«Я пришла в обычную школу и офигела». Ученица пансиона при монастыре — о жизни в обители и за ее пределами

Пока подростки снимают рилсы о монастыринге — непродолжительной работе и перезагрузке в монастырях, мы анонимно поговорили с бывшей ученицей настоящей монастырской школы-пансиона. В ее школе совсем не было ужасов, о которых «Мелу» рассказывали девушки из Среднеуральского женского монастыря, наоборот — происходило много хорошего. Но выводы из этого опыта у нашей героини всё равно неоднозначные.

«Поплачу, погрущу немного, а утром всё будет нормально»

Меня воспитывали в православии, до третьего класса я училась в столичной православной гимназии, и мне всё очень нравилось. А потом мы с мамой узнали, что за городом, при монастыре, куда я ходила с детства, открылась школа для девочек. Ее основал наш семейный духовник, который венчал моих родителей и давал нам советы в трудных ситуациях, — мы его очень любили и ценили.

Сразу скажу, что мама с папой не заставляли меня поступать в эту школу. Они просто спросили, не хочу ли я попробовать там поучиться. Мне было лет 9, и я подумала, что это классная идея — жить самостоятельно, без родителей и братьев с сестрами, с которыми мы часто ссорились. Конечно, в таком возрасте я не осознавала, что меня ждет, и воспринимала школу при монастыре как возможность от всех отдохнуть, каникулы от семьи.

Школа только начинала работать, поэтому в первом потоке было всего восемь учениц

Со мной в третьем классе учились еще две девочки. Мы жили в комнатах на 3–4 человека в пансионе на территории монастыря, вставали в 7 утра, умывались, заплетали друг другу косы (я это делать никогда не умела, так что мне все помогали), заходили в храм, прикладывались к иконе и шли на уроки.

Первое время мне казалось, что всё это прикольно, но, когда я обустроилась и привыкла к жизни по новому распорядку, у меня внезапно наступил шок. Я наконец поняла, что уехала от родителей и теперь мы будем очень редко видеться. Они, конечно, старались приезжать ко мне на выходных, и воспитатели давали нам свои телефоны (личных гаджетов у нас не было), чтобы мы могли хотя бы по полчаса поговорить с близкими.

У меня был период, когда я каждый вечер плакала перед сном — скучала по родителям. Но возвращаться домой всё равно не хотела. Я понимала, что поплачу, погрущу немного, а утром всё будет нормально. Я уже привыкла к жизни в пансионе, к стабильности, и мне не хотелось скакать с места на место. Поэтому, когда родители спрашивали, забирать меня или нет, я отвечала, что не нужно.

Мне кажется, многие либо не знают о том, как устроено образование в монастырских школах, либо мыслят о нем стереотипно. Поэтому я хочу разрушить некоторые мифы и показать, что это вообще не страшно и не жестоко.

1. Миф первый, об учениках подобных школ. Некоторые считают, что в монастырские школы отдают детей из неблагополучных семей или тех, кого родители решили отправить на перевоспитание, с кем не могут справиться и так далее. Но со мной учились девочки, которые, как и я, с детства ходили с родными в этот монастырь и которых с малых лет знали все монахини. Мы были из одного прихода, любили батюшку и жили почти как семья. Иногда мы ссорились или сплетничали за спиной друг у друга, хотя нас учили никогда никого не осуждать. Но мы ведь были 9–10-летними девчонками, без этого никуда.

2. Миф второй, о навязывании религии и учебе по «православным» пособиям. В день у нас было по пять-шесть уроков. По выходным мы ходили на службу, нас возили в бассейн и в баню, а в свободное время мы катались на роликах и самокатах, зимой — на ватрушках с горок.

Учились мы по стандартным учебникам, в 4-м классе ездили в соседнюю деревню сдавать ВПР. Никакого уклона в православие при изучении обычных школьных предметов у нас не было — как и пособий под редакцией священников. Отдельный предмет, посвященный основам православия, у нас был, но раз в неделю. Иногда к нам приходили монахини и батюшки и проводили лекции, посвященные Библии. Но нам не навязывали веру и никогда не говорили, что после школы мы должны остаться при монастыре и совершить постриг.

Нам даже давали уроки народных танцев, для которых у нас были туфли с каблучком. Физкультура тоже была. Правда, учителя занимались в юбках и пытались показать в них какие-то упражнения, но нам разрешали надевать спортивную форму — это единственный урок и время, когда мы могли ходить в штанах. Для всего остального были школьные синие платья, белые блузки, платки и наша повседневная одежда: юбка длиннее колена и кофточки (даже с яркими рисунками).

