«Убежденность в том, что аффект иррационален, позволяет большинству психоаналитиков игнорировать логику» — это эпиграф к эссе психиатра Иосифа Зислина, посвященному психотерапевтам и их работе с анализом сказок. Эссе называется «Колобки и репки, Или как психоаналитики и психотерапевты превращаются в сказочников». Полный текст — в сборнике «Очерки антропологической психиатрии». Далее — от автора.

«Колобок, однако, герой. Герой, несмотря на то, что слеплен наполовину из дерьма», — Назаренко Е.

Обзор я начну с рассмотрения работы Владимира Слабинского «Психологические коды сказки „Колобок“ (фрагмент новой книги)», относимой нами ко второй группе.

Слабинский скупо, но все же цитирует классические и современные фольклорные исследования, порой с изрядной долей критики: «К сожалению, авторы (Толстой, Фефелова, Кабанова, Цивьян, Мершавка, Орлова. — Прим. автора) оказались в плену профанического (термин Рене Генона) восприятия текста и пошли по пути вульгарного толкования, причиной тому явилась концовка сказки, которая буквально их заворожила».

После такого многообещающего заявления можно ожидать, что профессиональный психотерапевт представит нам глубинное понимание сказки, приблизит нас к сакральному знанию и даже, возможно, к просветлению. Во введении автор сообщает: «Сказка „Колобок“ является не только одной из самых распространенных, но и одной из самых загадочных сказок индоевропейского эпоса». К сожалению, В. Слабинский не дает себе труда объяснить, в чем заключается пресловутая загадочность и почему остальные сказки менее загадочны. Понятно, что автор стремится показать высокую значимость исследуемого материала. Кому же хочется работать с неизвестными, примитивными или неинтересными сказками? (Впрочем, мне кажется, что проблема совсем не в тексте, а в глубине анализа.)

Далее Слабинский делает не менее смелое утверждение: «В разных вариациях эта сказка встречается, по-видимому, у всех индоевропейских народов. <…> Наталья Викторовна Лозовская приводит 39 вариаций этой сказки. В качестве примера можно упомянуть: белорусскую сказку „Сбежавший пирог“; украинскую сказочку про коржика; норвежскую сказку о пироге; шведскую сказку „Маленькая Лиза“; английскую сказку „Джонни-пончик“; шотландские сказки „Лиса и маленькая пышечка“; „Овсяная лепешечка“; ирландскую сказку „Завороженный пудинг“; литовскую сказку „Лисьи саночки“; узбекскую сказку „Лиса и волк“. Кроме того, эта сказка известна чехам, полякам, моравам, туркменам и другим народам».

С каких пор узбеков (народ тюркский) причисляют к «индоевропейским народам», автор скромно умалчивает. Мне скажут, что это придирка, но и такая мелочь режет глаз. Я вполне допускаю, что принятый в фольклористике термин «ойкотип» (то есть «выделение по признаку бытования в сфере этнической общности этнических особенностей мотивов») психоаналитику неизвестен, но не в этом беда.

Как я постараюсь показать ниже, подобная небрежность встречается у психоаналитиков нередко. У Слабинского далее читаем: «Столь широкий ареал распространения сказки „Колобок“ неоспоримо свидетельствует о ее важности в деле передачи неких сакральных знаний новому поколению <…>».

О чем «неоспоримо свидетельствует» ареал распространения сказки, известно, пожалуй, только Слабинскому, но поделиться с нами он не пожелал. Жаль, что автор незнаком с современными исследованиями по ареальному распространению сюжетов (см., например, работы Ю. Березкина и С. Неклюдова).

Понятно желание автора обосновать свой якобы сакральный подход не только глубоким проникновением в тему, но и самой сакральностью, загадочностью текста, однако доказать связь между такими разноплановыми категориями, как «широкая распространенность» (категория использования/бытования), «загадочность» (категория восприятия и трактовки), «сакральность», он не торопится.

Снова обратимся к цитируемой статье: «Мы придерживаемся идеи, что сказка, сохранившаяся на такой огромной территории, среди большого числа народов и вдобавок подкрепленная ритуальным пищевым кодом, не может нести отрицательный, разрушающий смысл.

Однозначно, «Колобок» — положительная сказка. Это необходимо принять как аксиому

Нужно только понимать сказку не через призму современного невротичного мышления, а в контексте Традиции».

