«Кондуит и Швамбрания», «Витя Малеев в школе и дома», «Чучело» — эти книги о школе дети с удовольствием читают до сих пор. Взрослым же интересно их перечитывать, ведь в них нашла отражение вся история СССР. Андрей Гореликов рассказывает, как на протяжении XX века менялся образ советской школы в книгах, а Сталин и оттепель влияли на их героев.

Уже в первое десятилетие советской власти появляются книги о школе. Прежде всего «Республика ШКИД» (1926 год) Пантелеева и Черных, а также написанная в 1920-е, но выпущенная в 1935 году «Педагогическая поэма» Макаренко. Два произведения очевидно перекликаются друг с другом в темах и даже в эпизодах. В обеих книгах, наконец, речь о школе, создаваемой практически с нуля: очевидная метафора построения нового государства и общества.

На фоне разрухи послереволюционных лет обычные темы школьных повестей — борьба с неустроенным бытом. Воспитанникам приходится добывать дрова, делать ремонт, убирать территорию, работать на огороде. Ученики не неженки и привыкли к тяжёлой работе. Разумеется, если удаётся их к ней склонить. На первых же порах типична ситуация войны полууголовных «ребят» с педагогами и персоналом школы.

Приметы времени, диковатые на взгляд современного читателя — в том числе поножовщина, вши, наркотики, — вовсе не казались чем-то особенным в 1920-е годы

Но уже в 1930-е герой-беспризорник как современник был невозможен, а методы Макаренко осуждала, например, Крупская. На первых страницах «Поэмы» педагог описывает, как ударив дерзкого ученика, завоевал первоначальное уважение коллектива.

Впрочем, бывшие хулиганы в литературе быстро оставляют привычки к водке, картам и воровству, включаясь в организованный труд «колонии». Одни из первых в советской учебной системе воспитанники Макаренко надели форму. Сознательность заставляет их экспроприировать земельный надел в ближайшей к колонии деревне и даже бороться с самогоноварением в округе под началом вооружённого револьвером директора.

Ситуация в республике ШКИД, судя по книге, совсем иная. Разница двух миров проявляется уже на уровне именований: «колония имени Горького» и «школа имени Достоевского». В отличие от строгой утопии Макаренко, написанной от лица педагога и, главное, идеолога метода, Пантелеев и Черных восхищены полустихийной демократией своей школы.

В оригинале директор, в отличие от всем известного фильма, — не главный герой. Школа оказывается сообществом индивидуальностей, которые строят свою «республику», несмотря на наличие конституции, по правилам скорее интуитивным. В этом отношении строгая «чекистская» дисциплина труда в поэме Макаренко сильнее соответствует духу времени в начале 30-х, вплоть до навязчивых параллелей с ГУЛАГом. А книга Пантелеева и репрессированного Черных (умер в 1938 году в пересыльной тюрьме), наоборот, обретёт популярность в оттепельные 1960-е.

Впрочем, ни в той, ни в другой книге не уделяется особенного внимания собственно учёбе. Интереснее дела «общественные», собрания, труд и борьба. В них проявляется не школьная догма, а интуитивная сознательность нового человека.

Наглядно это показано и в повести Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания» (1928–1931 годы). Первая часть книги приходится на «старое» время, когда герои ещё учатся в дореволюционной гимназии. Именно здесь много описаний предметов, учителей, ученических нравов. До революции рассказчик и его брат выдумывают сказочную страну Швамбрания — эскапистский детский мир, насыщенный, впрочем, всеми приметами реальности.

Когда на смену царской гимназии приходит советская школа, старая сказочная страна оказывается не нужна. Её заменяет новая «сказка»

И здесь уже школа становится в первую очередь местом добровольной идеологической перековки, а не образовательным учреждением.

Характерна сцена, в которой дети узнают о покушении на Ленина. Бывший хулиган меланхолично вырезает фамилию вождя на казённой парте, и никому не приходит в голову его упрекнуть. Зато когда другой хулиган отрывает клочок газеты с последними известиями на самокрутку, ему едва удаётся спастись от праведного гнева товарищей.

Кроме самых отпетых и классово чуждых элементов, все подростки новой школы, где можно не носить форму, а девочки и мальчики наконец учатся вместе, отлично перевоспитываются. Причём, единожды усвоив «сознательность», неудержимо воспитывают её друг в друге. Так, например, неожиданно заканчивается визит шпаны в школьную библиотеку:

В книге Лев Кассиль писал о себе и своём брате Иосифе, Оське. В 1938 году Оська был расстрелян по ложному обвинению как «участник троцкистской террористической организации».

