Когда в классе появляется ребенок, для которого русский язык не родной, учителя чаще всего испытывают растерянность и бессилие: в России до сих пор не существует единого учебника русского как иностранного. А что, если в классе каждый второй ребенок — инофон? Анна Тер-Саакова, эксперт программы «Одинаково разные» (проект выпускников «Учителя для России»), рассказала «Мелу», как школы постепенно учатся говорить об «инаковости». И с какими проблемами сталкиваются.

«Учитель при всех назвал ребенка собакой»

Ребенок мигрантов по российским законам имеет право поступить в любую школу — неважно, есть у него регистрация или нет. Однако, например, в Департаменте образования Москвы долгое время была установка: если у ребенка нет московской регистрации, путь в школу ему закрыт. Правозащитники борются с этим, разговаривая с директорами один на один, и многие из них удивляются: оказывается, они нарушают право ребенка на образование, когда отказывают в приеме в школу без регистрации.

К счастью, есть регионы, где этого препятствия нет и регистрацию не требуют вообще — например, Калужская область. В нескольких школах в этом регионе решают уже другие задачи: как сделать обучение по-настоящему комфортным, интересным и качественным для всех, если из 1000 человек в школе 400 — это дети мигрантов.

При поддержке калужского Минобра мы с Ирой Белоусовой, выпускницей проекта «Учитель для России», делаем программу «Одинаково разные». Она выросла из добровольческой инициативы бывших сельских учителей — школы выходного дня для детей мигрантов. Программа «Одинаково разные» помогает учителям создать в школьном пространстве комфортную среду для детей с миграционным опытом. Каждая школа в зависимости от своего запроса получает действенные методики для языковой, психологической и социальной адаптации своих детей. Весь год мы тестировали программу на 10 школах Калужской области.

Общая проблема для всех школ, где учатся дети-инофоны, — отсутствие нормального, здорового разговора на эту тему

Это обычно что-то очень бюрократизированное, о детях с миграционным опытом говорят в контексте работы по предотвращению экстремистских фактов или тщательно подбирают эвфемизмы, чтобы не называть их «мигрантами».

Согласно исследованию МГППУ, 49% школьных психологов говорят, что ни разу не работали с проблемами ребенка с миграционным опытом. Когда мы приезжаем знакомиться в школы перед началом сотрудничества, учителя, как правило, повторяют: «У нас все хорошо, никаких этнических конфликтов». И я сразу думаю: «Если я завтра попаду к вам на урок, какое отношение к детям-инофонам я увижу?»

Мы знаем случай, когда учитель при всех назвал ребенка из Таджикистана «собакой обоссанной», а мальчик просто не понимал значения этих слов. Ему даже показалось, что ему сделали комплимент, ведь собака — это сильное и преданное животное.

Нельзя ждать от учителей, что они будут одергивать себя и говорить: «Да-да, мы сейчас начнем отслеживать в себе стереотипы и рассуждать про инаковость». Агрессия здесь — более естественная реакция, к сожалению. Если для меня кто-то представляет опасность, то я могу или бояться, или первой напасть. Поэтому так называемые этнические конфликты в школах начинают взрослые.

Кого называть мигрантом, а кого нет?

Есть, хоть и крайне редкие, примеры классов, где детей-инофонов более 50%. И вот на учителя — уставшего от бумажной работы, задерганного, мало получающего и никем не ценимого — вдруг сваливается дополнительная сложность в работе. Он не знает, как взаимодействовать с ребенком, у которого русский язык неродной, у которого в семье, возможно, другие традиции. На этом фоне дети — счастье или обуза?

Есть учителя, которые работают в слабых школах, в некомфортных условиях, и у них глаза горят вопреки всему. Но учителя не обязаны быть железобетонными и терпеть работу за 10 тысяч рублей в месяц. Здесь нужно проводить работу над собой, рефлексировать, обсуждать тему мигрантов с коллегами — но что, если для этого даже слов не подобрать? Если учитель не совсем понимает, кого называть мигрантом, а кого нет?

Я проводила микроисследование в магистратуре НИУ ВШЭ на базе трех подмосковных школ. И оно показало, что для многих ребенок мигрантов — это ребенок с «нерусской» фамилией.