Свои выводы автор стремится подкрепить аксиомами, но, как мне кажется, не стоит объявлять любое собственное утверждение аксиомой.

Последний отрывок порождает немало вопросов. В чем «положительность» сказки? В чем особенность «современного невротического мышления»? Почему оно противопоставлено именно «Традиции» (с большой буквы), а не какому-либо типу мышления? А уж представить читателям свою (даже сильно упрощенную) типологию мышления или доступно объяснить, на каком основании современное мышление считается «невротическим» и в какой именно хронологической точке начинается мышление современное, в данном контексте действительно необходимо.

По сути, происходит вторжение психолога в область теоретической фольклористики, что можно только приветствовать, но при одном условии: психоаналитик проявляет признаки хотя бы базового знакомства с критикуемой областью. Утверждения автора о равнозначности вариантов сказки и широком ее распространении, на мой взгляд, глубоко ошибочны.

Во-первых, напрашивается вопрос, можно ли говорить о распространении сказки, мотива, по Ю. Березкину, элементарного сюжета, по Б. Карбелите, метасюжета, по Е. Мелетинскому, или, например, сюжетного типа, по С. Адоньевой, ведь это достаточно разные исследовательские концепты.

Распространение и бытование фольклорного текста совсем не равно распространению текста литературного. Психолог же на такие «мелочи» внимания не обращает, несмотря на то, что в теоретической фольклористике проблема эта занимает важное место. Не принимая во внимание базовых категорий фольклористики, делать выводы о необыкновенной важности широкого распространения сказки просто неверно.

Позволю себе процитировать С. Неклюдова: «Параллели, имеющие чисто типологическое объяснение, относятся к наиболее глубокому семантическому слою устных традиций; выше лежит то, что обусловлено их генетическим родством; на самом поверхностном уровне располагаются совпадения, являющиеся следствием культурной диффузии. В подобном заключении, в сущности, нет ничего оригинального: интерпретируя обнаруженные в текстах схождения, мы обычно сначала учитываем исторические возможности культурных трансмиссий, затем переходим к генетической общности и лишь только после этого — к общности типологической. Неразличение этих уровней чревато большими (и, к сожалению, частыми) фактическими ошибками» (выделено автором).

К чему приводит пренебрежение базовыми категориями современной фольклористики, мы можем видеть на примере подхода Слабинского к проблеме вариативности. И здесь напрашивается совсем не праздный вопрос: если, считает автор, можно сравнивать сами сказки (то есть тексты, одинаково озаглавленные составителями/рассказчиками), идентичны ли все отмеченные им варианты? Вспомним, что Слабинский, ссылаясь на работу Натальи Лозовской, говорит о «39 вариациях этой сказки» (!).

Проводя аналогию с психотерапевтическим процессом, можно спросить: если, например, два пациента сообщают о схожей детской травме, перенесенной в одном и том же возрасте, являются их нарративы вариантами одного и того же сюжета или нет? Мне представляется, что психоаналитику сама постановка такого вопроса покажется дикой. Однако подобный подход к сказочному тексту для него совершенно естествен.

Надо сказать, что уже при поверхностном анализе варианты, о которых говорит В. Слабинский, не представляются просто вариантами. Так, ирландская сказка «Завороженный пудинг» имеет отличный от «Колобка» сюжет; единственное общее с нашим Колобком — его съедобность. В шотландской сказке The Wee Bannock жена печет мужу две яичные лепешки; муж ломает большую лепешку, а маленькая, задумываясь о своей судьбе, убегает. Узбекская сказка столь же далека от русского «Колобка»: достаточно сказать, что лиса в ней лепешку не съедает, а обменивает у пастуха на ягненка, обманывая пастуха.

Тезис о «широком распространении сказки», то есть ее ареальности, также чрезвычайно сомнителен

В современной фольклористике принято анализировать ареалы распространения именно на основании выделенных мотивов. Соответственно, без выделения единицы исследования текста любое рассуждение об ареале распространения оказывается бессмысленным.

Следует отметить, что указанный Слабинским ареал распространения «Колобка» не является необычным или атипично широким. Достаточно посмотреть любой указатель сюжетов сказок.