Думаю, у нас был очень современный пансион. Наш основатель придерживался либеральных взглядов и хотел создать что-то вроде института благородных девиц, где воспитывали бы чистых душой и очень умных девушек.

3. Миф третий, об учителях-монахинях. Большинство преподавателей (все женщины) из нашей школы жили при монастыре, у некоторых не было семей — они полностью посвятили себя педагогике. При этом они не были в постриге. Некоторые учителя жили со своей семьей недалеко от монастыря, и к нам они относились как к своим детям.

Монахини нам не преподавали, они приходили только с лекциями или учили нас хоровому пению. А еще, когда мы готовились к показу рождественского спектакля, помогали нам шить костюмы и красили нас свеклой — «косметика» была только такая. Кстати, для этой постановки нам наняли театрального педагога, которая даже носила яркий маникюр, но ее никто не осуждал. Меня удивляло, что в пансион вообще пригласили женщину, которая современно выглядела. Все-таки перед нами был один пример: педагоги в длинных юбках или платьях, а она могла приехать в джинсах.

Воспитательницы и учителя у нас были добрые и мягкие, но некоторую строгость тоже никто не отменял — всё как в обычной школе, но с большей добротой. С одной воспитательницей мы однажды даже ходили на заброшку. Когда директриса об этом узнала, нам, конечно, сделали выговор, но нас окружали люди не из монастыря, и они прекрасно понимали, что нам нельзя запрещать познавать мир. Наоборот, они сопровождали нас во всех потенциально опасных приключениях — просто чтобы дать нам возможность про них узнать.

4. Миф четвертый, о запрете читать «Гарри Поттера» и слушать современную музыку. Нас особо не ограничивали в знакомстве с современной культурой и ничего не запрещали. Я даже привезла в пансион магнитофон, и мы с девочками часто слушали песню «Улыбайся». Просто для воспитательниц и монахинь было важно, чтобы песни и книги у нас были добрыми, несли правильный посыл, без негатива и тьмы. Понятно, что рэперов с нецензурной лексикой нам бы запретили слушать, это точно табу, а грустной музыки у меня, по-моему, даже и не было. Всё в стилистике «Улыбайся» или «Бременских музыкантов».

Еще знаю, что многие думают, будто церковь настроена против «Гарри Поттера» и других книг в жанре фэнтези, но нам никогда этого не запрещали. Мы много читали, но, так как мы жили в своем мире, немного изолированном, про поп-культуру и того же «Гарри Поттера» многие просто не знали. Мы даже не думали, что он настолько популярен.

5. Миф пятый, о системе воспитания принудительным трудом. Школа при монастыре — не исправительная колония, где детей забирают с уроков ради работ на территории пансиона. Мы помогали монастырю: убирали снег, копали картошку, следили за подсвечниками, ставили печати «За здравие» и «За упокой», но занимались мы этим не во время учебы, а на выходных. Да, иногда было тяжело, потому что нам хотелось играть и болтать, но, когда нам выдавали лопаты для уборки снега, мы бегали по двору, играли в снежки, лепили снеговиков, и мне это нравилось. Мы много шутили с монахинями во время работ — понимаю, что не во всех монастырях они такие, но у нас они были добрыми, всегда разговаривали с нами, и трудиться рядом с ними правда хотелось.

«Я думала, что женщины не могут носить джинсы, а сексом занимаются только проститутки»

В общем, у нас был образцовый институт благородных девиц: мы получали хорошее образование, нас учили танцевать, вязать и шить, с нами обсуждали философские темы и учили относиться к окружающим с любовью. Из минусов могу выделить несколько моментов.

Во-первых, с едой у нас всё было строго: в столовой нельзя было не доесть свою порцию или вообще отказаться от еды, потому что она освященная и выкидывать ее нельзя. В нас не впихивали пищу, но, пока мы не съедали всё, не вставали. Вопросы о том, что нам нравится и не нравится, что мы едим или нет, отметались. Готовили нам вкусно, порции были адекватные, но я навсегда запомню ужасные морковные котлеты, которые мне не нравились. Я просто закрывала нос и глаза и ела. С одной стороны, это даже неплохо, потому что сейчас я вообще не привередлива и могу есть всё, но в школе мы часто истерили и капризничали из-за еды, ведь дети очень избирательны в питании. Зато нам компенсировали эти морковные котлеты и остальные блюда монастырской выпечкой.