«Нерусскость» фамилии влечет за собой другие абсурдные мифы: наверняка ребенок не знает языка, и еще он, возможно, способен кого-то взорвать

Первая задача — поработать с учителями и администрацией школы, которые потом уже сами будут работать с родителями и учениками. Дети с детьми будут конфликтовать по «этническим» поводам, только если у них перед глазами будет такой пример. Поэтому очень важно помочь учителям, им нужны учебные пособия, тренинги и, главное, психологическая поддержка.

Концепт заботы

Как конкретно мы помогаем учителю? Мы придерживаемся «концепта заботы». Да, нужно всего лишь позаботиться об учителе наконец! Мы создаем программу комплексной поддержки школы. В каждом педагогическом коллективе в течение года мы работали с командой из трех человек: двух учителей обучали вести русский язык как иностранный, третьего учителя — проводить специальные уроки для социальной адаптации, вести театральный кружок или арт-терапевтическую группу. В новом учебном году мы планируем, что к команде присоединится еще человек из администрации школы.

Мы наивно думали сначала, что будем устраивать конкурс. Но какой может быть конкурс в калужской сельской школе? Кого директор пригласила, тот и пошел.

Конечно, хотелось, чтобы учителя сами проявили инициативу, но нет: в российской системе образования пока ничего невозможно сделать добровольно

На первом семинаре учителя нас восприняли как очередной «добровольно-принудительный» курс повышения квалификации и сидели в своих вотсапах. В один из дней в Калужском институте повышения квалификации тетушка, встречающая наших спикеров, приняла Сашу Сарычеву — девушку с дредами, которая уже несколько лет разрабатывает нашу программу — за учительницу. Она говорит: «Да нет, я спикер». Потом приезжает наша коллега-психолог Оля Хохлова с сине-зелеными волосами, а потом еще и Федя Бажанов, один из основателей программы, с милейшим хвостиком на голове и выбритыми висками. Сотрудница смотрела на все это с таким изумлением — это было действительно расширение ее границ восприятия. Такие люди здесь еще никому квалификацию не повышали!

Мы делали для участников программы интенсивы по 4–6 часов несколько раз за семестр. С помощью наших методик учителя проводили занятия для детей мигрантов внеурочно. Мы всегда оставались на связи, поддерживали психологически и методически. Чувствовалось, насколько это непривычно для них.

Мы говорили даже о том, как можно работать с пространством класса, что не обязательно соблюдать в кабинете классическую школьную рассадку. Учителям всё спускают сверху вниз, а мы с ними ведем диалог, даем им выбор из нескольких вариантов, которые они свободно могут забраковать.

Мы шокировали учителей тем, что организовали для них кофе-брейки. Даже в Минобре об этом говорили. Никто не кормит учителей во время курсов повышения квалификации. Мы с руководителем программы Ирой Белоусовой таскали на седьмой этаж без лифта пакеты с едой, потому что кофе, вообще-то, нужен людям, чтобы проснуться.

Мы закупили около тысячи книг — методической и художественной литературы, учебных пособий — и настольных игр для учителей и договорились с ними: «Возможно, вам не подойдет ничего, тогда мы придумаем другие палочки-выручалочки». Кто-то активно использует настольные игры вместо учебников — методик может быть много.

Мы организовывали для учителей сессии по социальному театру, по сторителлингу, танце-двигательной терапии.

Были учителя, которые плакали, потому что непривычно по-новому смотреть на себя и говорить о социальных проблемах неформально

В конце октября начались первые чудеса: я помню, как после интенсива из кабинета вышла такая довольно властная на вид учительница и закричала: «Аня! Где тут Аня? Я хотела вам спасибо сказать за заботу». И здесь ты просто сползаешь по стенке.

Втроем за одним смартфоном

Когда начался период самоизоляции, мы в очередной раз убедились, что возможности получать образование у детей совсем не равные. Московские школы с репутацией и подмосковная школа в небольшом поселке — это разные миры. А когда все пытались перейти в онлайн, я наблюдала за тем, как реагировало сообщество «образованцев»: теперь можно и приложения разные применять, и уроки делать более интерактивными. Мы же посчитали, что только треть учеников из школ, с которыми мы сотрудничали, смогли выйти в онлайн. У детей просто нет гаджетов или нет доступа к сети. Часто они втроем сидят за одним смартфоном и слушают урок.