Как сказано выше, рассуждения о широкой ареальности без учета понятий «мотив», «сюжет», «вариант» не имеют смысла. И здесь мы сталкиваемся с интересной проблемой. Фольклорная классификация и психоаналитическое имплицитное ее (не) использование — разные и даже противоположные сущности. Цель фольклорной классификации — вычленение элементарных базовых единиц, инвариантов и, в конечном итоге, построение на этой основе исчерпывающей и непротиворечивой системы. Классификация же сказок, безусловно, не является задачей психоаналитика. Суть психоаналитического метода в описании единичного текста, в сознании психоаналитика приравниваемом к анализу единичного терапевтического случая. И если пропповская система классификации сказочного сюжета вполне приложима к анализу бредовых текстов (см., например, то для анализа психоаналитического случая она в принципе непригодна. И причина проста: психоаналитик анализирует не сюжет, не мотив, не тип, не текст, а лишь свое понимание, свою интерпретацию, что требует выделения совершенно другого классификационного признака, не имеющего отношения к тексту.

Нельзя исключить, что, рассмотрев достаточное количество таких психоаналитических фантазий, мы сумеем приблизиться к построению типологии психоаналитиков, а не к типологии сказок. Такая задача давно назрела. Типология, базирующаяся не на формальной, декларируемой принадлежности психотерапевта к той или иной школе (тем более что число школ и направлений счету не поддается), а именно на способе понимания текста, понимания и интерпретации метафоры, окажется совсем не бесполезной. Возможно, такая классификация сумеет соединить в себе когнитивную теорию метафоры, психоаналитическую теорию и психологию психоаналитика. Но это вопрос будущего.

Да, сказка о Колобке, согласно классификатору сюжетов Аарне — Томпсона, относится к типу 2025 — «убежавший блин». Да, в эту группу входят сказки разных народов. Но ведь смысл различных вариантов разный, учитывая, что терапевт в данном случае не рассматривает и не анализирует ядерный сюжет, присущий всем вариантам, а пытается вычленить глубинный психоаналитический смысл единичного текста.

К чести Слабинского, он признает наличие вариантов и даже говорит об ареальном распространении сказки.

Другие психоаналитики попросту скачивают текст сказки из интернета и с радостью его интерпретируют

Как, по мнению Слабинского, коррелирует «широкий ареал распространения» с «важностью в деле передачи неких сакральных знаний новому поколению»? Какие же сакральные знания эта сказка нам успела передать?

«Знания, передающиеся посредством этой сказки, имели особую значимость для предков, не для каждой сказки придумывается особое блюдо» (выделено автором).

Оказывается, значимость сказки доказывается, в частности, тем, что для нее придумано особое блюдо! Не проще ли предположить, что блюдо (колобок, лепешка, фалафель и т. п.) существовало до сказки. А в сказке лишь отражено его бытование, как например, существование лисы, русской печки, зайца и т. д.

Обратимся к филологическому анализу той же сказки. Следуя правилам анализа, филологи приводят и размечают текст полностью и только затем его анализируют, давая возможность читателю возвращаться к оригиналу, сравнивая свое понимание с выводами автора, что не означает, что со всеми авторскими выводами необходимо соглашаться.

Почему это важно в нашем контексте? Приведем один пример. Психоаналитики обращают внимание на способ движения колобка — он катится. Но в «варианте из собрания Зеленина Колобок не катится, а бежит (выделено автором), что может подчеркивать его антропоморфизацию». Филологи отталкиваются от лексического и этимологического анализа; анализа c точки зрения законов этнографии: «Это объяснение, несомненно, требующее разъяснения, переводит анализ на лингвистический уровень, заставляя обратиться к этимологии, к внутренней форме слова, к его значению в этнологической и фольклорной перспективе (то есть к кругу этнолингвистики)».

Психоаналитики же двигаются иным путем: от теории (понятной им) к восторженным выводам

Следующий пример — анализ «незамысловатой песенки Колобка» — приведем из указанной работы В. Слабинского: «Обратим внимание на использованный в сказке предлог. Древнейшие (непроизводные) предлоги — от, в, у, без, до, из, к, на, по, о, перед, при, через, с, и, нет, за, над, для, об, под, про. В наиболее архаичном варианте сказки используется предлог „у“. В современных пересказах Колобка используется предлог „от“, но в славянских языках предлогу „у“ соответствует не предлог „от“, а предлог „в“».

Автору невдомек, что свое имя ветхозаветный герой приобрел не после описываемого события, а гораздо раньше — на восьмой день после рождения, во время процедуры обрезания, когда ни голую маму, ни голого папу он еще не мог опознать. Семантика его имени связана с общесемитским корнем «хам» — «горячий», а понятие «хамство» появилось в русском языке примерно через три тысячи лет после рождения ветховетного героя. Оставим на совести автора незнание частей речи русского языка — причисление слов «нет» и «и» к предлогам («нет» — частица, «и» — союз).

