Мы много пишем об инклюзии, о совместном обучении обычных детей и их ровесников с особенностями, а вот героиня этого нашего материала, 25-летняя Ирина (имя изменено), считает, что до настоящей инклюзии нашим государственным школам пока далеко. Ирина работает учителем начальных классов в частной коррекционной школе и честно рассказывает о детях, учебном процессе и связанных с этим проблемах.

Кольцо в носу не прячу

Я выгляжу не как обычный учитель: у меня есть татуировки, пирсинг, я не всегда одеваюсь в классическом стиле, а еще мало кто дает мне мои 25 лет — людям кажется, что я намного младше. Сейчас принято осуждать учителей за эксперименты с внешностью, но мне пока замечаний не делали. Хотя косых взглядов было много. Были моменты, когда студенты приходили на практику, иногда старше меня — магистранты или вечерники, — и начиналось: «Девушка, а вы на практике?», «А вы что, из колледжа?», «Вы чья-то дочка?»

При этом я не пытаюсь специально кого-то провоцировать, например намеренно демонстрировать татуировки. Но и кольцо в носу не прячу, оно никак не мешает моим детям воспринимать материал. Они могут даже потрогать его, но это пока никого не отвлекало от занятий.

Если мне удобно ходить в футболке, то я могу и к родителям выйти в ней. Исключения — родительские собрания. Для них я стараюсь одеваться официально. В общем, в моей работе внешность ни мне, ни кому-то другому не мешает.

Двигаешься — и тут же топчешься на месте

Я окончила бакалавриат по специальности «учитель-логопед» и магистратуру как «учитель-дефектолог». И уже на четвертом году обучения в вузе поняла — не хочу работать с нормотипичными детьми (так мы называем детей без особенностей). С ними достаточно тяжело: они очень шумные, с ними приходится много разговаривать.

На первом курсе магистратуры я устроилась работать педагогом-дефектологом в частную школу для детей со множественными нарушениями, в которой работала моя преподавательница из вуза, — там я преподаю и сегодня. До этого педагогом я нигде не работала, но у нас было очень много практики в вузе, так что детей я не боялась, понимала, как себя с ними вести.

И тем не менее сейчас воспоминания о первом годе работы для меня в каком-то тумане: я очень уставала, постоянно переживала из-за того, что у меня ничего не получается, что я никак не смогу помочь этим детям.

Когда работаешь с детьми с ОВЗ, ты должен понимать, что капелька к капельке становится морем

Совершенно по-другому с обычными детьми. Когда объясняешь им новую тему, достаточно повторить её несколько раз, чтобы ребенок запомнил. А какие-то вещи он вообще сам поймет в процессе. При этом у детей с ОВЗ часто наблюдается абсолютное отсутствие познавательного интереса и познавательной активности. Поэтому, как бы ни было тяжело собраться утром с мыслями, тебе нужно это сделать. Иначе просто не получится ничего донести до детей.

Но это я сейчас понимаю. А возвращаясь на 3 года назад, могу сказать, что мой первый год в школе был полным провалом. Я сразу столкнулась с очень тяжелыми детьми. И сразу поняла, что все дети абсолютно разные. У каждого свои привычки, необычные интересы, страхи. У некоторых детей бывают панические атаки, обсессивно-компульсивные расстройства. Это все сказывается на познавательной активности и учебной деятельности. Поэтому далеко не каждый государственный проект стандартов обучения им подходит.

Но и индивидуализировать обучение сложно. Даже если у тебя в классе всего 4–5 ребенка, ты не все успеваешь. И каждый раз, вспоминая свои прошлые уроки, понимаешь, что вот тут можно было сделать так, а тут — по-другому. Короче говоря, ты двигаешься, но в то же время топчешься на месте.

Приходишь, а у тебя цветок расцвел

Наверное, многим известно, что возраст, например, 8–9 лет у детей с РАС (расстройство аутистического спектра) зачастую соответствует 1–2 годам обычного ребенка. Приходится иногда начинать с самого начала: учить базовым вещам — начиная с самообслуживания, заканчивая какими-то жизненными знаниями, которыми нормотипичный ребенок в 2 года уже овладел самостоятельно, просто познавая мир.

Когда я только пришла в школу, она была совсем новой — учебный процесс еще был недостаточно организован. Но вскоре стало интереснее работать: у нас появились определенные программы, цели, к нам пришли новые педагоги, — и дело пошло. Детей распределили по классам, а нас назначили классными руководителями. Тогда и появилась приставка «учитель начальных классов», до этого мы были просто педагогами-дефектологами. Мы начали активно работать с проектами, разработанными на основе ФГОС, но очень скоро поняли, что вся эта ерунда не подходит для обучения наших детей.

Наши теоретики, сидящие в высоких кабинетах, загребли под одну гребенку всех детей с РАС, написали какие-то общие стандарты образования для них. Но это такая несусветная глупость! Мы открывали в начале учебного года эти программы в надежде, что с ними будет легче, но очень быстро понимали — нам они не подходят. Приходилось писать свои.

