Невозможно поверить, что всё это было на самом деле. Блокада Ленинграда продолжалась почти два с половиной года. Ежедневные бомбежки. Страшный голод. Морозы. Смерти. Тяжелая работа. Сегодня, в день полного снятия блокады, мы публикуем дневники студенток, которые выжили в этом аду.

«Потом доктор сел за стол, положил голову на руки и заплакал. Это было страшнее крика»

Мария Ярушок, студентка Ленинградского горного института

20 ноября 1941 года

С днем рождения, Мария Дмитриевна! С круглой датой, двадцатилетием! Пошел третий десяток, совсем уже старуха…

Первым подарком было сообщение по радио о снижении нормы хлеба. Теперь рабочим будет 250 г конгломерата, а служащим — 125 г. Наревелась, что из дому ничего нет, думала все забыли меня и вдруг вваливаются Клава Дягтярева и Катя Ерина с подарками. Не подарки обрадовали (это были светящиеся в темноте брошки), а то, что вспомнили и нашли сил прийти ко мне.

Уже 12-й час, и скоро погаснет свет, а мне не хочется ложиться спать. Вспоминаются прошедшие дни, родные, друзья… Как хочется все это вернуть! Как это было давно, хотя и недавно!

4 января 1942 года

В конце декабря два раза теряла сознание, и меня с большим трудом вернула в этот мир Александра Ивановна, наш дорогой доктор. Когда уколы не помогли, она сделала прямой укол в сердце. Три дня пролежала в изоляторе, думала, что не выживу.

А перед этим начал очень болеть желудок, и я «поползла» в поликлинику. Доктор, старичок, осмотрел меня и вдруг закричал, будто я в чем-то виновата, что моя болезнь от голода, — что мне нужно питание, а не лекарство. Я очень испугалась. Потом доктор сел за стол, положил голову на руки и заплакал. Это было страшнее крика. Я поняла, что я не одна у него такая, и что он кричит от бессилия помочь, и что даже у мужчин есть предел терпению — и потихоньку вышла из кабинета.

Позавчера стало немного лучше, и я из изолятора на Малом, 40 доплелась до института, поближе к работе и столовой, так как ходить такую даль обедать уже не было сил и я последнее время не получала даже ту бурду, что дают. Жуткая слабость: дистрофия 3-й степени. Волосы выпадают, как от тифа; кожа в красной сыпи и шелушится, ни груди, ни мускулов — один скелет, обтянутый кожей.

Сегодня ночевала в институте, как и вчера, сидя за столом. В институте одна теплая комната (за счет печки), остальные покалечены снарядами. В этой комнате (бывшая бухгалтерия) сидят и стоят студенты греются. Здесь же спят: на полу, столах, стульях, под столами и даже на шкафах. В ней пишут дипломы отозванные с фронта студенты (на шахтах не хватает инженеров), здесь же умирают как дипломники, так и остальные. Умирают легко: сначала перестают есть свою скудную пайку, а потом мирно засыпают.

15 января 1942 года

За водой ходим с окопными котелочками на Неву. У нашего института стоит корабль, вокруг него обрубают лед, и мы из этой полыньи берем воду. А воды нам надо много. Почти все в нашей комнате — доноры, мы должны следить за собой, так как списывают не только опухших от чрезмерного питья кипятка, но и при малейших признаках расчесов (боятся вшей, а значит, и эпидемий).

Когда кто-то моется, остальные отворачиваются: нет сил смотреть, такие страшные

Печь топим всем, что горит: стульями, которые хорошо ломаются и дают много дров (не венские), физкультурными палочками и т. д. Оба спортзала разорили, не трогаем только рояль — жалко. Страшно там бродить в поисках топлива: трупы сложены в штабеля, как дрова; много среди них знакомых, друзей; у ребят выросли длинные бороды (я раньше не верила, что у покойников растут волосы).

Мы всегда покупаем хлеб на несколько человек: уж очень тяжело выстаивать очередь. Каждую пайку бережно заворачиваем, и никто даже крошечного довеска друг у друга не трогал. Мужчины оказались почему-то хуже женщин: хнычут, плачут, унижаются в столовой, обкрадывают друг друга. Из-за украденных карточек умерли Саша Дубровский из нашей группы и Коля (не знаю его фамилии) из группы пластовиков. В конце месяца мы сидели с Колей у института на солнышке, он мне все рассказал и назвал фамилию вора… Саша уже умер, а Коля был веселый. Он сказал. «Еще немного, и я получу карточки. Теперь останусь жить». А на другой день умер. Их трупы я видела в спортзале, фамилию вора запомню навсегда.

---

«Сидеть и ожидать, когда околеешь сама или кто-нибудь из близких»

Наталья Панченко, жительница Ленинграда, во время ведения дневника — студентка

13 декабря 1941 года

Час от часу не легче… Сегодня Галя в магазине потеряла сознание, а папа вчера пришел такой измученный, что просто смотреть тяжело. Мамочка держится бодрее всех, но надолго ли ее так хватит?..