Указывая на «архаичный вариант», Слабинский не приводит источник столь важной информации и с легкостью переходит от «архаической лингвистики» к психологическим выводам: «В современных пересказах «Колобка» используется предлог «от», но в славянских языках предлогу «у» соответствует не предлог «от», а предлог «в». Получается, Колобок поет о том, чему он учится по ходу сюжета:

Я в дедушку пошел, Я в бабушку пошел,

В тебя, заяц, не хитро пойти! В тебя, волк, не хитро пойти!

В тебя, медведь, не хитро пойти! В тебя, лиса, и подавно пойду!

Напомним, что выражение «пошел в маму» является устойчивым и означает «похож на маму»». Но, позвольте: если автор говорит о соответствии предлогов (подчеркнем, соответствии неверном), то на каком основании он оперирует неправильным значением предлога, не утруждая себя доказательствами? Далее путь уже проторен: Колобок учится у бабушки и дедушки и, следовательно, похож на маму! (О Господи! Критикуя автора, я ведь чему-то учусь у него, но лелею слабую надежду, что совсем на него не похож.)

У В. Слабинского линия изложения следующая: любительская лингвистика — народная этимология — переиначивание текста — вывод: «учиться — значит, быть похожим» и, наконец, заключи-тельный аккорд: поскольку сказка трактуется как сон, естествен переход к авторской Позитивной Динамической Психотерапии: «В методологии Позитивной Динамической Психотерапии мы исходим из того, что появление в сновидении множества персонажей свидетельствует о манифестации проблемы в кластере взаимоотношений и показывает развитие Ключевого конфликта, так как каждый из персонажей иллюстрирует проявление той или иной черты характера сновидца. Согласно другому правилу, чувство страха, возникающее во время сна, свидетельствует о Базовом конфликте, о некоем качественном скачке личностного развития, зачастую связанном с определенной инициацией. Таким образом, в анализируемой сказке представлена динамика становления характера главного героя».

Правда, где сон, где инициация, а где Колобок, Слабинский умалчивает, считая, видимо, что если уж он обозначает свой авторский метод психотерапии с большой буквы, то метод этот достоверный, эффективный и, безусловно, правильный. Верить ему читатель должен безоговорочно.

Лингвистическим штудиям Слабинского можно противопоставить работу В. Топорова, посвященную анализу сказки о репке. Позволю себе привести отрывок о роли предлогов: «Два десятка примеров предлога „за“ в тексте сказки о репке, собственно, и подчеркивают идею сцепленности — соединенности и жесткой последовательности членов в цепочке тех, кто трудится, чтобы вытянуть репку». Разительная разница в точности подхода и логичности выводов.

Коротко суммирую свои замечания:

1. В. Слабинский очень поверхностно знаком с некоторыми фундаментальными работами в области фольклора, однако считает, что выстраивает новое сакральное толкование в противовес упрощенному и профанному: «К сожалению, авторы оказались в плену профанического (термин Рене Генона) восприятия текста и пошли по пути вульгарного толкования». Если имеется в виду точность и аргументированность, то да. Толкования филологов «профаничны» только в этом смысле, но толкования Слабинского от этого сакральными не становятся.
2. Общеупотребительные термины, такие как «ареал распространения», «ритуальная кухня», «сакральное и профанное знание», используются крайне неаккуратно.
3. Автор периодически обращается к стилю свободных ассоциаций, почему-то считая, что это соположимо с анализом конкретного текста.
4. Рассматривая лингвистическую терминологию, автор делает грубые ошибки (например, путает предлоги и союзы).
5. Основываясь на фактологических ошибках, автор приходит к необоснованным психоаналитическим выводам.

Создается впечатление, что самое важное в утверждениях Слабинского — тезис о попытке создания «сакрального» понимания текста сказки. Что ж, если под сакральным автор понимает ошибочное, необоснованное и произвольное толкование фактов, то да — это ему удалось.

В заключение укажем на филологическую работу Н. Толстого, также посвященную Колобку

Н. Толстой обосновывает свою точку зрения на то, что кажущаяся на первый взгляд простой песенка Колобка включается в «тексты творения» и имеет магическую силу. Но приходит к этому выводу не как психоаналитик, а на основании сравнения конкретного текста с корпусом заговоров, быличек, южнославянских (хорватских, словенских, сербских) текстов.

