Отношение к школьным психологам в обществе неоднозначное: кому-то кажется, что «моему ребенку психолог не нужен!», кто-то уверен, что школьный специалист не справится с проблемой, потому что детей много, а времени на всех не хватает. А еще, как узнала наш блогер Юлия Рих, психологами в некоторых школах запугивают. Но в случае Ульяны — психолога из Ростова-на-Дону — все иначе. Юлия поговорила с ней и узнала о сложностях профессии, детях, родителях и сложных случаях.

Работа не ради денег

Психологом я мечтала быть всегда. Мне хотелось именно слышать человека, помогать разбираться в проблемах. Видимо, это внутренняя потребность. Первое образование у меня экономическое. Два года у меня ушло на получение второго — теперь уже психологического — высшего образования. Педагогическое образование (работа с детьми) — около 4-х месяцев, гештальт — год, когнитивно-поведенческая психотерапия — год, песочная терапия — 4 месяца. И еще множество курсов по несколько дней. В целом на обучение ушло около 5 лет и не меньше 300 тысяч рублей.

В городском центре занятости, куда я обратилась после обучения, было много вакансий, но я получила только один отклик в школе далеко от дома. Тогда я сама пошла в отдел кадров той школы, куда хотела попасть. Кадровик меня сразу завернула: «Вы нам не подходите!» Я попросила позвать завуча, чтобы мне объяснили, почему не подхожу. Разговор у нас как-то сразу сложился, мы друг другу понравились. Так я и осталась работать в этой школе.

В мои задачи входит диагностика (основная и углубленная), выявление детей группы риска (склонных к суицидальным мыслям, депрессии, детей с крайне низкой самооценкой, неадаптированных детей), работа с определенными группами детей, в том числе, находящихся на внутришкольном учете.

Кроме того, есть дети с определенными диагнозами (например, слабослышащие, с задержкой развития) — которые учатся по индивидуальному маршруту, и школьный психолог также обязан с ними работать индивидуально.

Например, в нашей школе на 2000 человек, по результатам углубленной диагностики 150 попали в группу риска

Почти все родители обычно соглашаются на проведение диагностики, мы объясняем им, как это важно. В моем случае, например, на 750 детей только 2 отказа.

Начальство мне сразу сказало: главное — чтобы с детьми велась реальная работа. Конечно, бумаги тоже должны быть в порядке, но в первую очередь — дети. Эта позиция меня подкупила. Мне нужно создать такую атмосферу, чтобы ребенок доверился и захотел прийти и поделиться. Дети это, кстати, тонко чувствуют, и доверяют не каждому.

Оклад школьного психолога — 16 тысяч рублей при нагрузке в 300 детей (на практике детей в 2-3 раза больше). Но я работаю не ради денег. У меня есть муж, он хорошо зарабатывает, я могу себе позволить работать для души. В перспективе, возможно, деньги станут для меня важны именно как результат вложенного труда, и я рассмотрю, например, работу корпоративного тренера или позицию школьного психолога в частной школе. Но пока об этом говорить рано, сейчас меня все устраивает.

Что происходит с детьми

Иногда ко мне в день приходят 2-3 ребенка, потом неделю — тишина. При этом у меня идет постоянная работа по диагностике (или оценке ее результатов), групповые занятия. На внутришкольный учет попадают дети, убегающие из дома, склонные к воровству, употребляющие запрещенные вещества. Это не просто курильщики в туалете, а более серьезные случаи. Мы также обращаем внимание на детей из семей, где родители стоят на учете в полиции или на детей из неблагополучных семей. Школьный психолог работает в тесной связке с классным руководителем и социальным педагогом. Мы наблюдаем за этими детьми, присматриваем, налаживаем личный контакт.

Допустим, пожаловался мне классный руководитель, я могу вызвать ребенка на диагностику, оцениваю результаты, сравниваю с предыдущей диагностикой и при необходимости привлекаю к беседе. Стараюсь при этом, конечно, создать для ребенка безопасную среду общения, а не репрессивную.

