Ольга Гвинджилия работает в школе 36 лет. Ее можно было бы назвать учителем начальных классов, но это не совсем так: ни математику, ни окружайку, ни технологию она не ведет. Наша героиня — преподаватель русского языка и литературы, предметник в началке. С детьми она учит наизусть Шекспира, сочиняет хокку и лимерики — и все это в обычной районной школе.

Когда она входит в класс, дети затихают, даже если до того были заняты чем-то крайне интересным. Она редко повышает голос, говорит медленно и красиво: хочется вслушиваться в каждое слово. Ольга Витальевна Гвинджилия, соавтор учебников курса Г. Г. Граник по русскому языку, лауреат Госпремии в области образования, работает в обычной районной школе. И очень этому рада.

На ее занятиях дети придумывают небылицы и учатся задавать смелые вопросы, а перед началом урока она часто проводит нейропсихологическую гимнастику, с которой справится не каждый взрослый.

«Кем быть: балериной или учителем?»

В раннем детстве у меня было две мечты: стать балериной (хотя в семье никто не имел ни малейшего отношения к танцам) или учителем. Я обожала толстые энциклопедии с иллюстрациями и книжки с репродукциями и могла листать их часами. К 10 годам стало очевидно, что карьера балерины мне не светит. И с тех пор мыслей о других профессиях, кроме той, что я выбрала, у меня даже не возникало.

Я училась в потрясающей школе № 161 им. Сухэ-Батора. Мою классную руководительницу — Елену Владимировну Бурмистрову — до сих пор считаю образцом.

Мы, девчонки, ее обожали. Я порой до сих пор замечаю в своей речи ее интонации

Она была старше нас всего лет на семь. Она тогда работала в школе пионервожатой, училась на историко-филологическом факультете и делала какие-то невероятные вещи для своих учеников. С нами возилась безумно: турслеты, бесконечные конкурсы, разговоры, и все это в атмосфере принятия и поддержки. Мои школьные годы — это годы теплые и яркие.

У меня был четкий расчет: после 8-го класса уйти в педучилище, окончить его с красным дипломом и после поступить на истфак. И против моего выбора были все. И родители, которые не понимали, почему я так решила. И в школе недоумевали, почему я забираю документы после 8-го класса, ведь я была на хорошем счету.

Я поступила в педагогическое училище на ВДНХ, и мне снова удивительным образом повезло с учителями. У нас преподавала потрясающий филолог, Александра Николаевна. Мы ее боялись до дрожи в животе! Она муштровала нас так, что сейчас мне все остальное кажется детскими играми.

Мы учили по 10 стихотворений каждого значимого поэта: Блока, Пушкина, Маяковского. Причем никакие оправдания никогда не принимались. Не выполнил задание — получишь два. Жесткость. Четкость. Алгоритм. К 4-му курсу мы называли ее только Шурочкой — и обожали!

Какими бы жесткими и требовательными ни казались нам преподаватели, мы всегда чувствовали их заботу и искренний интерес к тому, что они делают. И этот интерес передавался нам. А самое главное — глядя на них, мы понимали, что такое ответственность: ты делаешь важное дело, и у тебя в руках будут чьи-то судьбы.

Когда я окончила училище в 1985 году, мне было 19 лет. Подруга зазывала меня на экономический факультет МГУ. И я решила попробовать изменить судьбу. Мне, девочке с красным дипломом, нужно было сдать всего один экзамен — обществознание.

Я честно открыла учебник и просидела над ним, не поднимая головы, почти месяц. Выучила все про гносеологические корни познания, к примеру. Казалось, разобралась во всем. Но на экзамене получила 4 и поняла, что это знак. Забрала документы. Комиссия была в шоке: «У вас же 4, можете сдать остальные экзамены!» Но я была уверена в своем решении.

«У нас в школе в джинсах не ходят!»

И я отправилась в школу. Моим первым учебным заведением была школа № 145 во Фрунзенском районе Москвы. Крошечная, вылизанная до блеска, а директор — Оксана Николаевна Якимюк — строжайший и требовательнейший руководитель. Шел 1985 год.