Подобное самоусмирение анархических подростковых коллективов на фоне преображения общества кажется писателям делом недалёкого будущего. Однако в 1930-е о школе всё ещё пишут неохотно. Издаются повести «для пионеров» с упором на приключения, которые сильно смахивают на дореволюционные образцы. «Инженеров человеческих душ» эта проблема волнует не на шутку.

Именно тогда Самуил Маршак призывает к созданию школьной повести, отвечающей стандартам соцреализма. Поиски канона затянулись до 1940-х годов. Можно вспомнить повесть Сергея Михалкова «Красный галстук» (1946), где один из персонажей позволяет себе невиданное единоличие, когда добровольно выходит из пионерской организации. Бунтарь отказался рисовать на общественных началах для стенгазеты, предпочитая использовать свой талант в личных целях. Нарушителя порядка сперва жалеют, а потом бойкотируют и не желают принимать в пионеры обратно, покуда он не покажет деятельного раскаяния.

Образ стенгазеты останется важным для школьной литературы, как и, разумеется, описание работы пионерских отрядов, звеньев и дружин

Их идеал — команда Тимура из повести Гайдара (1940 год). Притом что одна из главных детских книг СССР как раз не была повестью о школе: детское самоуправление расцветает в вольнице школьных каникул.

Команды пионеров словно существуют автономно от официальной государственной иерархии, в то же время всюду ей подражая. И, как положено в искусстве сталинского времени, всё более осязаемым делается присутствие мудрого взрослого в жизни детей. А на смену «детской» конституции ШКИД приходит лишённая комизма государственная Конституция.

Чем более идиллическим оказывается мир школьной повести, тем надёжнее он обрастает бытом. Дети, подобно Буратино, получившему букварь, обзаводятся важными учебниками, тетрадками, промокательницами, чернильницами и портфелями. А процесс воспитания сознательности теперь совпадает с учебными буднями. К примеру, персонажи-первоклассники увлечённо и даже восторженно узнают, как приветствовать учителя, как к нему обращаться, и так далее. Так поступает Маруся в «Первокласснице» (1948) Евгения Шварца и герои «Марки страны Гонделупы» (1941) Софии Могилевской.

В произведениях сталинской эпохи часто проглядывают оговорки о дефиците школьной жизни: даже портфели есть не у всех, и промокашка имеет ценность. Эпизод из Могилевской, когда разные люди случайно покупают первокласснику целых пять пеналов, похож на сарказм. С другой стороны, тем ценнее ценность всякой школьной вещи.

Каждый ученик горд своей ролью во всё усложняющемся механизме школьного мирка. Выпадение из него, утеря своей функции в механизме воспринимается трагично. В первую очередь, конечно, для «отверженного», но также и для всего коллектива, которому вменяется в обязанность помощь отстающим либо оступившимся.

Помощь двоечнику — расхожий сюжет в книгах тех лет, например в рассказах Николая Носова «Витя Малеев в школе и дома» (1951). В том числе знаком принятия, инициации настоящего ученика оказываются навыки чистописания.

Кляксы в тетрадях — пятна на репутации всего класса и пионерского отряда и, возможно, знак моральной нечистоплотности персонажа

В конце концов даже Агния Барто иронически обыгрывает это напряжение вокруг чистописания в стихотворении «Позорное пятно», где на собрании дружины часами обсуждают мальчика с чернильным пятном под носом.

В повести Носова школа не случайно выносится на первое место перед домом. Как правило, школьный мир вторгается в домашний, подчиняет его себе. До 1940-х дети нового мира только отрывались от домашних, уловив требования времени и вступая в неокомсомольские «тайные» организации: команда Тимура или подпольный кружок марксистов-ленинистов в «Республике ШКИД». Но в позднесталинское время детский мир уже становится чисто государственным, и домашний вынужден ему подчиниться.

Кроме собственно школьных активностей, важны и факультативные совместные занятия учеников. У того же Николая Носова в «Дневнике Коли Синицына» (1950) дети открывают для себя пчеловодство. Параллели организации пионеров с жёсткой структурой пчелиного улья могут выглядеть пугающе. Но главное в том, что все отношения с миром, природой всегда понимаются через коллективные занятия в отряде.

