Однажды журналист Ксения Кнорре-Дмитриева отправилась на поиски пропавшего человека вместе с добровольцами из «Лиза Алерт» — для написания репортажа. Но осталась в команде насовсем. А сейчас в издательстве «Бомбора» вышла ее книга «Найден, жив! Записки о поисковом отряде „Лиза Алерт“». Публикуем отрывок одной из ее самых пронзительных глав — о том, как искали пропавшую в деревенской глуши пятилетнюю Зарину Авгонову.

Пятилетняя Зарина ушла из дома в деревне Степановка 18 августа, то есть двое суток назад. Деревня — несколько домов, некоторые из них в плачевном состоянии, несколько заброшенных зданий, в том числе с подвалами, и вокруг лес. Есть водоемы.

Родителей в это время не было, она была с родней. Теперь на месте поиска все ее близкие, в том числе беременная мама с измученным взглядом. Она старается не выходить из дома (соседний со штабом), и я вижу журналистов, которые караулят ее у крыльца.

<…>

Утро третьего дня. Ночь была холодной. Обстановка все более нервная. Я беру свой спальник и ползу куда-нибудь, чтобы поспать. На моем пути — пустая палатка тех самых полицейских, ночующих в школьном спортзале. Они еще не приехали, скоро будут, «в лавке» на ночь оставались два их сослуживца.

— А можно я у вас тут посплю? — спрашиваю я.

— Конечно, — отзываются они, и с готовностью сгребают в сторону сумки и накидывают мне несколько пенок друг на друга для мягкости и тепла. Я разворачиваю спальник и с блаженным вздохом валюсь на пенки.

Не проходит и получаса, как приезжают 18 уезжавших на ночевку полицейских и подходят к палатке, чтобы закинуть в нее сумки. Двое снаружи шипят:

— Тихо! Там человек спит!

И они тихо-тихо, на цыпочках заходят в палатку и аккуратно ставят свои сумки. Разговаривают рядом с палаткой шепотом.

Потому что каждый здесь — человек, и каждый достоин уважения и заботы. Я, конечно, не сплю, слушаю это все и думаю о том, как и когда мы все перестаем на время быть функциями и становимся людьми. Нормальными людьми…

Тут возможно и нарушение иерархии, и падение правил, и самое искреннее и неожиданное, и что угодно еще. Потому что тут и есть самая настоящая, самая живая человеческая жизнь

Шла обратно к штабу, сделала фото: местные женщины вчетвером режут для нас хлеб. Это бесконечное для меня фото о доброте и маленьком подвиге каждого. Даже того, кто просто в 7 утра режет хлеб посреди глухой деревни, чтобы накрутить утренних бутербродов нескольким сотням незнакомых людей.

Ребята во дворе дома Зарины стоят вокруг следа от детского сапога. Сомнений нет — это действительно след сапожка в невысыхающей грязи. Детей в штабе нет. Стоим вокруг и смотрим. Координаторы негромко что-то обсуждают. Фотографируем, кладем что-то рядом для масштаба. Я не могу оторвать глаз от этого четкого следа. Я тоже фотографирую его. И, убирая телефон, думаю: не станет ли эта фотография одной из самых страшных в моей жизни? У меня уже есть одна такая. Для человека непосвященного — фото как фото, на снимке нет ни тела, ни чего-либо еще, но я-то знаю, что это на самом деле означает.

Я в штабе, сюда пришел местный специалист по лесопосадкам, худощавый, в серьезных очках. Он пришел с идеей и, тыкая в монитор пальцем, излагает ее Серёге:

— Так я чего думаю, епт. Надо бы пойти по лесным тропинкам, и не просто звать ее, а петь ей детские песенки, епт. А то ее кричат, она махонькая, пугается и прячется, а на песенки она выйдет, как есть выйдет, епт.

Я представляю взвод Росгвардии, поющий в лесу детские песенки, и у меня начинает ехать крыша. Я это чувствую отчетливо, почти физически, и, чтобы остановить ее движение, говорю Серёге:

— Пусти меня в лес. Я больше не могу сидеть здесь. Я готова идти и петь песенки. Какие угодно. Я даже станцевать готова.

— Я тоже, — сквозь зубы говорит Серёга, глядя на карту. Мы прекрасно понимаем друг друга: мы готовы на что угодно, лишь бы она нашлась.

Серёга дает мне простую задачу, я прощаюсь с ним, потому что он скоро уезжает, передавая координаторство Марине и Ромео, иду получать группу и оборудование, и мы с моей «лисой» выходим в лес.