На второй день работы я пришла в школу в джинсах: надо было мыть полы в кабинете. Директор увидела это и строго так сказала: «Ольга Витальевна, у нас в джинсах не ходят». Каждый год в педагогическом составе менялось по 7–8 учителей: не выдерживали. Я проработала в той школе 8 лет.

В моем первом классе было 37 человек! Из них только трое читали. А мне 19 лет, и все родители моих учеников старше меня минимум лет на десять. Но и они, и дети слушались меня беспрекословно. Неопытную, бездетную девчонку!

Моей тогдашней самоуверенности я сегодняшняя могу только позавидовать. С годами это прошло

Программа тогда была значительно проще. А я, как только мне попадались новаторские книжки, сразу пускала их в дело. Мы бесконечно прорабатывали материал и бесконечно готовились к урокам. Это сейчас есть принтер, ксерокс. А тогда мы все делали вручную, по 10–20 раз переписывали карточки с заданиями, если удавалось что-то напечатать на печатной машинке — это уже было счастье.

Но самое главное — дети были действительно другими. Они слышали учителя, и дисциплина была идеальная. Из 37 прописей 30 были похожи как две капли воды, так работали над почерком. Если 25 диктантов из 30 написаны на 4–5 — это хорошо, а если всего 20 — к тебе уже возникали вопросы.

Со своими первыми выпускниками, которым сейчас по 43 года, я до сих пор поддерживаю отношения, и они нередко приезжают ко мне в гости.

Я ушла из этой школы, когда поняла, что там мне больше некуда расти. К этому времени я уже училась на истфаке в МПГУ на вечернем отделении. Моими учителями были Владимир Кобрин, Александр Немировский. Правда, из нашей группы лишь один человек работает учителем истории в школе, остальные разбежались кто куда. Да и я стала вовсе не историком, а осталась учителем начальных классов.

Отборные дети и новые горизонты

Меня позвали в немецкую гимназию № 13: она находилась за гостиницей «Пекин». Это была новаторская школа, площадка для экспериментов, возглавлял ее Александр Семенович Бубман. И здесь началась совсем другая история.

Конкурс в эту школу был сравним с конкурсом в МГУ. Дети были все очень мотивированные и очень сильные.

Мы экспериментировали с формой подачи материала: здесь практиковали предметное образование, старались построить принципиально новое образовательное пространство, с другим уровнем наполненности программ.

Спустя 4 года моей работы вышел указ, запрещавший гимназиям иметь начальные классы, и появилась прогимназия. Предполагалось, что она будет включать в себя 1–6-е классы. Но в итоге она осталась привычной начальной школой, правда, с предметным преподаванием. И я отправилась на филфак в Институт повышения квалификации.

Именно директор прогимназии Наталья Георгиевна Терентьева привела в наши ряды потрясающих людей: Генриетту Григорьевну Граник и Наталью Сергеевну Троицкую, Наталью Борисовну Истомину, Марину Станиславовну Красильникову. Было организовано уникальное пространство.

Встреча с Генриеттой Григорьевной Граник — это, конечно, подарок судьбы. Она научила нас совсем иначе читать и видеть текст. Сотрудничество с ней дало мне невероятный стимул для профессионального развития. Я перелопатила уйму литературы и навсегда влюбилась в детскую литературу — до этого я запоем читала преимущественно взрослые книги (результатом совместной работы стал инновационный учебник русского языка под редакцией Граник и серия «Спутник учебника» под редакцией Граник и Гвинджилии. — Прим. ред.).

Это было время совместного творчества, поиска и открытия совершенно непривычных для начальной школы форм работы по русскому языку и литературному чтению. И в эту работу были погружены и дети, и взрослые.

С третьими классами мы ставили Шекспира, дети с легкостью учили монологи из «Укрощения строптивой». А в 4-м классе ученики писали хокку и лимерики.

С приходом Исаака Калины произошла реорганизация школ, и тогда гимназия и прогимназия перестали существовать. Мы потеряли номер, имя и директора.

