

Марина Травкова: Вопрос доверия сегодня стал критичнее, как и вообще эмоциональное наполнение семьи. Наверное, раньше у наших родителей, бабушек и дедушек вообще не было идеи, что можно развестись, поэтому нужно было терпеть. И в отношении к разводу тоже есть такой сдвиг: если раньше для развода должно было быть очень плохо, то теперь для людей достаточной причиной считается просто то, что им недостаточно хорошо вместе. Конечно, сегодня мы уделяем гораздо больше внимания тому, что скрепляет нас эмоционально. Сегодня если доверия нет, то семьи, скорее всего, не будет.

Новые формы организации семьи и доверие

Марина Травкова: Если говорить о полиаморных отношениях, то доверие — это их основа, они невозможны без доверия. Мы шутим, что диада, то есть пара, лидирует как представление о форме совместной жизни, потому что если вас в квартире двое, то вы точно знаете, кто не убрал молоко в холодильник. А если трое — становится уже интереснее. Поэтому диада во многом побеждает: это самая простая и не требующая эмоциональных, экономических и временных затрат форма совместной жизни. Есть исследования о том, что полиамория выживает в определенных социальных слоях, где присутствуют интеллектуальные, осознанные люди. Моногамные отношения тоже бывают очень разными: в них могут быть заложены разные степени эксклюзивности.

Арина Винтовкина: Если бы мы играли и нам раздавали карточки с условиями игры «моногамные отношения» или «полиаморные отношения», то я бы, конечно, захотела моногамную карточку. Есть иллюзия, что условия этой игры тебе понятны. А когда вы выходите за рамки привычного партнерства, то не сможете продвинуться дальше, если не начнете договариваться.

Ты не можешь знать, насколько человек искренен, насколько напуган, когда говорит: «Я полиамор, хочу открытых отношений». Когда в ответ звучит «да», то этот ответ звучит из-за того, что партнеру страшно тебя потерять? Или он сам три года об этом думал — и такой: «Наконец-то!» Отправной точкой в доверии в любом случае являешься ты, поэтому важно доверять себе.

Ты должен четко понимать, почему ты соглашаешься и почему отказываешься. А дальше рядом с тобой должен быть тот чудак, которому ты можешь доверять, доверять его «да». То есть доверие в данном случае более глубокое: нужно понимать, что человек может и по поводу себя ошибаться. Такая хрупкость отношений делает тебя бережнее к партнеру. Разница, которую я вижу между стандартными и, скажем так, экстравагантными отношениями, заключается в том, что многие вопросы, связанные в том числе с доверием, кажутся людям само собой разумеющимися.

Например, люди не обсуждают, что такое измена. Понятия, которые лишь кажутся простыми, в моногамных отношениях укладываются в коробочку «ну, это очевидно». А когда возникают сложности, то приходится эту коробочку вытаскивать и решать, что такое верность.

Главная обманка моногамных отношений состоит в том, что люди постфактум понимают, что неплохо было бы для начала разобраться в самих себе

Надежда Папудогло: Здесь важен не тип отношений, а то, что мы привыкли никому не доверять. У нас на «Меле» был вопрос от читателя: «Как мне узнать, что мой ребенок уже занимается сексом?» А вы не пробовали просто поговорить? И это показатель «атмосферы доверия», которая есть во многих российских семьях.

Недоверие со стороны государства или общества

Арина Винтовкина: Вся моя семейная жизнь опиралась на желание быть для государства невидимой. Я хотела упростить себе жизнь и сделать так, чтобы мне быстрее согласовывали кредит на машину, дали ипотеку и чтобы не приходилось объяснять неприветливым медсестрам, кем мне приходится человек, который ломится в дверь во время родов.

Мне было страшно рожать вне брака, потому что я понимала, что этот вопросительный тон по отношению к одиноким людям перекинется и на ребенка: «Где твой папа? Почему у вас всех разные фамилии?».

Любые семьи, отличающиеся от классической патриархальной модели, вызывают подозрение и вопросы

К ним относятся так, как будто они нарушили какой-то негласный договор. В итоге большую часть своей социальной жизни ты доказываешь, что, если твоя семейная жизнь устроена не так, как на обложках журналов в женских консультациях, это не значит, что тебе нельзя доверить ребенка. Любой человек вне рамок стандартной гетеронормативной семьи сталкивается с необходимостью объяснять государству и обществу, что он в первую очередь нормальный человек.

Надежда Папудогло: Семья меняется не только с точки зрения брака, но и с точки зрения того, какую роль в ней играют старшие родственники, младшие родственники, двоюродные родственники и так далее. Важно, что государство очень доверяет семье, но эта «семья доверия» существует в том виде, в котором она прописана в Конституции с учетом поправок. А все, что выходит за ее пределы, оказывается в зоне недоверия.

И даже самая обычная семья, которая возникает в вертикально-горизонтальных связях, может вызвать недоверие у государства, когда происходит падение уровня жизни: твой уровень жизни упал, а государство продолжает поддерживать семью, говоря: «Давай рожай, нам нужны +3 в семье, а не +1».

Марина Травкова: В России государство вообще не воспринимается как друг или доверенное лицо. Скорее мы от него бегаем, играем с ним в прятки. То же самое и с браком: он дает некоторые бонусы, которые связаны с государственной регистрацией, взаимодействием с больницами и полицией.

При этом сейчас люди все меньше стремятся вступать в брак, и, как говорят хорошие социологи: «На самом деле традиционная российская семья — это мама и ребенок, причем кто-то из них обязательно болен». А мужчина — это такая дрейфующая масса.

То есть государство призывает нас к организации семьи, а когда мы оказываемся внутри нее, то обнаруживаем, что государственной поддержки, на самом деле, просто нет. И я думаю, что люди довольно четко это считывают и реагируют на это. Разводы перестали быть стигмой, в этом плане все стало значительно легче, чем раньше, но государство продолжает гнуть свою линию в отношении семьи, которая, честно говоря, уже не очень гнется.

Над расшифровкой работали Анна Матвеева, Анастасия Солдатова. Фото: Shutterstock / Evgeny Atamanenko