Иногда на такой разговор хватает большой перемены, иногда на это может уйти два урока. Это разовые встречи, от случая к случаю — ребенку порой достаточно выговориться. Есть дети, которые спрашиваю сами: а можно я еще приду завтра? Конечно, я с ними провожу столько времени, сколько нужно, пока ребенок не почувствует, что стало легче. Одна девочка так приходила ко мне каждый день в течение недели.

Чаще всего, ученики приходят с желанием обсудить детско-родительские отношения. В первый раз они осторожно открывают дверь. Сначала я вижу большие глаза. Обычно все начинается с фразы «я хотел бы поговорить». Потом обычно идет: «Мама меня не понимает, мама меня не слышит, меня унижают или бьют». Детям ведь только дай возможность выговориться — они сами все расскажут. Взрослые думают: «Ну какие у детей могут быть проблемы?»

Дорогие взрослые, вы даже не представляете, как у детей внутри все болит. Они все видят, все понимают, но боятся спросить или задать вопрос напрямую, потому что знают, что им за это попадет. Вы же сами были детьми — вспомните, как это было, и учитывайте, что детское сердечко всего этого не выдерживает.

Я сама могут только поддержать и пожалеть. Даже если ребенок жалуется на насилие в семье

Доказать его практически невозможно (многие дети отказываются как-то официально это фиксировать, боясь последствий). По всей школе развешаны плакаты горячей линии, но они туда не звонят, не доверяют. Говорят: «А правда, что вся информация из горячей линии доверия потом стекается к вам?»

Иногда мама знает о грубом насилии по отношению к своим детям со стороны мужа, и даже озвучивает это на встрече, но отказывается обращаться в полицию. В таком случае мы предлагаем ей бесплатные группы по работе с созависимыми людьми, но больше ничего сделать не можем. Фактически ребенку в такой ситуации я могу дать только выговориться и выплакаться, выпустить внутреннюю агрессию, чтобы он не направил ее внутрь на себя.

Если ребенок говорит, что мама его бьет, я в любом случае вызову маму на разговор, но сделаю все возможное, чтобы она не поняла, что пожаловался ребенок. Посмотрю на родителя и предложу ему специальный родительский тест, определяю тип личности взрослого, объясню подробно особенности, попытаюсь достучаться, объяснить как тяжело ребенку жить в такой атмосфере.

Когда дети проходят диагностику, они как бы в шутку спрашивают: «Вы будете выявлять, псих я или нет?»

Дети не понимают базовых вещей, что психолог — это не психиатр, а психиатр — это не зло. Думаю, это неверное понимание идет все-таки из семьи. Да, возможно, есть школы, где психолога используют как репрессивный инструмент, но конкретно в нашей школе и учителя, и психологи, и соцпедагог очень внимательно, трепетно и бережно относятся к личности ребенка. У нас к психологу как на порку детей не отправляют.

Чтобы в обществе снять страх, стыд, неловкость от общения с психологом должно пройти время. Наши родители ничего про это не знали, мы — чуть больше, наши дети — еще больше. Так постепенно ситуация изменится, сменятся установки, способ мышления.

Хотя я не исключаю, что психологи бывают разные, кто-то бумаги заполнил и забыл. Я пока не встречала тех, кто был бы «карательным психологом», но встречала безразличных, кто работает по привычке или ради комфорта. Например, к психологу в школе моего ребенка у меня, конечно, есть вопросы. Дети ее терпеть не могут, говорят, она грубая, кричит и унижает их. Я, кстати, видела ее на общих собраниях, выглядит отталкивающим недружелюбным человеком. Дети к ней по доброй воле и со своими проблемами не ходят. Они видят, что пришло что-то страшное, верещащее, запугивающее и отвечают ей взаимностью. Уж лучше мы промолчим.

Что происходит с родителями

Родители обычно обращаются через классного руководителя (так и говорят: «Я бы хотел пообщаться со школьным психологом») или напрямую. Из запросов я бы выделила следующие:

• ребенок не хочет ходить в школу;
• у ребенка опасная переписка в соцсетях (например, мама заметила перепосты сообщений суицидальных групп);
• у ребенка депрессивное настроение;
• у родителей нет контакта с ребенком.