«Неформатный» учитель

И куда было деваться «неформатному» учителю, которым я тогда уже была? Вести начальные классы как принято я не могла. Меня приглашали в разные московские школы, но там нужно было вести еще и математику, а где я — и где математика, окружающий мир… Оказалось, что всё, чем я занималась почти 14 лет, никому не интересно.

Моим спасением и поддержкой стала испанская школа 2123 имени Мигеля Эрнандеса и директор Татьяна Вадимовна Архипова. Это была практически единственная школа с предметным преподаванием в начальных классах. Здесь мне дали возможность работать в непривычном для школы формате. И я очень ценю это доверие. Но тут уже не было никаких специально отобранных мотивированных детей, да и сами ученики изменились.

Другое пространство, которое нужно снова выстраивать с нуля. И находить в нем свое место

Параллельно я увлеклась нейропсихологией, прослушала множество вебинаров, семинаров, лекций. Стало проще отлавливать какие-то проблемы учеников. Когда ты видишь ребенка и понимаешь, почему у него трудности с тем или иным учебным моментом, ты можешь ему помочь.

Такие разные дети

Раньше и правда было меньше детей с логопедическими проблемами, с дисграфией. Но и с ними можно работать, достигать хороших результатов — при условии, что ребенка все 4 года обучения сопровождает логопед, а иногда еще и нейропсихолог.

Я часто задумываюсь: почему все так происходит? Что изменилось? И понимаю, что в первую очередь все дело в том, как протекает самый важный период в жизни ребенка — с 0 до 6 лет. Меньше стало движения, свободы в жизни детей. Родители сами подкладывают бомбу замедленного действия, усаживая ребенка в 3 года учить буквы. Это совсем не то, что ему нужно! Много есть разных нюансов, и я рада, что сейчас об этом наконец стали говорить — и говорить много.

Да и культура общения, и само общество изменились. И хотя сейчас все вокруг исключительно вежливые, нежные и понимающие, на самом деле, мне кажется, люди стали жестче и нетерпимее, перестали проявлять уважение даже в той минимальной степени, в которой оно необходимо.

А как у них?

Как только уезжаешь из Москвы, попадаешь в совершенно иной мир. Одно время я очень много ездила по России с лекциями и семинарами — посетила больше 20 городов, причем не только крупные, но и совсем маленькие.

В Ефремове — это небольшой городок под Тулой — в школе, где стулья выкрашены масляной краской и жива зеленая доска с мелом, есть четыре физмат-класса и каждый год появляются стобалльники.

В малюсеньком городке под Энгельсом я видела у учителя на столе гимнастику мозга Деннисона (нейропсихологические упражнения. — Прим. ред.) — о ней и в Москве-то не каждый учитель слышал. А они там с детьми ею занимаются. А в Перми я с восторгом наблюдала, как дети, второклассники, деловито и сосредоточенно надевают лыжи. Рядом нет учителя, который весь дрожит и помогает застегивать пуговицы и завязывать шнурки.

Помню, каким шоком для меня было, когда после семинара, на который многие учителя по 6 часов добирались с другого конца Пермского края, мы пошли в столовую обедать. Про то, что там вкусно, я молчу. Сидим обедаем, и тут входят — не вбегают! — четвероклассники. Здороваются со всеми. И спокойно садятся есть. Никакого крика, шума и гама.

Приезжаешь в Казань, поднимаешься по лестнице на самый верхний этаж в актовый зал, и, пока идешь, с тобой каждый ребенок здоровается: с совершенно незнакомой, посторонней для этой школы теткой.

Учительский мир за МКАДом тоже совершенно другой. Там есть масса очень талантливых педагогов.

«Нельзя просто взять и стать учителем»

Есть очень много нюансов которые составляют основу профессии учителя. И они неизменны, несмотря на эволюцию образования, свидетелем которой я стала, проработав 36 лет в школе.

Чтобы учитель был профессионалом, у него должно быть горящее сердце. Тогда профессия захватывает тебя целиком и ты даже летом пишешь конспекты, подбираешь материалы на следующий год.