Следующий психоаналитический текст о Колобке — статья Елены Назаренко, которая именует себя «практическим психологом, культурологом, религиоведом». Такой высокий статус вселяет надежду, что к нашему Колобку будет найден научный подход. Но и тут читателя ждет разочарование. Во-первых, оказывается, Колобок — полная противоположность Алисе в Стране чудес, так как просит себя не есть, в отличие от пирожка, на котором написано «Съешь меня». Но, выстраивая эффектные дихотомии, может быть, стоило обратиться к Анне Карениной, которая, кстати, тоже не была съедена, а выскользнула из дома, скатилась в своем общественном положении, да и бросилась под колеса (тоже круглые и катящиеся)?

Неуемная фантазия приводит автора к выводу, что Колобок непрост — он наполовину сакрален, а наполовину сделан из дерьма: «Другая его (Колобка. — И. З.) часть — святая, сакральная <…> Недаром ведь бабка наскребла и намела (метут — сор) из своих пустых закромов — 2 горсточки: 1-я горсточка — это действительно остатки хорошей когда-то муки <…> 2-я горсточка — мышиный кал, мышиный помет. И самое трагичное состоит в том, что эти обе горсточки перемешаны! Есть хлеб из такой муки, в которую нагадили мыши, нельзя! С точки зрения медицины — из-за риска туляремии (так порченые мышами продукты могут послужить причиной заболевания)».

На чем основан такой вывод, совершенно непонятно: ссылок на этимологические источники автор не приводит.

«Читатель ждет уж рифмы розы»: развития анального сюжета или хотя бы анальной фазы, ведь логика психоаналитического подхода диктует нам, что если в тексте появились фекалии, то анальная песня не за горами. Но нет. Авторская выдумка сильнее любых ожиданий. Тем-то и хорошо данное исследование. Изгибы линии изложения и переходы к выводам абсолютно непредсказуемы. Мы узнали, что Колобок «выпрыгнул из сюжета», что он герой и почти «японский самурай», что «он же символ Человека. В нем перемешаны дионисийское и титаническое начала. Помните миф о Дионисе — Загрее?».

Но не дождались анальной фазы развития Колобка, а уж начинающие психоаналитики оральную фазу пропустить никак не смогли, попутно обвинив бедную Лису в половом извращении: «А Лиса тоже хороша: комплиментами его Эго усладила, самолюбие его потешила: „Ах, песенка хороша“. И тут же придумала, как заполучить себе этот юный лакомый кусочек. (Кстати, вероятно, мы сталкиваемся здесь со случаем перверсии: с чего вполне зрелой Лисе соблазнять юнца?) И обманом усадила его к себе сначала на нос, потом и на язык. (Опять же тема оральности, преследовавшая Колобка с самого рождения.) Ну и проглотила его! А Колобок, может, и рад <…> Он нашел свой объект!» (выдержка из эссе обучающегося психоаналитика Ю. Исаевой).

Если появилась оральная стадия, то ждать нам уже и Эдипа

И не зря ждали: «История отношений бабки и колобка — классический пример Эдипа. Странно только, как при таком пассивном папочке колобок смог успешно его пройти. Да и успешно ли? Посмотрим дальше <…>».

Поскольку пример Колобка — суть «классического Эдипа», надо ожидать конкуренции Дедушки за обладание Бабушкой. Эта тема в эссе Ю. Исаевой оказалась все-таки недостаточно развитой. И тут нам на помощь приходит другой автор — психоаналитик А. Е. Казанцева, которая на примере сказки «Репка» успешно выделяет стадию Деда на этапах внутриутробного развития плода («Дед — мужественность — сперматозоид») и стадию Бабки (четвертая-пятая недели беременности. «Бабка — гонобласты, плацента»). (Анализ «Репки» см. ниже.)

Вообще про половые отношения Бабки и Деда студенты-психоаналитики пишут охотно. Как говорится, что учим, то и пишем: «Поддалась-таки старуха; уступила воле мужа. Все сделала, как он приказал. Появился поздний ребенок — Колобок. Притом, что муки в доме не было, сметана и масло нашлись. Их с психоаналитической точки зрения можно рассматривать как половые продукты мужчины и женщины».

Иллюстрация: Shu Maria / Shutterstock / Fotodom