В семье главного редактора Colta.ru и писателя Марии Степановой ёлку всегда наряжали 31 декабря, а стихи, которые она читала сыну Грише (13 лет), рассказывала маме на ночь ещё её бабушка. В новых «Правилах воспитания» — подростковый бунт, поколение непуганых детей и чувство свободы, которое даёт ребёнку обычный школьный прогул.
1. Возможно, я — это поздно реализованное исполнение желаний моей мамы. Ей всегда хотелось писать стихи, и она была удивительный, благодарный читатель, о котором мечтает, наверное, любой автор. Мама стеснялась петь мне колыбельные, потому что считала, что не умеет, но ведь ребёнка положено было укачивать. И вместо них она меня учитывала русской переводной поэзией, можно сказать, что вся домашняя библиотека в младенчестве пролилась на меня как из душа. И я довольно быстро стала рифмовать.
Читать меня научили к трём годам. Дальше было очень просто: мне надо было просто сунуть в руки книжку, я замирала и ныряла в неё. Это было большое подспорье для родителей, особенно в очередях.
2. В 15 лет я, как и многие подростки, ушла в мощный штопор. Меня выгоняли из школы, в какой-то момент я перестала туда ходить, а когда появлялась, радости от меня тоже было немного. Мы с подругами издавали стенгазету и написали, например, передовую статью «Школа — тормоз перестройки», где рассказывали, как она нас ограничивает и преподаёт всё не то и всё не так. И когда в 10-м классе меня совершенно заслуженно выгнали, я доучивалась в вечерней школе. Мама, конечно, страдала, но ничего не говорила.
Наверное, потому что она сама в 17 лет хотела поступать в литературный институт, а мой дед чугунным голосом сказал: «Ты с ума сошла! Ты еврейка, у тебя должна быть профессия». Так она поступила в строительный, получила красный диплом и всю жизнь проработала инженером. Видимо, поэтому меня никогда не заставляли быть кем-то другим, чем я есть, хотя, конечно, родителям хотелось, чтобы из меня что-то дельное вышло.
3. В разговорах с Гришей я стараюсь избегать генерализаций вроде «ты всегда», «ты опять», «дети должны». Хотя без этого не обходится. У сына большие способности к бессмысленному красноречию, когда каждый пункт беседы бесконечно многословно опровергается. Ему сейчас почти 14 лет, и я с ужасом понимаю, что остался всего год до того возраста, когда я сама ушла в пике. Но пока у нас вроде бы получается разговаривать. В 15–17 лет я отлично знала, как со мной не надо обращаться, поэтому стараюсь воздерживаться, когда хочется повести себя так с сыном.
4. Мой сын — умный, интересный и хороший, с какими-то врождёнными эмпатическими навыками человек. Хотя, как они все, и жить торопится, и чувствовать спешит, и хочет всё успеть, стремительно меняется, что-то у кого-то перенимает. И это, может быть, самое сложное — мне не удаётся быть для него тем, что называют «трендсеттер». Я могу предлагать ему фильмы, музыку, книги, и он снисходительно и доброжелательно говорит: «Да, мам, обязательно прочту». Потом ко мне приходят подруга или приятель, которые мимоходом уронят название той же самой книги, и он побежит читать. Но это естественно и в каком-то смысле неплохо.
5. Самое страшное, что можно сделать с ребёнком, — расплющить его громадой собственных интересов. У него должна быть своя территория, участок, на который никто не лезет, пока он сам не предложит посмотреть. Может быть, чем меньше демонстрируешь интерес, тем лучше. Я до сих пор жалею об одной ситуации. Когда Грише было лет 12 и я увидела, что ему нравится рисовать, я тут же повела его в какой-то рисовальный магазин, стала рыть землю, чтобы помочь ему профессионально определиться. В итоге он скис и отошёл в сторону. И сейчас рисует только по настроению.
6 надёжных способов задавить в ребёнке все таланты
У него вообще нет никакого особенного пристрастия. Ему нравятся все гуманитарные дисциплины, и компьютеры, и математика. Мне с этим трудно иметь дело, потому что в голове я исхожу из того, что человек должен быть чем-то страстно увлечён и копать-копать-копать. Но я сдерживаю себя, потому что понимаю — это совсем неправильно.
6. Иметь возможность не выбирать — это большое благо, территория свободы. Она появляется, когда у человека есть подушка безопасности, заложенная в детстве. Когда Грише было 4–5 лет и мы стали ходить по врачам, я поняла, насколько дети сегодня отличаются от меня и моих ровесников. Я помню, как в детстве ты сидишь в кабинете прямо на стуле из дерматина с железной спинкой, коленки ровно, руки по швам, врач говорит с мамой и бесконечно заполняет карты. Гриша и его сверстники первым делом лезут на подоконник, и, не успеешь ты оглянуться, они уже тянутся к стетоскопу на шее врача, чтобы схватить его. Они другие, они непуганые.
