Среди персонажей писательницы Анны Матвеевой часто встречаются учителя — одинокие бунтари («Теория заговора»), возвышенные старые девы («Остров Святой Елены») и никем не понятые сложные личности («Обстоятельство времени»). В школе работает главная героиня романа «Завидное чувство Веры Стениной», из школы уходит на пенсию Елена Васильевна из повести «Шубка». Но нам Анна рассказала не про вымышленных персонажей, а про настоящего, а еще про школу 90-х — все, кто там был, точно узнают в истории себя.

Цой и «Адвокат» в подъезде

Все знают, что месть — это такое блюдо, которое нужно подавать холодным. Иногда даже очень холодным! Выдержанным на протяжении тридцати лет, но не утратившим от этого своей сладости и прочих вкусовых качеств.

Моя школьная учительница русского и литературы считала, что я попусту разбазариваю свои способности, плохо готовлюсь к контрольным, не дочитываю до конца программные книги и вопиюще часто болтаю на уроках. В общем, почти всё сказанное было правдой.

Как любой ребёнок из филологической семьи, я научилась читать очень рано — настолько рано, что даже не помню, как меня этому учили. Мне казалось, я умела читать всегда. Родителей это вполне устраивало — более того, они наивно решили, что быстрое обучение чтению автоматически повлечёт за собой быстрое обучение всем другим школьным дисциплинам. Не повлекло.

Читала я действительно виртуозно (быстро — 168 слов в минуту! — и увлечённо), но со всем остальным дело обстояло куда скромнее. К средней и старшей школе я имела уверенный статус троечницы, читала на всех уроках подряд посторонние книги и выезжала на сложных контрольных по математике с помощью соседа по парте.

С гуманитарным циклом дело обстояло чуточку лучше: сочинения, например, мне в целом удавались, но готовиться к урокам по-настоящему я всё-таки не готовилась. Спасалась быстрой реакцией, хорошей памятью и общей начитанностью, хотя учительница литературы регулярно ловила меня на отсебятине.

В оправдание скажу, что в те годы, которые пришлись на мой девятый-десятый классы, у нас в школе вообще мало кто всерьёз учился

Девяностые же. Школу лихорадило не меньше, чем страну, — учителя помоложе уходили из системы образования в коммерцию, родители и учителя постарше лихорадочно соображали, чем кормить завтра своё семейство, а мы… мы просто жили — как всегда и бывает в юности.

Помню, как в десятом классе один из моих одноклассников приносил в школу гитару — исполнял прямо на уроке физики что-то из Цоя. Физичка терпела Цоя, безуспешно стараясь говорить погромче для двух отличников с первой парты. Другой мой одноклассник, уже отбывший к тому времени в училище («учагу», как тогда говорили), воровал у отца ключи от машины и катал нас с подругой по городу — а вечерами мы пили у него в подъезде самодельный ликёр «Адвокат».

Богатый знатный Пьер и «Наутилус»

Временами, впрочем, меня все-таки накрывало чем-то похожим на ответственность — и во время кратких приступов я вела «конспекты» по литературе. Потом мы сверяли их с подругой.

После урока, посвящённого «Войне и миру», у неё в тетради была одна фраза:

«Пьера уговорили вступить в масонскую ложу».

— Ничего, Иринка, — говорила я. — Я точно помню, что подробно конспектировала!

Открывалась моя тетрадь — и мы читали:

«Богатого и знатного Пьера уговорили вступить в масонскую ложу».

На этом конспект заканчивался. Понятно, что учительницу литературы такие труды не впечатляли.

Она была примечательной особой, наша учительница. Маленькая, рано поседевшая, интеллигентная. Глаза с хитринкой: в каждом по чертику, и чертики пляшут.

Любила вести урок, стоя за своим столом, причем согнутой коленкой обязательно опиралась на стул и прикусывала дужку очков. (Интересно, что я сейчас на встречах с читателями тоже довольно часто опираюсь на стул согнутым коленом.) Говорила довольно громко, выделяла в речи звук «ш» — он был у неё слегка глуховатым. Обожала емкие фразы, отдельные из них буквально вытатуированы в моей памяти:

«Лицо Элен — это застывшая лицемерная маска».

«Лука — апостол утешающих иллюзий, Сатин — певец правды свободного человека».

«Немеркнущим светом озарила жизнь Пьера поэтическая любовь к Наташе».

И так далее.

Она была не столько мягкой по характеру, сколько доброй — но, как все невзрослые люди, мы, конечно, принимали ее добросердечие за слабость. Уроков, впрочем, не срывали — литераторшу в школе любили, — но и не учились полноценно, нет, не учились. Я, во всяком случае, точно. Те отдельные фразы, которые она кидала в нас, как гранаты, чудом цеплялись к памяти. А остальное время мы с подругами болтали чуть ли не в полный голос, переписывали на вырванных из серединки тетрадей листах тексты песен (от «Наутилуса» до «Апрельского марша») и пялились в окно на ветви клена.

Потом мы окончили школу.

Те же чертики в глазах

— Как там Матвеева? — спросила спустя несколько лет литераторша у моей подруги Иринки, случайно встретившись с ней на пустыре между школой и Универбытом. — Всё еще занимается шапкозакидательством?

…На встречу выпускников в школе я заявилась лишь раз, поскольку сентиментальной никогда не была. Виделись ли мы тогда с литераторшей, не помню. Но спустя много лет она вдруг как-то случайно возникла в разговоре с одной родительницей из гимназии, где учились мои старшие сыновья.

Родительница оказалась невесткой литераторши и мамой её внуков.

— Так гордится твоими успехами! — сказала невестка. — Она ведь на пенсии, но до сих пор репетиторствует. Весь мир объездила как туристка.

Я, конечно, растрогалась (с годами даже несентиментальные особы смягчаются), вспомнила про «лицо Элен» и «апостола утешающих иллюзий». Взяла номер телефона литераторши и пригласила её на презентацию моего нового сборника в магазин «100 000 книг» — был тогда такой на улице Декабристов в Екатеринбурге, сейчас там то ли «Монетка», то ли «Пятёрочка».

Литераторша пришла точно ко времени, она почти не изменилась за эти годы — может, слегка подсохла, но в глазах её плясали те же чёртики

Она обнимала меня и говорила, что очень мной гордится. Рассказывала о своих путешествиях. Купила новую книгу и подписала у меня одной из первых.

А когда началась презентация и я встала перед публикой, чтобы рассказать о новом сборнике, моя учительница склонила голову к своей соседке и начала чуть ли не в полный голос живописать, как я вела себя сто лет назад на ее уроках.

Они с этой соседкой хихикали и переговаривались точно так же, как мы с Иринкой на уроках тридцать лет назад. И так — всю презентацию! Я повышала голос, замолкала, на болтушек кто-то шикал, но всё это было бесполезно. Литераторшу переполняло желание поделиться историями о том, какой непослушной лентяйкой была в детстве Аня Матвеева.

Вот тогда я и поняла, что такое месть учительницы литературы, — и начала смеяться вместе с ней: от радости, стыда и умиления.