Куратор выставок и журналист Анна Наринская производит впечатление «крутой мамы» — той, с которой можно обсуждать хайповые новости, вместе выбирать модные кеды, спорить про феминизм и рэп. Но она честно признаётся, что воспитание детей не всегда даётся ей легко. В новых «Правилах воспитания» — об ужасах переходного возраста, детях русской интеллигенции и о том, почему ребёнок может быть садистом.

1. Переходный возраст был тяжёлым испытанием для всех нас, и для детей в первую очередь. Было время, когда я считала, что подростковый бунт — это легенда, придуманная людьми, у которых с воспитанием как-то не заладилось. Я-то сама была практически отличницей, а моим любимым занятием было сидеть в уголке и слушать взрослые разговоры, когда к родителям приходили друзья. Мой брат был, скорее, хулиган, но при этом и у него не было особых конфликтов с родителями. Мне казалось: ну раз они так говорят, значит это правильно. Они ж умнее. Я, в общем-то, до сих пор так считаю. Но однажды переходный возраст начался у моих детей. В обоих случаях это можно назвать тем самым «страшным осложнением отношений», которое происходит, когда человек начинает понимать свою отдельность. А, например, мама никак не может с этим смириться. Я не могу заставить себя быть демократичной в общении с детьми. У меня есть представление, что я знаю лучше (ну я ведь правда, правда знаю лучше!). На огромное количество решений своих детей, когда им было 14-15 лет, я говорила: «Глупости!». И начинались скандалы. Теперь — после лет размышлений по этому поводу — я страшно благодарна им за то, что они не махнули на меня рукой. В итоге мы нашли способы, как, не меняя себя, не залезать на чужую территорию. Хотя в глубине души я до сих пор считаю, что они ещё вырастут и поймут, как я была права во многих вопросах — где учиться, каким спортом заниматься и так далее.

2. Для подростков опасное приключение — страшно важная вещь. Мы с подругами не так давно устраивали «Марш матерей» в защиту ребят, которые сидят по делу «Нового величия». Одним из наших доводов было то, что в отношении 17-18-летних проводится некая провокаторская деятельность именно потому, что они всё-таки ещё дети. Они не чувствуют опасности, лезут на рожон, легко увлекаются. Во всей литературе разница между ребёнком и взрослым описывается так: ты постарел душой тогда, когда уже не хочешь лезть на плетень. Меня потом обвиняли, что это объективация подростков, некоторая презумпция в моей голове, что они не очень умные и сами за себя решить не могут. На самом деле неважно, так это или не так, главное другое. Если в этой точке ты считаешь, что они достаточно умны и самостоятельны, чтобы идти на условный митинг, тогда они должны быть и достаточно умны и самостоятельны, чтобы противиться провокаторам в сети. Грубо говоря, нам нужно быть против любой провокаторской деятельности, неважно, на кого она направлена. Те, кто так мне возражал, по большому счёту были, разумеется, правы. Но всё-таки я думаю, что 16-17-летний человек куда ближе к ребёнку, чем ко взрослому. Есть какие-то отличия — они уже умеют завязывать шнурки или ездить на метро — но вообще-то это совершеннейшие дети (надеюсь, мой семнадцатилетний сын этого не прочитает).

3. Есть множество вопросов про детей, которые нужно решать очень быстро. Вот надо поступать в университет, для этого — сдать ЕГЭ. Для того, чтобы сдать ЕГЭ (если это не какой-то сосредоточенный ребёнок, который с самого начала знает, кем он хочет быть и чьим родителям я страшно завидую), он должен выбрать, какие экзамены сдавать. Начать к ним готовиться. Родитель начинает его заставлять и над ним нависать. Конечно, это часто встречается в штыки, потому что детей, которые очень любят учиться, довольно мало. В 16 лет у них начинаются дружбы, романы и так далее, они не очень хотят сидеть над книжками.

Получается, что в 17 лет человек вынужден делать серьёзный выбор, а на самом деле он хочет только прогуливаться при луне

Часто решать приходится родителям, но момент, когда у тебя не будет возможности принимать решения за них, наступит довольно быстро. Особо нервным, типа меня, надо себя к этому готовить. К тому, что ты однажды должен будешь себе сказать: «Я ничего не могу сделать, это взрослый человек, который решает жить так, как он хочет». Вот я считаю, что у меня суперталантливая в рисовании дочь, которую я заставляла в детстве ходить в художественную школу. В какой-то момент она просто сказала: «Я больше туда никогда не пойду». Конечно, я немного побилась в истерике, но потом взяла себя в руки и заставила заткнуться. Хотя, не буду скрывать, я иногда и сейчас из-за этого грущу.