В таком случае я интересуюсь, хочет ли мама, чтобы я поговорила с ребенком. Если да — приглашаю ребенка на беседу. Обычно дети заранее понимают причину, мамы ведь просто так не приходят. Родители тоже бывают разные: есть вовлеченные, неравнодушные и обеспокоенные, а есть такие, которые говорят: «Ой, я не знаю, что делать, делайте что хотите!»

Неравнодушные мамы, как правило, приходят сами. С мамами, которых вызываю я, бывает по-разному. Некоторые вот плачут, одна мама говорила: «Спасибо что вы со мной пообщались, объяснили. Я и раньше понимала, что что-то не так. Я ведь одна, на нескольких работах, у меня ипотека, но думала, что я ей все-таки много даю». А ребенок при этом плачет: «Мне не хватает мамы, внимания». Я объясняю, что даже при большой занятости можно выделить 15 минут в день после работы, без телефона и телевизора, глядя в глаза ребенку: пусть он просто щебечет, как прошел его день, этого будет достаточно.

И главное — не спрашивать, как дела в школе. Спросите, как самочувствие, с кем общался, что интересного произошло, не надо про оценки! Мы забываем, что в школе ребенок проводит полжизни, и там есть потрясения, расстройства, общение, дружба, ссоры. А мы ему — про оценки. А потом хотим, чтобы у нас с детьми был контакт.

Бывают озлобленные мамы, всем поведением демонстрирующие, как они не согласны со мной.

Одна говорит, например: «Вы все неправильно поняли! Моя дочь просто с жиру бесится! Я ей все даю!»

А я как психолог вижу у ребенка тяжелое, тревожное состояние, депрессивный настрой от того, что ее дома не слышат. Она рассказывает, какие у нее с мамой плохие отношения, по-настоящему страдает. Вот буквально идут они вдвоем по улице, и ребенок ей в глаза как собака заглядывает, пытаясь хоть какую-то тему завести, чтобы пообщаться. А мама безучастно идет рядом и молчит. И у мамы две формы общения с дочерью: или молчание или крик. И никакого контакта у них нет. Ребенок плачет и говорит: «Я так больше не могу. Я или ее убью, или себя».

И вот эта мама категорически отрицает проблему, ведет себя демонстративно агрессивно. Я в таком случае обязана дать направление к психиатру, потому что у ребенка суицидальные мысли. А она уходит возмущенная, ребенка не обследует. Ситуация остается такой же острой, как была.

Сама я, как психолог, всегда буду на стороне детей. Ребенок гораздо более оголен и беззащитен, чем взрослый.

На этой работе я стала больше понимать про себя и своего ребенка, где давила, где была неправа. Оказалось, почти всегда была неправа я, а не моя дочь. Ей 11 лет, ее поведение, как оказалось, было естественной реакцией на мою неправоту. Она просто не могла иначе. И она эти изменения тоже заметила. Однажды она сказала, что завидует детям, у которых я — психолог, и хотела бы, чтобы я работала в их школе. А ее школьные подружки подхватили: «Да-да, переходите к нам работать!» Это было для меня самым значимым признанием.

Мои друзья и родители гордятся мной. Они с интересом слушают, как я пытаюсь помочь, сопереживают, когда мои возможности ограничены, восхищаются тем, как я работаю с родителями, как выстраиваю с ними диалог. Муж гордится больше всех!

Конечно, в работе школьного психолога очень много бумажной работы. и зачастую успеть все сделать вовремя практически нереально. Накапливаются журналы и отчеты, все это приходится наверстывать в выходные, часто документы дублируют друг друга. Хотелось бы больше времени на работу с детьми и родителями.

Но, вы не поверите, каждый раз, проезжая мимо работы, я мысленно говорю: «Моя любимая работа, обожаю!» Я правда безумно ее люблю.

Иллюстрация: cosmaa / Shutterstock / Fotodom