Вчера вечером пришла Кира — отогреваться, а сегодня мы с нею читали фантастический роман сегодняшнего дня — книгу поваренную Молоховец. А хорошо, черт побери, кушалось…

Сегодня еще меня угнетает указ новый — привлекают всех к трудоповинности по уборке снега. У меня с Галей одно зимнее пальто на двоих, а потом все мы настолько истощены голодом, что нам двигаться трудно, а не то, что работать.

Наше меню: утром стакан или два кофе (без сахара) и микроскопический кусочек хлеба с маслом. Часов в 2–4 — повторение сего. И часов в 6–7 повторение сего с добавлением тарелки «поджаренной водички» или так называемого супа. К этому надо добавить стояние (бесплодное) с пяти часов утра в очереди в магазин и папино ежедневное хождение на службу на Звенигородскую. Ведь это ужас! Если ничего не прибавят хлеба, то нам ни за что не выжить эту зиму, несмотря на то что дела на фронте всё лучше и лучше. Но это так далеко от нас, а мы голодны. Так неприятно видеть множество трупов на улицах, но уже все отупело…

Сейчас дрожат стекла, начался обстрел. С 4 декабря нет света. Жжем коптилки… Тоска!

10 января 1942 года

Насилу заставила я себя сегодня сесть и написать дневник. Новый год встретили мы с Галей и с Ритушкой сравнительно хорошо по теперешним временам. 1 января был ужасный мороз, и мы с Галькой очень боялись за родителей, ведь всё-таки им было надо из Озерков пёхом переть. И они таки с Сердобольской пришли пешком! Ну, первые два дня этого года мы прожили более или менее ничего, сносно, а потом папа и мама опять стали сдавать. А главное, что невозможно — воды нет нигде, нам приходится таять снег, а это очень нелегко. А теперь ещё совершенно перестали выдавать какие бы то ни было продукты, кроме хлеба. Галька начала пухнуть, папа приходит с работы еле живой, а мама перестала храбриться и бодриться — сидит дома.

Я сейчас — самая сильная в доме и бегаю везде, как черт. Весело!

Сегодня папе исполнилось 52 года. Грустный день рождения, что и говорить. Но всё же стараемся чем можем отметить и его. Писать пока нечего. Каждый день нас обстреливают. А день мой проходит так: встаю часов в девять и бегу либо в очаг, либо в магазин или за хлебом. Потом, если этого не сделает Галя, запасаю снег и где-то в промежутке между этим «завтракаю». После двенадцати бегу в девятую школу, где помещается мамина столовая. Там мёрзну до двух, до половины третьего и бегу домой, а оттуда в очаг, за обедом. А потом пьём по чашке супа и кофе с кусочком хлеба, греемся у печки и ждём шести часов вечера, чтобы поужинать и лечь спать. Не знаю, надолго ли нас хватит…

2 февраля 1942 года

Господи, если бы кто-нибудь знал, до чего я устала жить! До чего все кругом надоело, все противно. И так все тяжело… Не верится уже, что этому кошмарному существованию может настать какой-нибудь благополучный конец. Не дожить нам до этого времени ни в коем случае. У нас ничего нет и не предвидится. А и с этим помереть с голода больше чем достаточно. Сегодня я почти уверена, что до конца февраля наша семья ни в коем случае не доживет полностью. А это так невесело… Сидеть и ожидать, когда околеешь сама или кто-нибудь из близких, сознавая полнейшее бессилие чем-нибудь помочь…

---

«Вторым блюдом был студень из клея»

Лидия Судина, студентка медицинского института

10 октября 1941 года

Сижу дома одна. Сегодня, как и обычно, тревога началась в 8-м часу вечера. Этот час, как видно, очень нравится немцам, так как все уже привыкли, что в восьмом часу — или 20 минут восьмого, или 25, или 30, в общем, в промежутке между этими минутами начинается тревога. Самая страшная тревога, потому что в эту тревогу немцы больше всего бомбят. Сколько жертв за эти 4 месяца войны, и конца этой ужасной войны не видно! Мне иногда кажется, что я не доживу до конца войны. Не увижу всех своих родных и знакомых, и такая грусть на меня нападает, что выразить ее невозможно. И я уже немного начинаю привыкать к мысли, что не останусь живой. О, но как обидно умереть в 18 лет, когда настоящая жизнь должна только развернуться передо мною. Ведь все эти 18 лет я не видела настоящей жизни… Кругом холод, голод и страх за свою жизнь. Но все это, как мне кажется, только начало. Самое трудное — впереди. И как хочется уснуть на все это время, чтобы, проснувшись, увидеть снова вокруг себя счастье.

11 марта 1942 года

Папочка принес две луковицы мороженые и 100 г изюма. Это сухой паек. Мамочка сварила лапшу и облила ее олифовым маслом с прожаренным луком. Лапша получилась замечательная, жирная, лук же отбил весь привкус масла. В общем, второе получилось замечательным. Вернее, третье. Так как вторым блюдом был студень из клея. На первое — суп с перловкой. На четвертое — сладкий суп из изюма. Сладкий суп вышел на славу. Сухая дыня, которую мы получили, так хорошо разварилась, что суп вышел очень густым и сладким. Дыня — замечательная, наверно, ананасная. Хорошо бы так каждый день кушать! Мама мне подарила чашечку. Покушали, посидели и поговорили понемногу обо всем. Вечер прошел в семейной обстановке, чего уж давно у нас не было. Как чудно было, если бы так было всегда! Но этот день — исключение. Папочка ушел в 9 вечера.