4. Психологи, к которым я ходила, говорили мне: «Отпустите!». А вот как это — отпустить? Все теории, которые нам предлагают психологи, к сожалению, редко касаются сугубо практических вещей, которые должен делать родитель. Вот твой ребёнок, Гриша, захотел заниматься кикбоксингом. То есть я должна допустить, чтобы моему ребёнку разбили рожу? (А это точно случится!) Вот как мне, скажите, это «отпустить»? Это твой ребёнок, которого ты очень любишь, а ему сейчас полностью разобьют лицо! Я вообще не люблю агрессивные виды спорта: я считаю, что агрессии и так очень много, я не верю в то, что её можно специально выпускать. И вот я должна смириться с тем, что он ходит в секцию, где все как на подбор, уже со сломанными носами. Ну и даже если я чисто технически его туда отпустила — как мне это отпустить внутри себя? Единственное, что я могу — заткнуться. А если ты просто заткнулась, то всё равно у тебя будет испорчено настроение, ты всё равно будешь ходить с этой кривой рожей. Я же не актриса и не последовательница метода Станиславского. Я понимаю, что ты должен всегда пытаться понять, в каком мире твой ребёнок живёт и что он хочет. Но отстать от своих детей — что за бред? Только равнодушная мама может отстать от своих детей.

5. Главное, о чём я жалею: я позволяла себе кричать на детей. Мне всё время казалось, что я не могу донести до них то, что хочу сказать. А ведь это так очевидно! Мне казалось: если я погромче скажу им свою мысль, тогда меня наконец-то услышат и поймут. Мы очень часто исключаем человеческое из схемы, как нам надо вести себя с детьми. Но ты человек, а не робот. И если ты мечтал, что твоя дочка будет рисовать, если ты просто объективно видишь, что у неё есть талант, а она всё бросает — ты вопишь. Я бы выразила свой огромный респект женщине, которая пожала бы плечами и спокойно сказала: «Ну не пойдёшь, так не пойдёшь». Если бы можно было как-то натренироваться вообще голос не повышать, когда внутри тебя всё клокочет, я бы, наверное, такой тренинг взяла и всем посоветовала взять.

6. Я никогда не разочаровывалась в своих детях. Бывает, я просто расстраиваюсь. Не потому, что я надеялась, что сын докажет теорему Ферма или прыгнет на четыре метра, или надеялась, что дочка станет Фридой Кало. Может быть, это связано с тем, что я в каком-то смысле переоцениваю своих детей. Виктор Франкл говорил, что человеком надо восхищаться «на два метра выше» его уровня, тогда он будет вести себя выше своего уровня метра на полтора. И это точно. Я в этом смысле, может быть, слишком восхищаюсь своими детьми. Я считаю, что они могут всё, а вместо этого тормозят в каких-то вещах. Мне жаль, что такой умный, здоровский, талантливый человек тормозит. Но это не разочарование, это именно «как жалко».

7. Дети не обязаны разделять все мои убеждения. Наоборот, мы всё время спорим. Есть такой очень известный комикс, где сидят хипповатого вида родители на кухне и говорят: «Против чего наши дети будут протестовать? Ну мы же им всё разрешаем. Немного вина — нормально. Пара затяжек — ну ладно. Секс — прекрасно. Против чего?». В это время открывается дверь, входит мальчик и говорит: «Я считаю, что у правительства должна быть твёрдая рука, и армия — важная часть государства». Они вскакивают и говорят: «Прочь! Вон из нашего дома!». В каком-то смысле это наш опыт.

Сын любит поговорить о том, что у России особое устройство и не надо просто накладывать на неё схемы западных демократий

Конечно, он не служит примером каких-то взглядов, которые я ненавижу. Наверно, если бы он вдруг сказал «Здравствуй, мама, я пошёл работать в ФСБ», я бы была в ужасе. Но слава тебе господи, жизнь меня не ставит перед такой ситуацией. Наоборот, мне даже интересно иметь дома такого оппонента, потому что Гриша — большой ритор, умелец поговорить, аргументировать и доказать что-то. Он прекрасно знает историю: когда был маленький, мог пересказать Грюнвальдскую битву по часам. Конечно, мне очень важно, чтобы мои дети разделяли разные мои позиции. Но я не представляю, в какой момент я бы могла сказать: «Ах, раз так, тогда больше домой не приходи».

8. Дети иногда ведут себя как настоящие садисты. Ну чего стоит 14-летнему ребёнку позвонить родителям и сказать, что он жив-здоров. Хотя бы эсэмэску послать! Или взять трубку, когда мама звонит и нервно спрашивает: «Ааааа, ты где?». Но ведь они этого не делают! Это же садизм, настоящий садизм. Что-то я не вижу воспоминаний родителей, которые бы это описывали, а вот воспоминаний детей, которые жалуются на травмы, нанесённые в детстве, очень много. Тут есть, конечно, большое неравенство. Сейчас стало ужасно модным писать бесконечные рассказы о том, как во всём, что с тобой плохого произошло, виноваты травмы, которые нанесли тебе родители. Как они тебя не понимали, подавляли, не давали то, сё, пятое и десятое. Что-то я не вижу никаких воспоминаний родителей про то, как их мучили дети, а ведь так бывает.