У нас делали восхитительные шоколадные коврижки, и это всё еще моя любимая сладость

Во-вторых, хоть учителя и воспитатели никогда не поднимали на нас руку и не кричали, они были слишком добрыми и по-детски наивными. С одной стороны, это классно, потому что такой подход воспитал и сохранил во мне доброту к людям, но нас, словно красивые цветы, растили в тепличных условиях и не подготовили к проблемам и вопросам, поджидающим в реальном мире. Единственная острая тема, которую с нами обсудили и к которой у нас пытались сформировать однозначное отношение, — это секс.

Нам про это особо не рассказывали и старались не затрагивать вопросы полового воспитания, потому что мы были маленькими и в монастырях тема интимной близости хоть не табуирована, но лишний раз не обсуждается. Когда мы стали старше и начался пубертат, мы стали интересоваться темой секса, и воспитатели нас резко осадили — в первый и последний раз — сказали, что сексом занимаются только проститутки и это оскверняет женщину.

Естественно, у меня в голове закрепилась мысль о том, что такая близость неприемлема, я даже стала бояться секса, и страх становился всё сильнее после историй о том, как девушек спаивали и насиловали, как девушками пользовались, как девушки могли забеременеть в 14–16 лет.

У меня внутри поселилось недоверие к этой теме и уверенность, что секс — это что-то нехорошее

Я, привыкшая ходить в длинных юбках и запуганная темой близости, вышла из монастыря с травмой, связанной с отношениями. Когда я вернулась «в мир» и увидела современных девушек, свободных и раскрепощенных, я не могла их понять.

Может, я и росла в лучших условиях, но реальность меня настигла, и меня удивляло, что мои ровесники могут драться и ругаться матом — я наблюдала за ними и думала, что это дикость и так быть не может. Мир встретил меня жестко, и внутри меня что-то сломалось — не потому, что программа пансиона не предусматривала подготовки ко встрече с настоящей жизнью, а потому, что люди, которые нас воспитывали, были из тепличной среды, их окружал немного другой мир, и сами они другие.

«Я поступила в обычную школу и офигела»

Я проучилась в школе при монастыре два года и два месяца, а в пятом классе сказала маме: «Всё, забирай меня, иначе я здесь с ума сойду». Я поняла, что безумно соскучилась по семье и не хочу больше уезжать от родных после каникул. К тому же я становилась подростком и больше не могла учиться в школе без мальчиков. Я с детства лучше с ними общалась, чем с девочками, и с каждым разом, когда приезжала в Москву, понимала, что пропасть между нами становится больше и мы друг друга не понимаем. До пятого класса я не расценивала это как серьезную проблему, но потом решила, что мне хочется обычной жизни.

После монастыря я вернулась в православную гимназию в Москве и окончила там пятый класс. Мальчики и девочки учились вместе, перед уроками и обедом мы читали молитвы, все учителя православные, предметы такие же, как в государственных школах, только вместо религиоведения у нас были основы православной веры. О других религиях нам тоже рассказывали — без их строгой оценки, но со словами: «Мы в это не верим, но это есть, знайте».

Я очень благодарна родителям за то, что они не сразу отправили меня в обычную школу и у меня был этап, смягчивший удар о новую реальность и процесс перехода от монастырской школы к обычной. Мне нужно было время, чтобы хотя бы отвыкнуть от мысли, что женщины не ходят в брюках, и перестать говорить маме и сестрам: «Не ходите в штанах!» Я привыкла к другому стилю, вышла «в мир» и стала думать, что, если я не ношу юбку и предпочитаю джинсы, это плохо. Какое-то время после возвращения из школы я постоянно носила платки и каждый вечер читала молитву.

В шестом классе я поступила в обычную школу и офигела. Самым безобидным в новой жизни стало то, что я не понимала своих ровесников, их языка, мемов. Нас ведь учили как благородных девиц, мы разговаривали на возвышенные темы: о философии, книгах, а тут… «Лол, кек и лада-седан, баклажан».

Кроме того, меня шокировала жесткость и даже жестокость школьного мира

Я не подозревала, что учитель на уроке может накричать на тебя, выгнать из класса или унизить перед всеми словами о том, какой ты тупой. У меня так случилось с английским: в монастырской школе постоянного учителя иностранного не смогли найти, у меня не было базовых знаний. Учительница из новой школы, где проходили английский по усложненной программе, говорила, что я не знаю язык даже на двойку, и я воспринимала это как травлю со стороны педагога.

В монастыре никто никогда так не говорил, нас не унижали. Когда учителя стали на меня наседать, я воспринимала такой тон разговора и поведение взрослых как нечто аморальное. Грубость и жестокость, конечно, вообще неприемлемы в любой школе, но, если остальные дети привыкли к такой реальности, я к ней оказалась не готова. Меня это ранило в самое сердце.