Когда ты погружаешься во что-то целиком, то лучше видишь суть проблемы. Ты четко понимаешь, что плохое настроение нужно оставить за порогом. Ты начинаешь подстраиваться под ситуацию и понимаешь, где изменить голос, где нужно сыграть, а где нужно быть прямым и откровенным. Кого стоит поддержать, а кого, наоборот, не нужно поддерживать ни в коем случае.

Нельзя просто взять и стать учителем. Это многогранный дар. Это харизма, эмоциональное чувствование, общенческий, человеческий компонент, умение признать свою ошибку и извиниться перед ребенком и умение не бояться быть смешным.

Мне всегда было интересно работать именно с маленькими детьми

Ты видишь трансформацию: к тебе приходит такой малыш, а уходит в среднюю школу взрослый и самостоятельный. Вот эти 4 года, движение от «палочки» к фразе — как процесс появления цветка: когда из семечка вырастает сначала стебелек, а потом на нем распускается бутон. Это непередаваемые ощущения.

Плюс в начальной школе всегда есть свобода, творческая составляющая. В средней школе уже нет времени на то, чтобы ставить спектакли и танцевать.

Урок — это то, что рождается из пустяка, из ничего. В хорошем уроке есть драматургия, сценарность, режиссура, предметность, логика. Я до сих пор готовлюсь к урокам.

Я четко вижу, кому и что я могу дать. С кем можно поговорить на серьезные темы, кто готов взять больше, а кто не может.

Никто не хочет учиться

Я сейчас наблюдаю очень сильную сегрегацию в образовании. С одной стороны, есть элитарные школы, в которые все стремятся. А есть совершенно обычные школы, среди преподавательского состава которых можно отыскать настоящие алмазы.

Родители ищут сильную школу, сильного педагога. Но для начальной школы только усилий сильного педагога недостаточно, к сожалению. И в понятие «сильный педагог» каждый вкладывает разный смысл.

Все чаще можно услышать от родителей: «Зачем нам столько учебников по русскому языку, зачем нам цифры писать? А почему вы нас учите буквы так писать, а не по-другому?» Что на это ответишь?

Раньше родители хотя бы иногда слышали нас. Было много разных ситуаций: мы проживали их вместе, двигались и приходили к каким-то изменениям. А сейчас часто получается, что я вижу тревожные звоночки, которые касаются не только процесса обучения, но и неврологических и поведенческих проблем. Но при попытке рассказать о них родителям ты натыкаешься на жесткую стену. У тебя есть шансы помочь, но ты не можешь этого сделать…

У меня есть возможность заглянуть в родительские чаты — и это настоящий ад! Когда в лицо тебе говорят одно, а за глаза совсем другое… Это очень горько и больно. Это колоссальное неуважение.

Что дальше?

В прошлом году меня накрыло ощущение, что все, что я делаю, — это абсолютная бессмыслица. В 2000-х годах нас буквально рвали на части, был запрос на качественное образование. А сейчас запроса нет вовсе. Вернее, он есть, но ведь одного запроса мало, нужны действия и усилия. И я пока не понимаю, что делать дальше. Я поняла, что мне недостаточно того самого внутреннего огня, чтобы взять первый класс.

Для того чтобы учить малышей — таких трепетных, которые верят тебе и ждут от тебя чуда, — ты должен быть наполнен до краев тем, что ты сможешь им отдать. А если внутри этого огня нет, то детей брать нельзя.

И если раньше все силы уходили на детей, на то, чтобы сделать для них уютное творческое пространство, то теперь все силы уходят на родителей. А ведь живое пространство обучения не поддается четко выверенным законам: оно есть здесь и сейчас, и творческий огонь, который в нем горит, нельзя гасить, поливать холодной водой, забрасывать камнями и кусками льда.

Мне никогда не хотелось уходить из образования, даже в самые страшные времена не планировала никуда уезжать.

Но важно понимать и чувствовать тот момент, когда ты должен уйти из профессии, как бы она тебя ни манила. Учитель должен быть молод, бодр, весел и здоров, иначе он никому не нужен. Есть молодые учителя, которые способны гореть, понимать, задавать вопросы, разбираться. Наличие таких людей позволяет верить, что еще не все потеряно и что движение продолжается.

Фото: личный архив Ольги Гвинджилии