В апреле мы создали несколько рабочих групп для анализа проблемы. Выяснилось, что в ситуации, когда нет возможности обеспечить ребенка гаджетами, хоть в Армении, хоть в США одна и та же древняя практика: учитель пишет задание на листочке, вкладывает в книжку, относит в школу, а потом ребенок забирает эту книжку на вахте. Мы начали активно учить учителей, как пользоваться Zoom, как создавать в WhatsApp чаты на четверых, и подготовили для них подробную методичку «Как построить онлайн-урок».

Переход в онлайн только перед камерами федеральных СМИ прошел хорошо

Где-то он не состоялся вовсе, и дети вообще не созванивались с учителями неделями и месяцами. Во многих школах учебный процесс выглядел так: в WhatsApp учителя каждый день скидывали номера страниц и упражнений. Всё.

Это особенно критично в классах, где есть дети мигрантов: ребенку нужно оставаться в коллективе, чтобы банально русский не забыть, а еще чтобы не лишиться на несколько месяцев друзей и учительницы, которая его поддерживает. Поэтому во время самоизоляции у нас немного сместились приоритеты: мы сконцентрировались на том, чтобы ребенок не выпал из своего дружеского круга, а не на темпах его обучения.

Так сделали в финских школах. Там во время самоизоляции снизили образовательные ожидания от детей, потому что у них и так стресс.

«Потемкинская деревня» хорошего учителя

Главная проблема «социалки» (социальной деятельности, социальных проектов. — Прим. ред.) — это трудноизмеряемость результатов. Мы проверяли уровень русского у детей в начале, в середине и в конце программы, и в каждой школе он повысился. До самоизоляции учителя успели провести для детей несколько праздников и фестивалей.

Но наш основной результат — это то, как меняется обстановка в классе, и это, увы, сложно зафиксировать объективно. С ребенком может произойти маленькое, но важное изменение, которое заметит только внимательный учитель.

Когда закончилась программа, мы взяли глубинные интервью у десяти участников. И некоторые признавались: «А я ведь недавно и сама говорила о „понаехавших“. Я никогда не задумывалась о том, что люди приезжают часто не от хорошей жизни, им может быть реально плохо и они нуждаются в понимании и сочувствии». Очень здорово, что они стали задумываться о своем восприятии проблемы. Я не верю наивно в то, что учитель, методично выстраивающий жесткую дисциплину в классе годами, сможет легко перестроить всю педагогическую стратегию, но он хотя бы попробует.

В России объективно сложно учить ребенка-мигранта, ведь нет ни единого учебника русского языка как иностранного

Чтобы появился учебник, он должен быть рекомендован Минобром, но для этого дисциплина должна быть закреплена в программе. Пока что заниматься русским языком как иностранным можно только внеурочно, и есть несколько учебных пособий, которые не универсальны. Пособие, подходящее одной группе детей, не подойдет другой.

Наши учителя получили полную свободу подобрать для себя то, что им лучше всего помогает в работе. Чтобы посмотреть, насколько эффективна программа, наши методисты приезжали в школы [между полугодиями] в декабре и январе. Мы пытались донести до учителей, что это никакая не проверка, что мы просто хотим увидеть, в чем еще им нужна помощь, но они не привыкли к такому подходу. Они все равно попытались построить «потемкинские деревни», потому что все ужасно волновались. Но хорошую «деревню» плохой учитель никогда не построит.

К концу года мы планировали организовать конференцию для учителей и летний лагерь для детей, но пандемия нарушила наши планы. К счастью, за несколько дней до начала режима самоизоляции мы смогли свозить учителей в Центр толерантности и в Третьяковку. Что с ними творилось! Люди, которым на визуальном уровне не хватает цвета, форм, яркости, красоты, спустя несколько часов спрашивали: «А что, уже пора уходить?» Коллега из Третьяковки приготовила для них чай, мы сели с учителями в кружок, обсуждали увиденное — они сидели и болтали ножками, и это было по-настоящему прекрасно. Если в людях не видеть людей, они озлобятся. А мы целый год заботились об учителях.