9. Дети хотят, чтобы у них была нормальная мама. Вот Грише, например, вообще не нравится, как я выгляжу, потому что ему нравится нормальная мама — с длинными волосами, женственная. Когда на Wonderzine вышел материал про мой гардероб, он был очень недоволен и спрашивал, зачем я выпендриваюсь. Когда ты хоть немного известный человек, про тебя в интернете пишут кучу гадостей, дети всё это гуглят. И ребёнку гораздо важнее не то, что меня похвалили где-то, а вот эти гадости. Однажды в инстаграме ему кто-то написал, что его мама — олдовый хипстер. И он меня с горечью спросил: «Ну почему, почему ты так выглядишь, что все считают, что ты олдовый хипстер?». Это такая стандартная вещь о детях. У Энн Тайлер в «Катушке синих ниток» описано, как дети-подростки и их мама идут в магазин. Она такая забавная, странно и круто одета. В супермаркете играет музыка, и мама начинает приплясывать под эту музыку, ведёт себя очень свободно и, как ей кажется, мило. У детей facepalm, они обсуждают между собой: «Что она делает, почему она так себя ведёт, люди на неё оглядываются!». Бывало, что на меня тоже оглядывались — и я видела, что детям это не нравится.

10. Я перестала писать о детях в соцсетях, потому что им это не нравится. Это тоже отдельная тема — родители, которые активно ведут соцсети, и дети, которые из-за этого страдают. Я не думаю, что вообще хоть кто-нибудь это любит. Но относительно ребёнка у нас есть некоторое чувство собственности: в конце концов, протаскав его девять месяцев в животе, потом родив в муках, а потом вытирая ему попу, я заслужила возможность что-нибудь написать о нём в фейсбуке! А на самом деле нет. Я даже фотографии их стараюсь не выкладывать, потому что они возмущаются. Хотя иногда не могу удержаться.

11. Воспитание русской интеллигенции — это воспитание детей в постоянном понимании, что культура — это очень важно. В моём детстве я шла мимо книжных шкафов и могла вот так — бац! — взять «Айвенго» или стихи Анненского и залипнуть. Очень важно, чтобы такое случалось, особенно сейчас, когда у тебя всё время телефон в руках и вроде бы не бывает скучно. Но это подлог: кажется, что шестерёнки шевелятся, а на самом деле нет. Ну или почти нет. Конечно, и книжка, и умное кино требуют от тебя некоторого труда и сотрудничества, как и участие в умном разговоре. Как те самые родительские разговоры, которые я слушала: сначала немножко про погоду, потом немножко про Мандельштама, потом — как приготовить кулебяку, а потом про Шестова. Можно 150 раз назвать меня элитистской, но я считаю, что это невероятно важно. А главное, детей никогда не выгоняли из комнаты, где говорили взрослые. Я мало понимала, о чём они, но я просто находилась в ауре чего-то интересного. Я понимала, что вообще думать — это интересно. Поэтому я очень старалась, чтобы эта среда была воссоздана и в моей семье, с моими детьми. Хотя не думаю, чтоб это получалось у меня так же естественно, как у моих родителей.

12. Ощущать себя кем-то особенным вообще-то неплохо. Это стыдно признать, но это правда. Я училась в простецкой, дворовой, ужасной школе. Я была единственной еврейкой в классе. К тому же я не была пионеркой и даже октябрёнком, не была и комсомолкой. Мои родители и я тогда крестились, и я не хотела быть членом атеистической организации. Меня всем классом перевоспитывали, чтобы я вступила в пионеры, потому что это занижало показатели для всей школы. Это мне очень помогло, закалило, я всегда жила с пониманием, что я в некоторой мере особенная. Может быть, я этим страшно раздражала многих людей, но в жизни мне это очень помогло.

13. Единственное, чего я боюсь по-настоящему, — что мы станем чужими людьми. Я прекрасно понимаю, что это возможно. Сын официально мне заявил, что в прошлом году был последний раз, когда мы поехали отдыхать вместе на всё лето. Я ужасно боюсь, что наши отношения перейдут в совершенно формальные, а дети будут чувствовать, что они обязаны раз в неделю позвонить маме. Я не знаю, что сделать для того, чтобы этого избежать. Только любить их и делать это ненавязчиво, а ненавязчивость — чего скрывать — не мой конек. Может быть, надо как-то себя готовить к этому. Но пока я всё время удивляюсь: как же так, они же уже взрослые, а мы так здорово с ними хохочем, нам так интересно. Вообще-то дети — это очень интересно. У тебя на глазах развивается сериал: человек растёт, меняется, он такой странный и интересный. Вместе с ним столько других молодых людей в твою жизнь вливается, и столько тем — школа, реформа образования, молодые влюблённости. Вдруг у тебя появляются новые темы для своей собственной жизни.