«Лиса» у меня такая: наша Таня, три местных, парень из Нижнего и эмчеэсовец на своей волне. Смотрят они на меня кисло: пока я разбиралась с моделью навигатора, которую держу в руках в первый раз в жизни, мой авторитет упал ниже уровня моря. Строимся, выходим на задачу, и хотя я объяснила, как надо ходить в «лисе», все сразу же начинают идти так, как им представляется правильным. Строимся снова, выравниваемся — через три минуты тот же результат. Строимся еще раз, я объясняю, почему идти надо именно так, а не по-другому, результат чуть более продолжительный, но все равно так себе. Тогда я рявкаю:

— А вам принципиально ходить не так, как я говорю, а по-другому?

Теперь мы идем на троечку, конечно, но все-таки сносно, а я вдруг понимаю, что независимо от возраста и статуса тех, кто в «лисе», мне необходимо быть с ними на ты. Наша задача — пройти дорогу, крича имя девочки каждые 50 метров, проверить странную постройку, которую видел коптер, просмотреть заброшенную деревню, наклеить ориентировки, опросить местных.

Постройка оказывается чем-то типа беседки с куполом наверху, в которой лежит плоский камень и стоят иконки: здесь молился Серафим Саровский. Мы тщательно осматриваем место: оставляют ли тут еду и есть ли от нее обертки?

Осматриваем песок, и я сразу вижу четкий след детских пальчиков — ребенок, собрав пальцы вместе, водил ими по песку

Нас всех прошибает, и мы, свешиваясь с поручней, чтобы не затоптать следы, смотрим, фотографируем. Находим такие же следы вокруг камня. Здесь бывают люди, могут приходить и с детьми, но на всякий случай мы все это, естественно, фиксируем.

Уже в вечернем тумане выходим в полузаброшенную деревню и осматриваем дома. Есть ли что-то более жуткое, чем ориентировка на пропавшего ребенка, наклеенная на наглухо заколоченный ставень заброшенного дома? Это как страшный сон, как кадр из фильма ужасов — в этой закатной, кладбищенской тишине, окрашенной в серо-блеклые цвета туманом, вдруг смотрит яркое детское лицо в красной рамке. Я не могу на это смотреть и не могу оторвать глаз.

Мы уходим. Нас никак не эвакуируют с задачи, но мы залезаем на груду сваленных бревен — кто куда — и смотрим на закат, болтаем, фотографируем. Закат фантастически красивый. Тишина, глушь.

Подтягиваются местные, рассказывают, делятся фантастическими версиями о похищении девочки, связывают ее историю с другими.

— Жены-то у нас не спят ночами, плачут, — говорят они. И эта мелкая деталь — тоже о масштабе сопереживания.

В окрестных деревнях и селах не только следят за этой историей, но впустили ее в себя. Нам надоедает ждать, и мы идем в темноте пешком по дороге к штабу, освещая себе путь фонарями. Услышав наши голоса и увидев фонари, в следующей деревне к нам на дорогу выходит еще местный мужчина, мы немного болтаем. У него родственник как раз возит из штаба народ на задачи и с задач. Он в курсе всего. Все в курсе всего, и незнакомые друг другу люди останавливаются и говорят друг с другом, и говорят так, будто давно знакомы и обсуждают что-то недоговоренное вчера, самую важную сейчас для них тему.

Когда мы около 22 часов наконец оказываемся в штабе, я договариваюсь с местными ребятами из моей «лисы», чтобы меня докинули до гостиницы: нам выделили 15 номеров, и после двух ночей с суммарным количеством сна 3,5 часа мне необходимо туда уехать уже с медицинской точки зрения.

Мы едим, я обещаю выйти через пять минут, иду в штаб и собираю свой нехитрый скарб — спальник и рюкзак, вяло машу всем рукой, прошу звонить, «если что», и выкатываюсь на улицу. Там я с кем-то зацепляюсь языком и вдруг краем глаза вижу, как кто-то из наших в оранжевом стремительно бежит в штаб. На поиске это может означать только одно. Я бросаю, где стояла, рюкзак и спальник и бегу за ним.

— Сказали… найдена… живая… везут!

Меня подхватывают под руку, и мы мчим к штабу поисково-спасательной группы «Рысь», где стоит скорая с надписью «Медицина катастроф». Вокруг скорой толпа, дверь кареты настежь открыта, свет вовсю горит, медики стоят на подножке, все смотрят в одну сторону.

— Не кричите! Не хлопайте — вы ее напугаете! — громко командует кто-то.

