После сериала «Чернобыль» мы вспомнили: события остаются в нашей памяти (и тем более памяти потомков) совсем не такими, какими были на самом деле. Доктор философских наук, профессор НИУ ВШЭ Руслан Хестанов рассказывает, как с годами может измениться наше представление о теракте в Беслане.

С теракта в Беслане прошло 15 лет. Можно сказать, каким он останется в нашей национальной памяти?

Теракт в Беслане посягнул на то, что люди наделяют неприкосновенностью и сакральностью, — на детей и школу. Такое насилие запоминается надолго, и в историческую память небольшого осетинского народа это событие точно будет вписано. Оно уже определяет его взаимоотношения с другими кавказскими народами, отношение к себе и жителей преимущественно православной республики к исламу.

Людям всегда важно знать и помнить имя того, кто совершил насилие, на Кавказе особенно. У жителей Беслана разная степень близости к событию: кто-то имеет к нему непосредственное отношение, потому что в школе были их дети или родственники, кто-то просто живёт в этом городе. Важно, что каждый видит авторов и исполнителей этого теракта по-своему. Никогда не бывает одной версии происшедшего — это обычная история.

Поэтому у этого зла много имён. Для кого-то это представители определённой веры, для других — определённого этноса, для третьих — террористы

Среди местного населения достаточно приверженцев всех этих точек зрения. Но имена виновников, которые мы находим в официальных отчётах, не удовлетворяют многих жителей Беслана и Северной Осетии. Причём это касается упоминаний как абстрактного зла («исламский терроризм»), так и конкретных имён организаторов.

На поминках в Осетии называются совсем иные имена злодеев. Там прислушиваются к другим версиям произошедшего, в некоторых из них много конспирологии. Работает коллективное воображение, которое подкрепляется общинными связями. В ходу версии, которые отчасти реалистичны, отчасти нет, но местные сообщества их разделяют.

Где бы ни происходил теракт, официальная версия часто не совпадает с тем, как событие видят обычные люди. Она строится исходя из общей оценки политической ситуации и необходимости проводить профилактику конфликтов. Но она не акцентирует внимание на том, что большинство участников теракта — это ингуши, с кем у осетин есть территориальный спор, или что они мусульмане.

Главный вопрос исторической памяти — объединятся ли в отдалённом будущем частные версии события с официальной. На него нет однозначного ответа. Время проходит, и начинают работать совсем другие механизмы памяти, изменяющие восприятие прошлого.

В таких случаях историческая травма конструируется не раньше, чем через 50–60 лет, — только у третьего поколения. В пример можно привести геноцид армян в Османской империи в 1915 году. Армяне, бежавшие в Англию, свою будущность видели всё ещё в рамках турецкой политики, продолжая думать об Армении в границах империи. На тот момент они просто не могли себе вообразить иного.

Первое поколение, непосредственно пережившее геноцид, не любило вспоминать о нем, крайне мало рассказывало об этом детям. Посвящать им стихи, песни, литературные произведения стало только третье поколение армян. С этого и началось конструирование геноцида армян как исторической травмы. Но, конечно, она не имела ничего общего с тем, как переживали те события их дедушки и бабушки.

Трудно предсказать, какую форму травма примет в случае Беслана. Считается, что официальные результаты парламентских комиссий и следствия поставили в ней точку. Государство поддерживает определённые ритуалы, связанные с трагедией.

Школьные линейки в память о теракте — тоже такой ритуал?

На этот вопрос нельзя ответить однозначно. Школьные линейки когда-то возникли спонтанно, инициатива снизу. Любое подобное действие, если оно пользуется широкой общественной поддержкой, ищет официального признания, а когда добивается, то становится официальным.

В данном случае «официальный» не обязательно означает нечто негативное. Другой вопрос, что ритуалы устаревают и становятся неуместными, когда теряют связь с реальной памятью или уходят их носители. Тогда те, для кого они неактуальны, ощущают отчуждённость и недоумевают, почему им стоит следовать.

Я не знаю публично доступных социологических работ, которые бы исследовали, как менялось общественное мнение о теракте у жителей Беслана. Без таких исследований нельзя представить, какие у него будут долгосрочные эффекты.

Недоверие официальным версиям трагедии, которое вы упоминали в начале, можно считать одним из таких эффектов?

Теракт — это всегда провокация, цель которой — вызывать определённую реакцию. Он должен внести раскол в общество и породить недоверие. В том числе и к властям. Реакция проявляется в разных сферах жизни.

Несколько лет назад мы были в экспедиции во Владикавказе, пошли на рынок. Конечно, первым желанием наших ребят было этот рынок сфотографировать. Но торговцы этому тут же воспротивились: вызвали охрану, подняли шум и устроили скандал.

Благодаря столь бурной реакции мы ощутили, в каком напряжении жило в то время население города. Беслан — тяжелейшая трагедия для местных, но не единственная. Даже этот рынок взрывали более десятка раз. Это только одно из проявлений общего недоверия — в данном случае к фотоаппаратам, к чужакам.

Но трагедия в Беслане оставила недоверие и страх не только у осетин — у всех россиян.

Общая историческая память состоит из множества событий. Россияне видят трагедию в Беслане в более широком контексте борьбы с терроризмом вообще. Вспомните, какие теракты пришлись на те годы: «Норд-Ост», взрывы поездов, метро. Беслан выделяется из их числа, потому что террористы покусились на святое — на детей — и действовали предельно цинично. Симпатию, которую они имели в определённых кругах исламистски настроенного населения, они тогда окончательно утратили. Но в общей исторической памяти это событие — одно из многих.

То, что я говорил о меморизации трагедии у осетин, справедливо и для россиян. Разные группы людей по-разному смотрят на её причины и разных людей в ней винят. Но поскольку мы живём в одном политическом пространстве, нужно стараться пересматривать противоречивые и неоднозначные трактовки нашего общего прошлого и избавляться от них.

Этим должно заниматься государство?

Центральную роль в этом, конечно, играет государство. Но чрезвычайно важна и работа гражданского общества. Оно должно предлагать компромиссные инициативы, которые будут работать с исторической травмой, — например, проводить конференции или семинары. Но этого, к сожалению, сейчас очень мало.

Наше гражданское общество опирается на дискурс прав меньшинств. Во главу угла ставятся ограниченные, например этнические, интересы

Меньшинство предъявляет претензии на собственные права, которые часто противоречат интересам других меньшинств.

Представлениями об общих интересах, которые выше этнических, конфессиональных или групповых, у нас обладают узкие слои населения. Всё ещё мало гражданских инициатив, связанных с тем, как преодолевать конфронтацию и строить общую память. Научное сообщество, несмотря на свою разнородность, в этом смысле работает более эффективно. Но его голос не очень слышен, да оно и не стремится высказываться публично.

Фото: Shutterstock (Veselin Borishev)