Вместе со смертью Сталина распад тоталитарного мира угрожает и миру школьному. Тогда даже наиболее «кондовые» детские классики тридцатых и сороковых позволяют себе обращение к «острым» темам. Григорий Медынский, писавший в «Девятом „А“» (1939) о благополучном союзе детей и педагогов, в 1950-е пишет «Честь», где школьники ставят под сомнение родительский авторитет, якшаются со стилягами и уголовниками. Перевоспитание, конечно, последует, но безоговорочной правоты коллектива уже не будет.

Расцвет сталинской детской повести приходится на краткие времена раздельного обучения в Советском Союзе. Практики сталинского ампира ненадолго отсылают к «швамбранским» временам, когда гимназисты и гимназистки встречались не за партой, но вне школы, либо по особым праздничным случаям. В СССР это, конечно, не бал в городском собрании, а, к примеру, практика в колхозе.

В одних классах мальчики и девочки окажутся уже после смерти Сталина. Атмосферу свободомыслия дополнит также недолгий отказ государства от школьной формы. Новая «неформальная» школа способствует не только зарождению первого чувства (и соответствующим сюжетам), но и внутренней интроспекции. Школа-веселье и школа-эксперимент оказываются местом, где ставятся нравственные вопросы.

Учитель здесь уже не вечно невозмутимый наместник вождя, а, если повезёт, проводник в мир самопознания

Так, Дениска из рассказов Драгунского (1959) оказывается поражён, разговорившись с учителем музыки и выяснив, сколько всего он любит и знает.

Проводником может оказаться и старший товарищ, как в начале «Весенних перевёртышей» Владимира Тендрякова (1973) — школьной повести с красноречивым названием. Впервые влюблённый тринадцатилетний герой открывает книгу о математике, которую одолжил у друга, и видит целую Вселенную:

Подобно тому, как это было в двадцатые годы, классы дробятся на непохожих детей, резко индивидуальные черты обретают учителя. Это хорошо видно на примере повести «Электроник. Мальчик из чемодана» (1964), где описана элитная физико-математическая школа будущего. Фантастическая школа — своего рода версия волшебного НИИ из повестей Стругацких, где физика и лирика не сталкиваются, а дополняют друг друга в утопической гармонии. Киборг Электроник явился не обычным ребятам, а пришёл на подготовленную почву.

Однако вдохновение школой в советской литературе продержалось недолго. Из места приятного она постепенно превращается в место необязательное, не мир приключений, но декорацию к ним. Кстати, самодеятельный театр часто появляется в школьной повести в качестве увлечения героев и повода к различным казусам. Можно вспомнить рассказ Драгунского «Смерть шпиона Гадюкина», шестидесятнические воспоминания Искандера о школе 1930-х «Чик и Пушкин» или рассказы Юрия Сотника «Бармалей», «Как я был самостоятельным» (1958).

В этих примерах выступление школьного театра срывается, к всеобщему веселью, ещё во время подготовки или герой от главной роли на репетициях приходит к роли задних ног лошади во время премьеры. Игра во взрослую жизнь на школьной территории оказывается неудачной.

Тем сильнее тяга к такой «игре». Повесть Сотника «Приключение не удалось» (1961) посвящена неудавшемуся бегству шестиклассника Капустина на Север. Попытка «стать взрослым» кончается тем унизительнее, что хулиганы отбирают у героя фотоаппарат, за который он надеялся выручить деньги. Пионерская дружина в лице председателя — что было бы невероятно для литературы тимуровских времен — не помогает товарищу, а пытается замять дело. Выручает уже личное мужество (причём не героя, а героини), а не дух коллективизма.

Кроме приключений, которые не удаются, советских школьников в конце оттепельных лет и дальше подстерегают не столь весёлые события. Это и столкновения с хулиганами, и проблемы в семье. Когда родители в детских книгах начинают расставаться, близкие умирают и привычный мир идеального вечного «сегодня» идёт прахом, школа больше не центр вселенной подростка.

В литературе застойных лет она уже становится помехой, настоящие события происходят если и в её стенах, то не с санкции школы. Более того, в 1970-е школа может уже быть откровенно враждебной. Герой «Колыбельной для брата» культового подросткового писателя Владислава Крапивина становится жертвой вздорного обвинения в краже.

Школьная учительница бездумно объявляет мальчика вором только потому, что его видели рядом с местом преступления. Глубоко оскорблённый, он идёт сражаться за правду — уже не плечом к плечу с бывшими товарищами и членами пионерского отряда. Повесть вызвала переполох в педагогической среде. Где-то книгу изымали из школьных библиотек, где-то вырывали «неправильные» страницы.

