Третий роман Гузели Яхиной «Эшелон на Самарканд» рассказывает о голоде в Поволжье в 1920-е годы. На выступлении в Pioner Talks писательница рассказала о жаргоне маленьких беспризорников, культе личности и о том, что помогло выжить героям ее книги.

«Голод был главной темой для всех людей в стране»

Изначально я думала писать роман о детях вообще — о беспризорниках 1920-х годов. О том, как эти мальчики взрослеют на фоне очень неприветливой реальности ранних советских лет. Но постепенно идея трансформировалась, потому что, погружаясь в материалы о беспризорном детстве того времени, я поняла, что именно голод был главной темой для всех людей в стране, особенно для детей.

Голод был и на Урале, и в Западной Сибири, и в Казахстане, и в Крыму, и на Кавказе. А название книги сильно сужает географию. Даты — 1921–1922 — тоже сужают время голода до двух лет, хотя он длился дольше. Историки говорят, что первые случаи массового голода были зафиксированы в 1918-м и продолжались до 1923–1924. О 1920-х я читала, еще готовясь к созданию романа «Зулейха открывает глаза», который я писала в хорошем смысле играючи.

Я совершенно не понимала, будут ли его читать, — это давало легкость

Второй роман, «Дети мои», о Республике Немцев Поволжья, рассказывает об автономии на Волге, которая родилась в 1918 году. Действие книги начинается еще немножко раньше и заканчивается ближе к 1938 году. Эта книга писалась гораздо сложнее, потому что на плечах был груз ответственности, которая меня достаточно сильно придавливала. И второй, и третий романы писались серьезно: я много работала с документами, в корзину выбросила очень много. Два последних текста писались более профессионально.

То есть я в это время, ранние советские годы, заглядывала уже достаточно давно, просто с разных сторон, хотя география — Поволжье — примерно одна и та же. От книги к книге мое отношение к тому времени не изменилось: я много о нем знала еще со школы. Погружаясь в эпоху уже самостоятельно, я просто глубже ее почувствовала.

«Оставить своего ребенка, чтобы спастись самому, тоже стало нормой»

Мое самое большое открытие во время работы над романом связано с понятием нормы. В голодные годы это понятие сдвинулось: стали нормой люди, лежащие на улице, истощенные от голода. Дети не воспринимали это как нечто необыкновенное. Ну да, лежат люди у вокзала на телегах, двигаться не могут; ну да, ползают по степи, потому что у них нет сил ходить.

Стали нормой нищета, мешочники, большие миграции — то, что называется «кибиточное состояние». Люди от безысходности погружали все свои пожитки на кибитки и ехали куда-то в поисках более сытых краев.

Стало нормой искажение детско-родительских отношений. Желая спасти своих детей, многие отдавали их в детские дома, в приемники, кто-то подносил к поездам, пытаясь пристроить ребенка в поезд, кто-то оставлял на вокзале. Оставить своего ребенка, чтобы спастись самому, тоже стало нормой.

Норма — это очень хрупкое понятие, которое быстро трансформируется. Нормой могут стать вещи, которые сейчас нам кажутся страшными. И даже у меня, когда я изучала материалы тех лет, это понятие нормы удивительным образом сдвинулось. Я сначала многим вещам ужасалась, а потом, спустя некоторое время, ужасаться перестала. Понимала, что читаю о страшном, но сердце уже не отзывалось.

«Социальная вражда на время обнуляется, и общество выживает»

Детская жизнь в то время не стоила ничего. Дети умирали — их никто не считал. Тем не менее человечность даже в таких обстоятельствах остается главным условием выживания общества. Я показываю это на примере разных социальных групп — от красноармейцев, служащих железной дороги и чекистов до басмачей. Все эти взрослые помогают детям — социальная вражда на время обнуляется, и в итоге общество выживает.

В основе всего лежит война. Она — в каждом сердце. Тема войны идет рефреном по книге, и непонятно, как эту войну заканчивать, если не обнулять на время социальную вражду общей целью — спасением детей. Дети доезжают до Самарканда благодаря совместным усилиям взрослых.

В историческом романе сочетаются правда историческая и правда художественная. Историческая правда — в деталях. Ее я пытаюсь предъявить читателю так, чтобы он в это поверил. А правда художественная — в конструкции, в структуре. Эта структура напоминает мифическое путешествие. Сюжет романа сам по себе мифологичен, но еще в тексте много аллюзий на сказки и мифы — есть своя Капитолийская волчица, есть свой Ноев ковчег. К середине романа эшелон называется Ноевым ковчегом.

