В XVIII веке Екатерина II приказала создать Смольный институт благородных девиц для воспитания будущих аристократок. При императрице Марии Фёдоровне такие заведения стали открываться по всей стране — представители привилегированного сословия отправляли туда своих дочерей. Редактор «Мела» прочитала их мемуары и разобралась, как жили институтки.

Что носили

В институты благородных девиц принимали дочерей потомственных дворян, высших военных и гражданских чинов, а также представителей купечества и других состоятельных господ. Но хвастаться богатством там было нельзя.

Ученица Петербургского Екатерининского института Надежда Ковалевская, например, рассказывает в мемуарах, как начальница заставила снять все бриллианты и изумруды ее однокурсницу Мани Измайловскую — дочь донского казацкого атамана.

Ленты и перстни девушек хранились в специальных коробочках, их в часы свободного времени можно было перебирать, но не надевать. И делать это нужно было тихо: правила в институтах были строгие, шуметь, по воспоминаниям воспитанницы Московского Екатерининского института Софьи Хвощинской, не разрешалось.

Девушкам нужно было носить форму — первую в России. Это были платья из полушерстяной ткани, от которых, по словам самих учениц, «личность стиралась в одну общую форменную краску».

В Смольном у младших учениц платья были кофейными, у средних — синими, а у старших — зелёными. В Екатерининском институте, наоборот, у младших воспитанниц были зелёные платья, у старших — коричневые.

Поверх платья надевали полотняный передник и «рукавчики», которые защищали рукава платья от загрязнений. Институтки сами заботились о внешнем виде формы: воспитанница Анна Стерлигова в своих мемуарах вспоминает, что вечером нужно было сбрызнуть «рукавчики» водой и положить между двумя подушками на постель: так наутро они выглядели хорошо отглаженными.

Зимой для прогулок институток тепло укутывали. «Кожаные ботинки невероятной толщины, величины и вида; темные салопчики солдатского сукна и фасона, как у богаделенок; коленкоровые шляпки в виде гриба, с огромным коленкоровым махром на маковке», — описывает зимний институтский дресс-код Софья Хвощинская.

На праздники нужно было наряжаться в накрахмаленные юбки, но у многих воспитанниц их не было. Хвощинская вспоминает, как пришла на бал в белой юбке-«трубочке» с поясом и очень стеснялась, а потом еще и получила выговор от инспекторши.

Зато в более старшем возрасте институтки могли сами сшить себе бальные наряды — даже в цыганском стиле.

Как питались

По воспоминаниям Софьи Хвощинской, питание в Московском Екатерининском институте было отвратительным: «Мясо синеватое, жесткое, скорее рваное, чем резаное, печенка под рубленым легким, такого вида на блюде, что и помыслить невозможно; какой-то крупеник, твердо сваленный, часто с горьким маслом; летом творог, редко не горький; каша с рубленым яйцом, холодная, без признаков масла, какую дают индейкам».

В пост в меню добавлялись опята с клюквенным киселём (их институтки любили), а когда подавали черничный кисель, все воспитанницы ходили с чёрными зубами.

Если было совсем голодно, девушки крали порцию, которую ставили для возможных гостей: для них еда была лучше. А ещё выпрашивали у институтского эконома пирожки и картофель. Складывали в карманы чёрный хлеб с маслом и тайно подсушивали его в печке в общежитии, чтобы перекусить на полдник.

По воспоминаниям воспитанниц, однажды одна из них обглодала несколько деревянных пюпитров: она откалывала от них щепочки булавкой и глотала.

Еда в институтах была валютой — почти как сигареты в тюрьме

Хвощинская вспоминает, как её кузина Варенька отдавала однокурсницам свои пирожки и пряники, чтобы подружиться с ними.

То же самое вспоминает и Надежда Ковалевская, которая училась в Петербургском Екатерининском институте. По ее словам, утром давали «какую-то бурду, называемую чаем или сбитнем, с молоком и половиною французской булки». На полдник — черный хлеб с квасом, и голодные девицы набрасывались на него «трудно себе представить, с какой поспешностью». А еще воспитанницы тайком добывали яйца и сахар и готовили в спальнях гоголь-моголь.