Школа верно почувствовала угрозу новой эскапистской литературы, но было поздно.

В дальнейшем герои Крапивина уходят плавать на фрегатах и драться на шпагах в новые как бы посттимуровские сообщества, уже не санкционированные ни идеологией, ни школой

Иначе говоря, дети возвращаются в условную «Швамбранию». Тем страшнее оттенки мира взрослого и школьного, вечной антитезы страны-фантазии. «Застава на якорном поле» Крапивина (1989 год) — это уже морозная жуть, страшная байка об интернате для одарённых сирот, где полуфашистский ректорат ставит эксперименты над одарёнными детьми.

Альтернатива адской школе — мечта об отчем доме и потерянной матери. Это, впрочем, лишь эхо «Гадких лебедей», которых братьям Стругацким доверили опубликовать тоже в конце восьмидесятых. Мечты оттепельных инженеров человеческих душ обернулись злой антиутопией.

Разочарование в школе перед перестройкой окончательно оформилось в приговор в «Чучеле» (1981) Владимира Железникова. Пионеры (хотя писатель старательно избегает самого слова) травят одноклассницу, повторяя усвоенную демагогию об идеалах и «предательстве». Взрослая учительница при этом в упор не видит происходящего.

Весёлый побег из школы в кино превращается в трагический символ: оставленные без взрослых дети играют в жестокие игры, но школьная машина уже не может их остановить.

Не только Железников откровенничает вовсю. За два года до этого, в 1979 году, выходит повесть Галины Щербаковой «Вам и не снилось» («Роман и Юлька»), хорошо известная по экранизации Ильи Фрэза.

Скандальны были не только сексуальные отношения между несовершеннолетними героями. В мире повести, отнюдь не фантастическом по своему антуражу, все взрослые либо злые, либо в лучшем случае слабые и ничего не понимают в тонких материях. Это касается, в частности, школьной учительницы — старой девы, которая не осознаёт серьёзности происходящего и не может предотвратить трагедии.

Попытки родителей и педагогов «защитить» детей выглядят хуже, чем бездействие. И в отношении к ним у подростков времён перестройки доминирует чувство брезгливости. Так, в экранизированной Рязановым «Дорогой Елене Сергеевне» Людмилы Разумовской положительные герои могут пожалеть старорежимную клушу-учительницу, но не понять её по-настоящему.

А что сама школа? Место действия, повод для ухаживания, антураж конфликта поколений. Едва ли у неё есть собственная функция

Это видно и по повести Михаила Львовского «В моей смерти прошу винить Клаву К.», где интеллигентные отличники заняты взрослыми делами и относятся к школе так же презрительно, как отпетые хулиганы. Как бы в подтверждение этому главный герой делает стойку на руках на школьной крыше: «дом знаний» больше не самое безопасное пространство на свете.

Кроме опасных связей, буллинга и заигрываний с суицидом, у школьников появятся и алкоголь, и наркотики. Едва ли не впервые эту тему поднимает Людмила Басова в коротенькой повести «Зойка и Пакетик», почти что «Я — Кристина» перестроечного поколения. Хотя упоминания анаши и героина во время написания книги казались особенно эффектными, интереснее отношения эмансипированной школьницы 1980-х с учительницей литературы по прозвищу Унылая Пора. Опять же безнадёжной старой девой.

Ей уже некому передать священный огонь любви к поэзии и культуре. Даже её, учительницы, дневники военного времени о вшах, госпиталях и карточках, которые должны преподать героине Зойке моральный урок, попадают в руки девочки слишком поздно. Характерно, что мать Зойки работает в районо, чей бюрократизм подтачивает школьную систему изнутри. Моральное банкротство родителей в книге рифмуется с банкротством школы.

Откровенно посредственная книга Басовой открывает дорогу полудетской литературе девяностых, где уже не было собственно «школьных повестей». Книги для детей предоставляли серии криминальных детективов серии «Чёрный котёнок», реже — фантастика. Фантастическое, эскапистское и девиантное направления сошлись во внезапном бестселлере конца нулевых годов «Доме, в котором…» Мариам Петросян. Вместо школы — магический интернат, населённый детьми-калеками с паранормальными способностями. Впрочем, новой линии русской подростковой литературы из этой книги так и не вышло.