Карьера или ребенок? А может, и то и другое сразу? Такие вопросы встают перед множеством женщин. Но некоторые, делая этот выбор, руководствуются не своим желанием, а нормами, которые приняты в их среде. В фейсбуке уже несколько дней идет дискуссия на эту тему — разбираемся в ее развитии и публикуем одну очень личную историю.

Что произошло?

Несколько дней назад политолог Екатерина Шульман написала в фейсбуке пост о своей маме-профессоре (у мамы был день рождения), где, помимо прочего, употребила слово «радидетейство» — не стоит, мол, делать выбор между карьерой и бытом, и то и другое можно совмещать (у самой Екатерины, к слову, трое детей, и она активно работает).

К дискуссии подключились многие пользователи соцсети — и простые читатели Екатерины Шульман, и ее друзья с коллегами. Некоторые посвятили теме отдельные, довольно объемные посты, под многими из них развернулись еще более объемные и эмоциональные дискуссии.

В целом настроение комментаторов, как это часто бывает, можно уложить в формулу «все не так однозначно» — случаются, мол, разные обстоятельства, иногда ради детей приходится чем-то жертвовать, и это нормально. Но мы решили обратиться не к общему знаменателю, а к частному взгляду.

Публикуем пост поэта и педагога Али Хайтлиной. В нем она делится не мнением, а личной историей — о том, как тяжело (но необходимо) бывает чем-то жертвовать ради ребенка. И как общество не оказывает тебе при этом никакой поддержки.

---

Аля Хайтлина, педагог и поэт:

Который день не могу выгнать из головы широко разошедшуюся фразу Шульман про ложные дихотомии и «радидетейство» (которое, видимо, недостойно человека думающего). В общем, даже понятно, почему не могу: на воре шапка горит, последние три года радидетейство стало моим аргументом при любом выборе — работы ли, досуга ли, компании для общения. Плохо ли это? С точки зрения многих друзей и знакомых из прошлой жизни — да. С точки зрения меня сейчас — нет. С точки зрения «посмотрим через двадцать лет» — ну, посмотрим, че уж.

Три года назад (то есть уже почти четыре — если считать с того момента, когда стало понятно, что у нас будет Тинка) я работала на двух работах, как раз защитила немецкую магистерскую и планировала прикупить нарядные штаны, чтобы ходить в них на собеседования.

«Обойдёшься пока нами, — весело подмигнули старые штаны, — зато у нас есть пара сантиметров запаса в талии».

— Ну, вы понимаете, что шансов трудоустроиться у вас сейчас мало, — сочувственно сказала в июне дама на бирже труда, глядя на моё намечающееся пузо.

— Понимаю, — ответила я. Контракты на обеих работах закончились без шанса на продление. Котёнок должен был появиться в середине декабря, а источники дохода иссякли существенно раньше. Но у меня были друзья с детьми, а у друзей с детьми был опыт, которым они с удовольствием делились.

— Я, — сказала одна подруга, — написала как раз за первые годы ребёнка докторскую диссертацию.

— Да господи, — сказала вторая, — что там делать с младенцем, лежит и улыбается, а кормить, если что, кто угодно может из бутылочки.

— Главное — не стать клушей и не потерять себя, — звучало из окружающих текстов.

Друзья ерунды не скажут! Поэтому я занялась поиском университета и профессора для написания докторской (хотя, честно говоря, была сыта академическим миром). Радидетейство — вот оно! Официально меня зачислили 15 ноября. Двадцать восьмого ноября на свет появилась Тинка. Два килограмма восемьдесят граммов, 43 сантиметра, 10/10 по Апгар. Голова размером с яблоко, пух на плечах и решительный отцовский нос, который было видно ещё на УЗИ. Что со всем этим делать, было категорически непонятно.

В первые месяцы жизни Тинка жила только на руках. На моих руках, другие она признавала очень редко. Я видела детей, которые могут минут по пять и дольше смотреть на мобили и картинки, — Тинку это не интересовало.

Уйти в душ? Поесть? Только под слёзы, которые ничего не могло успокоить, — она рыдала до синевы

И никаких бутылочек. Иногда можно было осторожно отползти, когда она засыпала. И…

И в эти моменты я занималась не тем, что садилась и глубоко дышала. Нет, я бичевала себя за то, что не занимаюсь наукой.