Все затихают. Я ввинчиваюсь в толпу и тоже замираю. Из той стороны, куда все смотрят, бежит девушка, сияя больше фонаря, которым она освещает дорогу, за ней почти бегут ребята, которые нашли Зарину. Первый из них держит на руках живую, настоящую девочку. Мелькает маленькая фигурка в блестящем спасодеяле, голые ножки, грязь на щеке…

Дверь скорой захлопывается, и народ, который уже не может сдерживаться, начинает аплодировать, кричать, это идет как волна по штабу; рыдать, обниматься… потом кричать «ура»… потом в небо летят сигнальные ракеты… Мы обнимаемся с парнем из ОМОНа, с девчонкой из другого отряда, с нашими девочками-регистраторами обхватываем друг друга втроем, будто собираемся танцевать ритуальный танец, и вот так рыдаем, по-бабьи, не сдерживая себя.

— Живая! — сквозь рыдания кричит Юлька. — Умничка, молодец — живая!

Расцепляемся, я, шатаясь, иду дальше, кто-то хлопает меня по плечу, кто-то обнимает, из темноты шагает сияющий Камбоджо.

— ААААААА! — ору я.

— ААААААА! — орет со мной хором Камбоджо. И хохочет:

— Вот она, радость человеческая, да?

Мы обнимаем друг друга, и он, счастливый, гордо восклицает:

— Как поработали, как поработали-то, а?!

В этом все: и восторг победы, и удовлетворенность собой, и главное — счастье быть частью этого удивительного сообщества, одним из сотен людей, спасших эту девочку.

Когда первая волна радости отступает, и в штабе все начинают приходить в себя, я достаю телефон и звоню координатору Серёге, который, естественно, вместе с брянскими ребятами все еще едет домой.

— Серёж…

— Ау, — отзывается он, и вдруг я понимаю по его голосу, что он еще ничего не знает. Почему-то на меня это производит такое впечатление, что я начинаю плакать.

— Что? — пугается он.

— Живая!!!

В трубке тишина, но он здесь.

— Серёга, ты понимаешь, ЖИВАЯ! Она живая! Ее нашли! Живой!

— Ксюха… — говорит Серёга, и я почти вижу его лицо. — Ксюха!..

Найденный ребенок — это не конец работы штаба. Теперь этот лагерь на 800 человек надо разобрать и привести в порядок

Тамада кричит в рупор, что мы не расходимся — необходимо перекидать на место сено, которое вывалили из сеновала, проверяя его, и разобрать только что привезенный душ. Мы собираем вещи, выбрасываем мусор, разбираем нашу технику. Бедные девочки-регистраторы: сейчас самая для них работа — собрать все выданное оборудование, убирать, организовать доставку домой наших добровольцев; Юля носится охрипшая и сипит на всех. Народ начинает разъезжаться прямо сейчас.

Мне очень стыдно, но именно сейчас силы меня окончательно оставили, и я ничем не могу помочь. Я валяюсь на диване в штабной машине и смотрю на это все. Юля что-то горячо объясняет кому-то рядом, наполовину засунувшись в дверь машины, я смотрю на нее и вдруг вижу, что она потрясающе, невероятно, сказочно красивая. Я решаю, что сейчас самый подходящий момент, чтобы об этом сказать, и вслух пытаюсь сформулировать эту неожиданную мысль (где-то на середине ее речи об аккумуляторах), она сбивается, теряется, смотрит на меня и начинает смеяться.

— А теперь мы едем спать, — говорю я и сама не верю.

И мы едем спать. В четыре утра мы толпой человек в девять сидим на кроватях в лучшем номере лучшей на свете гостиницы в поселке Вознесенское, я держу в руке телефон, там на громкой связи Гриша, который не спит, как и мы.

— Понимаете, — говорит он, — через много лет, когда вас уже не будет на свете, этой девочке, возможно, будет 70 лет, а может, 80, и это случится только потому, что вы всё бросили все и примчались сюда. И я снова смотрю на них, на эти лица, смотрю, смотрю, чтобы навсегда сохранить их в памяти вот такими…

В 08:30, то есть через три с половиной часа после того как мы угомонились и заснули, в номер врывается Юлька. Она наконец закончила разбирать и убирать штаб и едет домой во Владимир. По дороге она заехала к нам, чтобы забросить кое-что из оборудования, и в режиме пулеметной очереди докладывает Марине выполнение задач и рассказывает нам что-то важное. Мы с Мариной на соседних кроватях по очереди отвечаем в паузах:

— Угу.

— Ага.

— Гм.

— А.

— Гм.