Есть в романе и суп из топора, и игла, завернутая в разные обертки, и второстепенные герои, имена которых похожи на сказочные. Например, чекисты Лысый, Огненные Усы и Баранья Башка. Или начальник сцепного пункта по кличке Железная Рука, у которого вместо правой руки железный протез, имитирующий настоящую кисть, — это символ советского государства, которое выгребает последнее зерно у крестьян. Эти герои существуют для меня в двух измерениях — в реальном и мифологическом.

«Я тебе сворочу рыло и скажу, что так и было»

Прочитав несколько мемуарных книг и подшивки газет тех лет, я составила словарик слов и выражений детей тех лет. Примерно половина реплик, которые есть в тексте, — это реплики реальных беспризорников 1920-х. Например: «Я тебе сворочу рыло и скажу, что так и было», «А у нас дела как в Польше — тот прав, у кого *** больше», «Уж я тебя научу насчет картошки дров поджарить», «Уж больно важно вы, сестрица, едите — прямо как Ленин». Я подбирала эти маленькие лексические драгоценности.

Из материалов я узнала и о психологических особенностях беспризорников. Например, «спайка»: когда дети объединялись в группы, чтобы противостоять взрослым. Есть «мы» и «они» — взрослые, «штымпы», как их называли.

Клички детей (их больше пятисот) я выдумала. Реальные только две: Ржавый Профессор и Железный Пип

Их я нашла в мемуарных книгах социальных работников тех лет. Остальные прозвища я выдумывала, беря за основу несколько источников — лексику беспризорников, тюремный жаргон, тюркские слова, различные говоры русского языка (волжский, бурлацкий, казанский, свияжский), а также новояз. Все это я замешивала и из этого винегрета лепила клички.

Зачем? Чтобы отдать дань уважения этим детям. Дети в романе — персонаж коллективный. Некоторые высвечиваются более ярко, их судьбы описываются подробнее. Но всё же мне показалось важным назвать каждого ребенка — и назвать не через запятую, а через точку. Начальник эшелона Деев, прощаясь с детьми, смотрит на них и вспоминает имя каждого.

Некоторые клички я поясняю. Например, пишу, почему смешная кличка Егор-Глиножор так звучит. Звучит весело, а история скрывается под этим вовсе не веселая: мальчик в голодные годы ел глину и этой глиной кормил своих бабушек и дедушек.

Или другой мальчик по прозвищу Овечий Орех. Его купала в детстве мать в овечьем помете для того, чтобы он скорее умер, потому что желала ему безболезненной смерти, а не мучительной гибели от голода. Клички как бы «распаковываются» в головах у читателей. А в конце, когда все эти пять сотен имен идут сплошняком, мне хотелось, чтобы читатель не пропустил их, а стал бы их читать — и в его голове эти клички «распаковались». Я хотела, чтобы читатель еще какое-то время побыл с этими именами и пофантазировал, что они означают. Я придумывала клички так, чтобы в них могли быть скрыты какие-то смыслы, чтобы в них можно было угадывать жизненные истории или биографии.

«Есть невидимый страшный герой — Голод, который очень много весит»

Любовь в романе очень разная. Причем любовь в самом широком смысле — в смысле тепла человеческих отношений. Я постаралась насытить текст этим теплом, потому что есть невидимый страшный герой — Голод, который очень много весит. На другую чашу весов нужно было положить что-то соразмерное: я постаралась, чтобы эту роль выполняла в том числе и любовь.

Это любовь-страсть, которая есть в романе между двумя главными героями книги, Деевым и детским комиссаром Белой, которая сопровождает поезд. Между ними вспыхивает страсть, необходимая им для того, чтобы преодолеть дорогу.

Есть вторая любовная линия между героями более старшего возраста — социальной сестрой и совершенно седым фельдшером. Есть тема любви-приязни, привязанности социальных сестер к детям. И есть тема взаимоотношений самих детей. Среди них даже вспыхивает так называемая брачная эпидемия: дети начинают друг на друге «жениться». Это невинное развлечение; речь идет не о сексуальной составляющей, а исключительно о том, что дети друг другу необходимы, они хотят быть вместе, хотят повзрослеть — и поэтому называют друг друга «мужем» и «женой». Таких пар образуется достаточно много.

Это мой вымысел, но он основывается на правде. «Зеленая семейственность», как ее называли тогда, действительно была. Подростки 13–15 лет жили в гражданском браке со всеми вытекающими последствиями. Они оставались без родителей, как-то соединялись, находили друг друга и начинали вместе жить. И там была и сексуальная жизнь тоже. Но в романе этого нет. Я старалась, чтобы тема человеческой дружбы и любви была представлена максимально разнообразно и облегчала тему голода.