Больше повезло воспитаннице Дома трудолюбия Екатерине Аладьиной и ее подругам. Туда часто заезжал император Николай I с императрицей Александрой Фёдоровной. Во время их приёма девушек вкусно кормили, а императрица угощала институток «конфектами», присылала им из Царского Села персики и абрикосы.

Как общались

Разговаривали в институтах только по-французски, поэтому и ругательства разгневанные девушки произносили французские — détestable («отвратительный, гнусный») или vilain («мерзкий»).

В Смольном была своего рода «дедовщина», но довольно безобидная. Старшие и средние ученицы скорее подшучивали над младшими — например, заставляли только что зачисленных в институт девиц прилюдно целовать руку учителю (они соглашались на это по незнанию), смущая педагога. А за платья кофейного цвета младших называли «кафульками».

Друг друга девушки могли обзывать словом «зверь», а если хотели нагрубить, прибавляли «пушной». Особенно прилежных учениц дразнили «восьмым чудом света».

Как развлекались

Практически всё, что было разрешено девушкам в свободное время, — это читать. В институтах было распространено воровство книг, их также давали почитать друг другу на время. Мария Угличанинова пишет, как зачиталась «Пиковой дамой» на уроке чистописания в Смольном и классная дама заставила ее стоять перед всем классом. Но она переживала больше не из-за сурового наказания (они были обычными для институток), а из-за того, что не успела вернуть взятую книгу в срок — и подруга долго ее упрекала.

Конечно, святым долгом девиц было насолить нелюбимой преподавательнице. Однажды Угличанинова подбросила классной даме записку «Любопытство бывает наказано!», за что была заперта — но всё равно смогла сбежать, когда отец приехал её навестить. А Хвощинская вспоминает, как громко топала ногой в гробовой тишине, которую требовала соблюдать инспекторша. Назло строгой даме, конечно же.

А еще между собой девушки перевирали имена и фамилии классных дам — «втихомолку, но, тем не менее, очень красноречиво». Екатерина Аладьина вспоминает, что мечтала переделать русскую пословицу «Надоел хуже горькой редьки» так: «Он (она) надоел (надоела) мне как черствая математика».

О чём мечтали

Младшие институтки мечтали «быть большими» — заплетать одну косу, а не две косички, больше не носить платья, которые шьют на вырост. «Не знать презренного угла, угрозы розгой (впрочем, никогда невиданной), — да тут поднимешься на три аршина!» — вздыхала Хвощинская.

Более взрослые девицы с удовольствием читали романы и мечтали встретиться с их героями в реальной жизни. Татьяна Морозова представляла, что в соседнем с институтом доме живёт прекрасный юноша, напоминающий персонажей Тургенева. «Он немного старше меня, он умен, серьезен, добр. А зовут его Сережа, Сергей», — была уверена она. Девушка мечтала встречаться с ним по вечерам и разговаривать о высоком.

Парадоксально, но наряду с мечтами о кавалерах среди институток было модно мечтать о смерти

В моде были мертвенная бледность кожи, толчёный мел и уксус в качестве «лакомства»: девушки на полном серьезе проверяли, отравятся ли. Они воображали: «Институтская церковь полна; подруги, рыдая, поют панихиду; злая классная дама стоит и кается, а сама лежишь в гробу, в цветах, красавицей». Как пишет Хвощинская, одна из таких мечтательниц действительно умерла от удушья после того, как съела карандашный грифель.

Но больше всего воспитанницы мечтали о выпуске. До прихода в 1859 году педагога Константина Ушинского из Смольного института нельзя было уехать домой даже на каникулах. «Нас никуда не выпускали; даже если кто из родителей воспитанницы, живущий в Петербурге, опасно занемогал и желал видеть ее, то она отпускалась на несколько часов в сопровождении классной дамы и не иначе как с разрешения императрицы», — вспоминает Мария Угличанинова.

По её словам, даже во время преподавания не упоминали чего-то, что приподняло бы «кончик завесы», которая отделяла институток от «таинственного, волшебного и прекрасного мира» за стенами института.