Я долго не могла влиться в коллектив и до 8–9-го класса ни с кем не дружила

Хоть я не рассказывала о том, где раньше училась, не афишировала это и не вела себя как девочка из монастыря, все знали мою предысторию и буллили меня из-за того, что я «другая». К тому же в школе было много детей-атеистов, и, когда кто-то узнавал, что я училась в православных школах, я автоматически становилась мишенью для травли. Я активно вела соцсети, и одноклассники при мне смотрели мои посты и смеялись надо мной, задирали. Я вроде могла постоять за себя, но я была очень — слишком — доброй, потому что в пансионе нас учили всё и всех прощать: ударили в один глаз, подставь второй. С одной стороны, это неплохо, потому что я до сих пор не могу долго обижаться, но в школе это мешало.

Зато я хорошо знала историю, и на контрольных я всегда всем помогала. Хотя каждый раз сидела и думала: зачем ты помогаешь людям, которые завтра же тебя снова высмеют? Но, когда меня просили помочь и говорили, что за двойку их отругают дома, я не могла этого допустить и спешила помочь. Сейчас мне кажется, что я выбрала правильную тактику — доброту. Одноклассники в итоге извинились передо мной. Правда, только к девятому классу, когда мы стали старше и подростковая жестокость испарилась.

Главное, что я смогла со всем справиться и пережить эти трудности. Я занималась английским с репетитором и улучшила знания. Я научилась показывать, что об меня нельзя вытирать ноги. Я не опускала руки и всегда была настроена оптимистично. Не думаю, что у всех девочек из пансиона получилось бы справиться с такой сменой обстановки, с неприятием, травлей, но я была сильной.

«У меня выработалась привычка выживать»

Иногда я думаю о том, что, если у меня будет дочь, я бы тоже отдала ее на какое-то время в школу при монастыре. Да, было тяжело и в его стенах из-за внезапно накатывающего осознания одиночества, и за его пределами, но этот опыт мне многое подарил.

Я научилась жить по строгому распорядку, во мне выработалась дисциплина, которая помогла мне проделать большой путь в профессиональном спорте. Например, если тренер говорил что-то съесть, я не ныла и не морщила нос, в отличие от тех, кто отказывался, отжимался и приседал в качестве наказания и потом всё равно привыкал питаться по правилам.

Я быстро повзрослела и научилась самостоятельности. Мне 19 лет, а я уже работаю, занимаюсь коучингом, учу других людей. Это стало возможным только потому, что у меня в каком-то смысле опыта больше, чем у взрослых. Потому что я жила жизнью, которой, грубо говоря, никто не жил.

Когда я вышла из монастыря, я будто была мудрее своих лет

Меня обстоятельства вынудили научиться в 3–4-м классе решать все проблемы самой. У меня железная сила воли, я со всем справляюсь и не впадаю ни в депрессию, ни в апатию, но это палка о двух концах. Вроде я очень сильная и могу всё и даже больше, чем большинство. Но у меня появилась привычка выживать, а сейчас я хочу научиться именно жить.

Мне иногда говорят: «Тебе не обязательно пахать на трех работах, ты можешь выдохнуть и просто кайфовать». А я не умею наслаждаться жизнью. С одной стороны, у меня была дисциплина, я всё везде успеваю, я классная, умная и спортивная девушка — почти идеальная. Но эта идеальность убивает уникальность и твоего внутреннего ребенка, который иногда хочет ничего не делать, подурачиться, поплакать.

Когда приезжаю в пансион и вижу там маленьких девочек, я понимаю, что им будет очень тяжело. Хорошо, что в школе дружелюбная атмосфера, за счет которой сглаживаются многие углы, но в мыслях ребенка всё равно остаются вопросы: почему я в этой школе одна, почему не с мамой и не с папой, почему я не понимаю ровесников. К тому же это среда, где ты окружена только девочками, и если ты останешься в ней надолго, то вернешься в мир с округленными от шока глазами и непониманием происходящего.

Допустим, если девушка с детства дружила только с девочками, вышла «в мир» и встретилась с мальчиком, ей будет тяжело. Она, конечно, в каком-то плане находка для хорошего мужчины — вся такая чистая, девственная, умеет взять и шить, образованная, прямиком из института благородных девиц. Но если она попадется какому-нибудь абьюзеру, будет горько и больно.

Школа при монастыре может сделать тебя уникальной и сильной, но, если человека «передержать» в такой обстановке, он загнется. Я в любом случае считаю, что каждому нужно пройти испытание самостоятельной жизнью лет в 9–10. Это поможет вырасти и не стать тем, кто будет в 30 лет сидеть на шее у родителей.

Фото на обложке: Михаил Терещенко / ТАСС