Самарканд в романе — сказочное место, где есть солнце, тепло, хлеб и чудо-ягода виноград

Мне было важно в первую очередь, обозначить финальную точку — Самарканд, причем не как реальную географическую точку, а как мифическую. Самарканд в романе — это некая звезда, к которой стремятся люди, сказочное место, где есть солнце, тепло, хлеб, мясо, чудо-ягода виноград. Этот Самарканд где-то впереди, он манит всех, как мираж. Деев постоянно повторяет: «Мы едем в Самарканд, он есть, он есть», — убеждая себя, что это место существует.

Большую роль играют сцены, которые я описываю по мере продвижения эшелона: беженцы, которые сначала идут по ходу эшелона, потом навстречу ему, киргизские женщины — «орда», — которые нападают на город, роются в помойках и живут в церкви. Россия за окном — это самые разные люди. Я была привязана не к географии, а к тем социальным группам, которые показаны по мере продвижения эшелона. Это и красноармейцы, которые жертвуют свои рубахи и сапоги, чтобы дети могли дойти до поезда, и работники сцепного пункта.

На самом деле сцепной пункт находится очень близко от Казани, поэтому мне пришлось приложить усилия, чтобы поезд доехал до этой точки не за первую половину дня. Мне было также важно показать оренбургских казаков, басмачей, чекистов в Свияжске. Этот город находится от Казани в 60 км — и мне тоже пришлось приложить некоторые усилия, чтобы поезд долго ехал до Свияжска.

Причины голода — это трагическое стечение обстоятельств. Здесь и засуха, и бедственное положение после начала Первой мировой войны, и Гражданская война, разрушившая железные дороги. Таким образом, в стране оказалось невозможным связывать регионы друг с другом.

Однако для меня самая важная причина — это продуктовый террор, который начала советская власть. Это лишило крестьян пищи и стимула дальше производить еду. Люди остались без хлеба, но они не хотели его выращивать, потому что хлеб отбирали. Отсюда пошли потравы зерна на корню, утаивание, нежелание заниматься крестьянским трудом, миграции крестьян и разрушение устоя крестьянской жизни.

Ткнуть пальцем в Сталина и сказать, что вся вина на нем, — это упрощение истории. Понятно, что он был тиран и преступник, но отвечает не только он. Но дальше встает вопрос: «А кто? Где находится та граница, если мы идем от Сталина ниже к исполнителям? Где находится та граница, выше которой еще есть вина, а ниже уже нет?»

Герой романа, Деев, — совершенно низовое звено. Это человек идейный, который служил революции, потом служил советской власти. Он занимался раскулачиванием, продуктовой разверсткой, ликвидацией крестьянских бунтов. Он убивал людей. Есть на Дееве вина или нет? Вроде бы есть — но в этом не было ни капли его желания, он этому сопротивлялся, время заставляло его убивать. Я не чувствую за собой права его обвинять, потому что я не понимаю, что бы делала я, если бы жила в то время вдруг. Деев виноват, но это странная вина, которую он делит со временем. С одной стороны, у него на руках кровь невинных людей. С другой — он этой крови не хотел и этим мучается. С третьей стороны, он настоящий герой, без кавычек. Герой, который спасает детей и в том числе через это хочет себя спасти.

Людей, которые много убивали и при этом жертвовали собой, было очень много

В этом кроется коварство советского феномена. Очень сложно разъять героическое и преступное — потому что оно находится в одних и тех же людях.

В книге есть глава, написанная от лица одного из второстепенных персонажей — мальчика Загрейки. Этот герой — фигура символическая для советского человека. Загрейка — аутист, мальчик очень странный, который не видит окружающих людей, но видит только одного человека — своего героя. Этот герой — Деев. За ним Загрейка готов бегать всегда, даже если этот герой ударит мальчика револьвером в глаз и ослепит его. Этот маленький больной ребенок, слепой, бегущий за своим героем, несмотря ни на что, и никого не видящий вокруг, — это символ советского человека. Так что одна из главных тем романа — двойственность всего советского. Двойственность заложена в образе Деева. А отношение к Дееву, отношение к советскому маленького человека — это мальчик Загрейка. Роман намекает на то, что нам пора повзрослеть и перестать за своим советским героем бегать.

Фото на обложке: Shutterstock / LENAR KARIM