— Ну, конечно, у меня брали иногда ребёнка бабушки и дедушки, — сказала одна подруга.

— Ой, да, нам повезло, у ребёнка не было колик, — сказала вторая.

— Десять признаков того, что вы стали клушей, — говорили окружающие тексты.

Бабушек у нас не было, муж мой болел непрерывно (поэтому перехватить дитя хоть на полчаса мог сильно не каждый день), колики были от звонка до звонка. Признаков клуши я нашла сразу двадцать, чтоб уж наверняка. Психиатр, к которому я помчалась после того, как прорыдала два дня подряд, сказал, что таблеток не выпишет, потому что я кормлю.

И тогда вернулись стихи. Стихи в ритм укачивания. Стихи, которые сочиняешь, чтобы не уснуть, когда кормишь среди ночи. Стихи, которыми пытаешься дестигматизировать свои двадцать, тридцать, сто признаков клуши. Тексты никчемности и нежности, поиска смысла в дне сурка (у сурка на дне?), попытки зафиксировать те маленькие вещи, которые служат огоньками в тумане. Года три до этого я не писала практически вообще — непонятно было зачем. А потом вдруг стало понятно, что без этого никак, — вот тебе и радидетейство.

Прошёл год, полтора — ребёнок пополз, потом заговорил, потом пошёл. К этому моменту (и до сегодняшнего, впрочем, дня) количество ночей, которые я проспала без перерыва, можно посчитать по пальцам одной руки (но я в целом привыкла).

— Да можно же оставить его с игрушками, и он там будет два часа возиться, — сказала одна подруга.

— Сейчас цветочки, вот начнётся школа, — сказала вторая.

— Дети не будут гордиться мамой, не дописавшей диссер, — шептала ноосфера

К чему я всё это пишу? Не к тому, разумеется, что я бедненькая и меня надо пожалеть, — не надо. У меня один нейротипичный, рано заговоривший ребёнок (и трёхлеточка — это невероятная, конечно, халява по сравнению с младенцем), доступная среда и окружающая дружелюбная Европа. Очень хорошо прокачавшийся собственный менеджмент и знания в интересующей меня области. Новая работа с апреля. Достаточное количество денег, чтобы не думать, где найти кусок хлеба на завтра.

А также вот уже два месяца как поставленная на паузу (возможно, на вечную) диссертация.

Диагностированное нервное истощение (эй, я не жалуюсь, честно, это просто часть картинки).

Пара сотен (или больше?) текстов, про которые знакомые из прошлой жизни говорят: «Ну, мы тебя окончательно потеряли в цветочках-бабочках».

«Радидетейство», «яжемать», «не стать клушей» — всё это якоря, которые вешаются на шею человеку, женщине, когда она становится матерью. Когда ей и так непросто выплыть из-за хронического недосыпа, из-за страха что-то сделать не так (не только навредить физически, но и поломать нежную детскую психику своими действиями), из-за отвернувшихся друзей и сложностей, сопровождающих теперь самые простые бытовые действия — такие, например, как быстро собраться и выйти из дома. И эти якоря не позволяют ей зачастую взглянуть на то, как она стала прекрасна в тех вещах, которые про себя и не знала. Как она стала придумывать. Решать конфликты. Восстанавливаться. Принимать решения. Любить.

Сейчас, к счастью, об этом стали говорить всё больше и больше. И тем не менее на каждое «мне сложно» в ответ звучит как минимум парочка «ты просто плохо стараешься».

Вы все стараетесь. Вы все очень круты, даже если, читая статью «Двадцать признаков клуши», вы нашли у себя все тридцать. Даже если вы не смогли в уме стремительно умножить трёхзначные числа и диагностировали у себя «материнское отупение». В декрете или нет, в командировках или дома, плачущие от собственной никчемности и дня сурка — и радующиеся каждому дню, вернувшиеся на полный день или выбравшие «радидетейство». Давайте попробуем не давать этим якорям утягивать себя на дно.

Или, по крайней мере, купим новые штаны и попробуем отрастить жабры.

Фото: Shutterstock / AlexandrMusuc