7. Как и поколения моих предков, я верю: лучшее, что ты можешь дать ребёнку, — это университетский диплом. Моя задача — живым, здоровым, сытым и выглаженным довести сына до момента его получения. Дальше моё дело сделано, дальше уже сам. Но ведь эта убеждённость — тоже отчасти фетиш людей, страшно напуганных жизнью. Вера в то, что образование само по себе — тот социальный лифт, который выводит тебя из внешней тьмы туда, где человек так или иначе не пропадёт, — это результат десятилетий, если не столетий, отчаянной дарвиновской борьбы. И мне кажется, некоторая апатия, то, что кажется безволием, отсутствием интереса к делу этих выросших детей, — часть их нового характера. А мы как поколение просто несём в костях неизбывный страх тюрьмы-сумы-катастрофы.
8. Если он сейчас придёт ко мне и скажет, что женится, — что мне надо будет делать? Переубеждать. Но если я не смогу, то как-то оттаскивать точно не буду. Любая родительская мудрость, все наши ухищрения, сложные выкладки так или иначе оборачиваются своей противоположностью. Умом я готова согласиться, что консервативное воспитание — железный распорядок дня, строгий учёт того-сего, система ответственности и отчёта, — наверное, работало бы, но я не уверена, что в результате получился бы человек, которого я хотела бы увидеть через десять лет.
9. Я уважаю Гришу, я ему не вру, я его люблю. Я стараюсь там, где это возможно, подкинуть или оставить на видном месте то, что поможет ему ответить на какие-то вопросы. А всё остальное даже не то чтобы происходит само собой, а уже произошло. Может быть, даже до того, как он родился. Это ведь поразительно, насколько готовыми рождаются дети — с определёнными симпатиями и антипатиями, с уже устроенным характером, который можно чуть-чуть перенаправить, но изменить нельзя. Мне кажется, зона, в которой ты можешь на что-то сознательно повлиять, — пять процентов. Ну, может быть, десять, если ребёнок особенно податливый.
10. Как бы ни старались родители, как бы ни старалось общество, ребёнок не может избежать травмы, она всё равно каким-то образом будет нанесена. Эту мысль я встретила в одной статье американского поэта Уистена Хью Одена, и она настолько поразила меня, что я к ней часто возвращаюсь. Оден считал, что ни травмы, ни невроза нельзя обойти стороной. Всё равно провалишься в них, как в яму. А с другой стороны, именно они нас формируют. И, может быть, их надо принять, поблагодарить и просто осознать, что нельзя подстелить соломки везде. И тогда иметь дело уже не с травмой, а с её последствиями.
11. Не все родители могут своих детей чему-то научить. Поэтому хотелось отдать его в такую школу, где процессом будем ведать не я и не Глеб. Как и любая семья, я могу сделать другое — дать ему, как говорит Гаспаров в «Записях и выписках», пропылённость культурой. Когда ребёнок или подросток чего-то не знает, но понимает, что в доме есть полка, на которой стоит книга и она всё ему расскажет. Семья даёт навигатор или поисковик, но учить всё-таки должен кто-то другой.
12. Я сейчас поняла, что никак не могу вам пригодиться. У меня нет никакой педагогической доктрины. Я действую в зависимости от обстоятельств. Ближе к восьми вечера мы спрашиваем Гришу, насколько готово его домашнее задание. Если он чего-то не понимает, конечно, помогаем. И тут сложнее всего не сделать всё за него. С другой стороны, когда начинаешь ребёнку что-то объяснять — это дико интересно: и грамматика, и исключения. Если их упаковывать как лайфхаки, которые можно применить — и ларчик откроется, тогда это страшно любопытно. С другой стороны — вставать-то в семь утра.
13. Никто не чувствует себя таким несчастным, как ребёнок, который идёт в школу. Я помню по себе это ощущение: выходишь к первому уроку, морозная синюшная чернота, снег скрипит по-сиротски, огоньки отражаются, стёкла с ледяными узорами, и ты идёшь одна, такая несчастная, и думаешь: «Ну ладно, ещё 10 лет, а потом больше никогда!» Ведь когда ты маленький, ты не можешь распоряжаться своим временем.
Я вот получала ощущение свободы и контроля только тогда, когда прогуливала школу (но это не значит, что я рекомендую так делать)
Я выходила из дома к первому уроку, садилась в метро, открывала книгу и ехала один или два круга по Кольцевой линии. За это время мама успевала уйти на работу, я возвращалась в квартиру, и тогда всё в ней целый день принадлежало только мне.
14. Я всегда немного боюсь за завороженных родителями послушных детей. Я вижу в этом отсутствие сепарации, которая должна произойти, чтобы человек увидел со стороны и родителей, и себя. Только так он сможет нащупать собственные границы. Жить без них, может быть, уютно, но и страшно — ты не знаешь, где ты кончаешься и начинаешься. С Гришей мне повезло. Он прирождённый спорщик, что в быту бывает невыносимо, зато позволяет ему довольно критически смотреть на всё окружающее. На меня уж точно. Он, конечно, интересуется и журналистскими делами, и моими писательскими успехами, но при этом всё время дразнится, и слава богу.
15. Когда ты не пытаешься много узнать о своих близких, ты живёшь как в тёплом коконе. У тебя есть ощущение просто семьи: я откуда-то появился. Эти объятия размыкать очень болезненно, это тоже своего рода сепарация — выйти и со стороны посмотреть на всю родню. С теплом незнания не хочется расставаться, не говоря уже о том, что бог его знает, что тебе приведётся найти.