День моего рождения на исходе. Только подумать: я живу уже 19 лет на свете. Как незаметно идет время: недавно мне было 16 лет, а сегодня уже 19. Совсем старушка. Старушка не только по летам, но и по пережитому. Пережили очень много за эти 8 месяцев, а что еще впереди?

15 марта 1942 года

Как хочется плакать, плакать и плакать. Как тяжело на душе. Давно у меня такого подавленного настроения не было. Надоело все и даже надоело жить. Какая это жизнь, если изо дня в день твой желудок все пустеет, а пополнить его нечем. Хорошего впереди не предвидится. Все голод и голод, народ все умирает. Саночки с трупами с утра до вечера тянутся цепочкой по улицам. Население Ленинграда заметно уменьшилось. Умерло уже около 2 миллионов. Сегодня зашла к Варе [подруга Лидии Ефимовны]. У нее вчера умер отец. Теперь даже не похоронить по-человечески. Вот они завязали его в простынь и повезут на саночках до Лермонтовского проспекта, где находится контора по отправке трупов на кладбище на машинах. Удивляюсь: эта контора — кажется, государственное учреждение — запросила с них 1,5 кг хлеба и 500 рублей денег. Полная обдираловка.

Вот уже середина марта, а стоят ужасные морозы. Не похоже, что весна. Морозы достигают минус 24 градусов. Скоро ли кончатся наши мучения? Прямо настоящее хождение по мукам.

---

Когда карточку не нашли, я спокойно сказала: «Вот и всё. Это — смерть»

Валентина Кондратьева, студентка первого курса техникума соляной промышленности

6 октября 1941 года

Вчера ездила с мамой на огороды. Привезли лукошко не то кормовой свеклы, не то турнепса — не знаю, но зато очень вкусная штука; полный чемодан красной свеклы величиной от наперстка до грецкого ореха, а несколько так просто с персик (штук 5); немножко лука вроде порея. Штук 7 картофелин с желудь и пару морковок с боб, если не меньше. Капустные листья и кочерыжки, вплоть до корней, уже ободрали до нас. Наелась до отвала и была очень довольна.

Теперь только и разговоров, что о еде. Я сегодня прихожу в нашу студенческую столовую, а передо мной девушка берет суп. Я спрашиваю, из чего? Вижу что-то темное и ничего не плавает. А мне буфетчица говорит; «чечевичный». «Так где же она?» Девушка берет ложку и победоносно вытаскивает со дна тарелки пару чечевицин — «Вот!». Я взяла две тарелки и почувствовала, что вполне утолила… жажду! Между прочим, половина студентов осталась даже без этого.

16 ноября 1941 года

Сегодня мы уже 8-й день без хлеба. Не знаю, что будет дальше. Завтра опять пойду в бюро выдачи карточек к 2-м часам. Есть в полном смысле слова нечего. Спасает мать мужа соседки (Е.М.). Соседка — шофер и имеет, видно, изрядные запасы, а ее свекровь тайком от нее подкармливает нас. Конечно, очень мало. Мы едим перемолотые от ее вареной картошки очистки с солью, испеченные на сухой сковородке вместо хлеба. Очень вкусно!

У мамы распухли руки, ноги и лицо. Нам уже совсем не хочется есть. Я еще кое-как держусь. Кружится голова, темнеет в глазах, ноги как из гранита.

…Сейчас опять пошли сплошные тревоги. Над головой воет немецкий самолет, бьют зенитки, масса разрушенных домов и улиц. Все трамвайные маршруты перепутаны. Народ голодает, армия голодает…

Во время бомбежки 10 ноября 1941 года, когда бомбы попали в сад «Сан-Гали», был разрушен водопровод, и с тех пор по всей Лиговке пропала вода. Вскоре наступили большие морозы, и вода в трубах и батареях все равно замерзла. Трубы полопались. Таким образом, к голоду добавилась еще и проблема добычи воды.

8 февраля 1942 года

Врач Александра Ивановна выписала мне белый хлеб, да и тот я ела маленькими кусочками, поджаривая их на печке. Когда карточку не нашли, я спокойно сказала: «Вот и всё. Это — смерть». Видно что-то было в моем голосе, девочки остолбенели и вдруг кто-то крикнул (в сумерки было не видно): «Да вот же она!» Карточку «нашли» на самом видном месте между кроватями, далеко от моей постели. Не выдержали нервы у вора. Кто это был? Мы подозревали одну, но может быть и не она, а тот, кому мы больше всего верили.

Многие воровство из-за голода оправдывают. Лично я придерживаюсь точки зрения Крылова: «В ком есть и совесть, и закон, тот не украдет, не обманет, в какой бы нужде ни был он».

Фото на обложке: Alex 'Florstein' Fedorov / CC BY-SA 4.0; Shutterstock / Fotodom