И так далее. Юля исчезает, и я, полежав еще немного, встаю. Утро в гостинице. За дверью, как слоны, топают сотрудники Следственного комитета. Я высовываю злобную физиономию в коридор, но их это, естественно, не смущает. Натягиваю футболку и шорты, босиком спускаюсь вниз, в солнечный дворик, заставленный полицейскими, журналистскими, нашими и следовательскими машинами. Песок под ногами теплый, мягкий. Я болтаю по телефону и чувствую внутри себя счастье почти физически.

Захожу в гостиницу и слышу крик с записи: «Зарина, Зарина!» Я с интересом засовываю свой нос в кабинет загса, откуда доносятся эти крики (он в том же здании, что и гостиница). Там сотрудницы на компьютерах смотрят ролики о том, как нашли Зарину, с мокрыми глазами, и я бесцеремонно вваливаюсь в помещение целиком. Я впервые вижу эту съемку. Они смотрят на меня так, будто к ним ввалилась кинозвезда, а не нечесаная и босая я с криво засунутой в шорты майкой.

— Спасибо вам! — говорят они и чуть не плачут.

Спрашивают, жадно слушают, рассказывают, как переживали. Я охотно рассказываю подробности, и все, что знаю о том, как ребята из «Рыси» нашли девочку, и они снова:

— Спасибо, ох, спасибо вам!

И я вываливаюсь из загса и иду по гостинице в поисках завтрака, нахожу наших, приползаю с ними в столовую…

…Веселиться мы начали еще за завтраком. Откуда-то возникла тема участия персонажей из фильмов и мультфильмов в поисках, и координатор и старшие поисковых групп, перебивая друг друга, кричат на всю столовую о том, как можно применить на поиске черепашек-ниндзя и на какой прочес ставить робокопа. Координатор Ромео, последние сутки едва ли хоть раз улыбнувшийся, вместе со всеми машет руками, изображает робокопа, хохочет, вытирая слезы, мы все закатываемся до визга, до истерики. Здоровые, взрослые дядьки. Победители. Каждый умеет спасать, каждый — настоящий мужик, у каждого внутри огонь горит и освещает его изнутри, но они об этом не догадываются — орут, матерятся на всю столовую, ржут и машут руками, задевая чашки. Пусть. Им можно и нужно.

А я смотрю на них и думаю о том, что мы не только для того, чтобы искать и спасать, и даже не только чтобы заражать неравнодушием всех, кто к нам прикасается.

Мы, возможно, в первую очередь, для того, чтобы показать в этой стране, где человек никогда не был особой ценностью, что жизнь — бесценна

И что быть причастным к ее спасению — это, возможно, самое потрясающее, что можно пережить в жизни.

Это меняет тебя навсегда. Нет, это не отменит проблем на работе и не решит сложности в отношениях, но внутри себя ты будешь знать, что ты там был и сделал все, что мог, чтобы история закончилась так, как она закончилась. Это не требует сакральных знаний — их можно получить, это несложно, не требует сверхъестественной силы духа, нужно только одно: встать и приехать. И все.

Мы уже расселись по машинам, когда у меня в очередной раз зазвонил телефон — журналист из моего издания хочет комментарий. Мы поговорили, после чего она по секрету сказала мне, что наша общая коллега, моя подруга, этой ночью благополучно родила двойню. Я начинаю кричать и махать руками — для меня это уже слишком, столько счастья — и сразу, и наши испуганно спрашивают:

— Что случилось?

А я почти не могу говорить, размазываю слезы по щекам, и только и выдавливаю из себя:

— Дети… двое… все хорошо…

— Что? — продолжают выпытывать наши. — Найдены? Живы?

И я начинаю смеяться, как сумасшедшая, а они смотрят на меня, недоумевая…

Дорога домой на машинах заняла 9,5 часа. Примерно пять из них мы хохотали. До слез, до истерик, закатываясь, как ненормальные, над действительно смешным и полной чушью. Говорили — о поисках, об отряде, о жизни вообще — и снова закатывались в очередной смеховой истерике. Как только на трассе пробивался интернет и сотовая связь, у меня начинали звонить и пищать телефоны, и я жонглировала ими всю дорогу, давала по телефону комментарии, выходила в прямые эфиры, снимала, отправляла фото и видео в СМИ, договаривалась о съемках и материалах. На исходе третьего часа этой дискотеки ребята начали поглядывать на меня с уважением — я только успевала перекидывать подключение беспроводных наушников на разные телефоны, пока их не заглючило окончательно, и по очереди подключать телефоны к зарядке…

Свистел ветер, за окном светило солнце, мелькали леса и городки, потом на дорогу опустился красный закат, взошла алая половинка луны, уже не зловещая, как вчера, а просто красивая, а мы, смеясь и разговаривая всерьез, в один из самых счастливых дней в нашей жизни ехали домой.