Родителям при этом хотелось видеть больше успехов, а такое бывает не у всех детей и довольно редко

Даже сам педагог иногда не замечает прогресс своих учеников. Это как поливать растения: ты поливаешь их, заботишься, но каждый день не видишь, как они растут, зато однажды приходишь — а у тебя цветок расцвел. С такими детьми происходит то же самое: ты в них вкладываешь силы и вдруг замечаешь — это дало свои плоды.

У нас есть один мальчик — он не различал цвета в 8 лет, не называл вообще ничего. У него была лепетная речь, он пел песенки на своем выдуманном языке. Сейчас ему 11 — он решает задачи в два действия, примеры в пределах ста, обладает достаточно большим активным словарем, хорошо запоминает танцы, умеет играть на фортепьяно. Кому-то покажется, что это мало для 11 лет, но для таких детей это большой успех.

Есть еще один забавный парень, он до 9 лет не разговаривал и не писал, но в школе потихоньку начал говорить. Сейчас у него достаточно понятное и разборчивое чтение. Он читает целыми фразами, хорошо списывает, пишет диктанты, умеет считать в пределах десяти. По сравнению с собой же 2 года назад это совершенно другой ребенок.

Или еще два мальчика, которые тоже начинали с нуля. Сейчас у них есть навыки счета до пяти, послоговое чтение и большой запас в пассиве. Активный словарь мы пока, к сожалению, не усвоили — очень тяжело идет. В этом я тоже виню себя, думаю, наверное, я что-то не так делаю.

Без меня дети плакали целую неделю

После первого года в школе я уволилась. Ушла просто потому, что у меня случился нервный срыв. Помню, минут 15 объясняла другому педагогу, что я ничего не могу сделать с этими детьми. Это как раз те дети, про которых я сейчас рассказывала, — мои ребята, которых я невероятно люблю. Но тогда у меня был кризис. Я не знала, чем им еще помочь. У меня в то время была помощница, и она столкнулась с такими же переживаниями. Мы не знали, что же мы делаем и куда движемся, поэтому решили уйти вместе. Правда, я ушла всего на полгода, а она — насовсем.

Эти полгода стали для меня восстанавливающими, я накопила достаточно сил, стала высыпаться, перестала нервничать. Но при этом было тяжело осознавать, что дети остались брошенными. Коллеги рассказывали, что без меня они плакали целую неделю.

Я испытывала смешанные чувства. Конечно, хотелось позаботиться в первую очередь о себе. Нужно было написать магистерскую диссертацию, и, если бы я не ушла, я не смогла бы ее нормально защитить. Но летом я решила поехать со своими детьми в лагерь, чтобы понять, хочу ли я вернуться. И поняла — да, хочу, это мое.

Мы не готовы к инклюзии

В нашей школе инклюзии нет, потому что у нас не учатся нормотипичные дети. У нас 90% детей с РАС, причем спектр очень широкий: от легкой формы до тяжелой. Так как мы начальная школа, формально классов у нас всего четыре. Больше всего 2-х классов, где учатся дети от 8 до 11 лет. Да, для таких детей возраст не показатель класса, а также уровня развития.

Наша цель — научить детей не только писать, читать и считать, но и жить самостоятельно, насколько это возможно. Обучить их базовым навыкам самообслуживания и более сложным паттернам поведения. Например, правильно есть, пылесосить, мыть, убирать за собой, включая уход за одеждой и животными. Готовим к самостоятельности: выбирать и оплачивать товары, правильно переходить через дорогу и прочее, — то есть проходим те самые вещи, которые обычные дети усваивают самостоятельно или с помощью родителей.

Если говорить об инклюзии, то, на мой взгляд, она невыполнима в России

И дело не в людях: в первую очередь это невозможно из-за бюджета школ, а также из-за неподготовленности кадров. Почти все преподаватели, которые сейчас преподают в общеобразовательных школах, где есть ресурсные классы, не имеют дефектологического образования. При этом то же РАС — достаточно тяжелое нарушение в плане поведения, эмоций, познавательного процесса. С такими детьми работать сложнее, чем, например, с детьми с задержкой интеллектуального развития. Это две разные категории детей, но преподаватели общеобразовательных школ их часто путают или приравнивают друг к другу. Но этого нельзя делать, они абсолютно разные!

Часто можно услышать, как люди начинают уверенно заявлять, что ребенку с аутизмом обязательно нужно быть в обществе обычных детей, чтобы он чувствовал себя «нормальным». Но нормальным он чувствовать себя не будет — хотя бы потому, что у детей с аутизмом чаще всего есть нарушение социализации, а также эмоционально-волевые нарушения разной степени, у них, как правило, нет желания с кем-то взаимодействовать. Так что обычные дети для них не представляют особого интереса, и навязывать это общение по меньшей мере странно — и детям с РАС, и обычным школьникам.

Я считаю, что инклюзия нужна, но ей нужно задать правильный курс развития. В настоящее время, на мой взгляд, для многих детей лучше попасть в коррекционную школу, потому что, честное слово, инклюзия — это здорово, но в России к ней не готовы пока ни дети, ни учителя, ни родители.