Правильно задавая вопросы к тексту из другой эпохи, читатель может не только лучше понять прошлое, но и найти ответы на вопросы, которые окружают нас сегодня. Учитель словесности и доцент Школы филологии НИУ ВШЭ Михаил Павловец написал пост о произведении Валентина Распутина «Уроки французского», в котором показал, как работали механизмы вины и помощи в советской школе — публикуем его с разрешения автора.

Решил перечитать «Уроки французского» Валентина Распутина (1973), которыми пытают сегодня детей в 6 классе, как и нас в своё время пытали. Напомню, юный герой-рассказчик этого произведения в 1948 году переезжает из полуголодной деревни в совершенно чуждый ему город, чтобы продолжить учебу в школе — и, оставшись почти вовсе без еды (семья, в которой он живет, ворует припасённые им крохи), вынужден на деньги играть со шпаной в «чику». Учительница французского языка пытается подкармливать гордого мальчика, но тот отказывается, и тогда она втягивает его в игру в «пристенок» на деньги, буквально спасая своего ученика от истощения, пока однажды ворвавшийся в ее комнату без спроса директор («я имею право знать как директор») не застаёт их на месте преступления и не выгоняет Лидию Михайловну из школы.

Понятно, что любое произведение в школьной программе — это определенный посыл юному читателю (и его учителю), и этот посыл раскрывается не в самом тексте, а в системе вопросов и заданий к нему. Так вот, авторы учебника хотят знать, помимо прочего:

• осуждает или оправдывает автор своего героя? (всего две кнопки на моральной клавиатуре);
• чем интересен для вас этот рассказ? (вариант «ничем» не допускается);
• почему рассказ называется «Уроки французского»? В чем смысл этого произведения?

Но у меня — свои вопросы к этому рассказу, вернее — к тому, какой посыл он содержит.

Выходит, что мальчик оказывается между двух жерновов: с одной стороны — его избивает, отбирая деньги, шпана, к которой он все равно вынужден униженно приползти, с другой же — сама школа превращена в место, где директор любит методично уничтожать морально провинившихся, а уроки совершенно ненужного для провинциальных детей французского языка являются дополнительной пыткой для всех них (и только в нашем герое, против воли вынужденном заниматься с учительницей, в какой-то момент начинает просыпаться интерес, хотя в целом к учебе он равнодушен: «Наказание превращалось в удовольствие» — если это не мазохизм, то что это?).

Герой живет в мире, где он никогда не видел даже яблок, а сухие макароны — лакомство

Где напрочь отсутствует система помощи бедствующим со стороны общества (к чему мы сегодня уже почти привыкли), более того — мальчик так воспитан, что почему-то категорически отказывается принимать эту помощь из чужих рук, тем более — учительницы (обыграть же ее в «пристенок» или унижаться перед избившей его шпаной, чтобы быть допущенным к игре, считает для себя куда менее зазорным).

Наконец, та форма помощи, которую придумывает Лидия Михайловна, категорически предосудительна — и никакое милосердие (о котором писал Пушкин в «Капитанской дочке») тут не действует: система (в лице безымянного директора) не собирается вникать в детали и увольняет учительницу, оставляя ребенка без помощи (то есть фактически толкая его обратно в руки шпаны).

«Я двадцать лет работаю в школе, видывал всякое, но такое…» — воздевает руки над головой директор. И все это объясняется «голодным послевоенным временем».

Если и говорить об этом произведении со школьниками (которые в 6 классе, впрочем, вряд ли захотят вникать в весь тот ужас, о котором повествует писатель), то это разговор о том, что существовало государство, в котором несанкционированная сверху помощь — преступна, любое частное добро можно делать либо игнорируя государство, либо тайком от него, так, чтобы его левая рука не знала, что творит твоя правая.

И что самое правильное, с точки зрения автора, так это испытывать чувство вины перед родителями и учителями, которое всякий ребёнок должен вынести из детства, ведь они жертвовали собою ради того, чтобы мы выжили, а мы на это уже неспособны:

«Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, нет, а за то, что сталось с нами после», — так начинается эта повесть. И вот ещё цитата: «Но при всем при этом не было видно в ее лице жестокости, которая, как я позже заметил, становится с годами чуть ли не профессиональным признаком учителей, даже самых добрых и мягких по натуре».