Когда Насте было 16 лет, её отец умер. Спустя четыре года она вспоминает, что чувствовала тогда и почему не хотела, чтобы её жалели или вообще говорили с ней о папиной смерти. И рассказывает, как чёрный юмор помог ей справиться с навязчивыми мыслями.

«Может, броситься в подпорки гроба и рыдать нарочито громко?» — так думаю я на отпевании отца, полгода не дожившего до 40 лет. За такую отстранённую мысль становится стыдно и неловко, но тогда я спрашиваю у самой себя, что вообще должен чувствовать подросток, у которого умер кто-то очень близкий. Гроб выносят из церкви, и тут у меня нет сомнений: дети идут следом за телом.

Смерть одного из родителей, бабушки, дедушки, любого близкого члена семьи — потрясение, даже если она была хоть сколько-нибудь ожидаемой. К уходу человека не получается подготовиться, такое событие обескураживает. Но, хотя смерть абсолютно всегда неожиданна, следующее за ней переживание не сводится к общечеловеческой «норме».

Отец умер, когда мне было 16 лет. Всё случилось на исходе первой учебной недели: о ЕГЭ пока особо не говорили, домашней работы было немного, на выходные я хотела поехать в Москву. И ещё было очень тепло, как будто август не кончился.

Планы не поменялись — о них просто пришлось забыть. Я совсем не помню дня между смертью и похоронами. Не помню, плакала ли я, спала с утра до ночи или пыталась заниматься всем, чем обычно. Кажется, это был день долгого ожидания безо всяких мыслей.

Со временем у меня нашлись слова для смерти. Такое случается, но важно не игнорировать уход, а принимать его как то, с чем нельзя ничего поделать. То, что кого-то больше нет, его не существует и достучаться до него нельзя при всём желании, — факт, который не колеблется стенаниями и гореванием. И я до сих пор пытаюсь понять, что случилось со мной в начале 11-го класса, происходит до сих пор и точно, по-новому, будет и в будущем.

***

Никто не отменил уроки в четверг, на следующий день после смерти папы. В школу нужно было идти, нужно было отвечать на уроках и болтать ни о чём с друзьями. Это даже было своего рода терапией: только бы не оставаться дома одной, только бы не думать о случившемся, не давать образу мёртвого заместить живое воспоминание. Но другие люди не всегда понимают, что переживающий горе сам выбирает способ, как это сделать.

Я попросила друзей не говорить со мной о смерти папы, отвлекать меня чем угодно — словом, вести себя как обычно

Они так и поступали, стараясь не жалеть меня и не успокаивать. Я почти не хотела плакать, шутила и, кажется, вела себя просто. А потом, на одной из перемен, к нам пришла классная руководительница. Она заметила, что на мне будто бы и лица нет — такое оно серое. И спросила, что случилось. Я не хотела плакать и не плакала: я начала задыхаться в истерике, и плач был больше похож на хрип. Так рыдают дети. Ещё чуть-чуть, и их начинает тошнить.

Мне не нужны были сожаления, объятия, секундно горькие лица. Я не просила этого, потому что знала, что не хочу показаться самой себе слабой и так задетой миром. Смерть случается, а Бог — пусть он — не даст больше того, что ты можешь вынести. Если бы я поняла, что не чувствую сил справиться с переживанием, я бы сама попросила помощи.

Я всё время ждала, когда у меня начнутся видения и галлюцинации на нервной почве. Когда они, конечно, не пришли, я начала самостоятельно представлять, что отец сидит рядом, говорит мне что-то или молчит, но обязательно смотрит на меня и обходится одним только взглядом. Затем прошло девять дней, сорок, а через год я была студенткой первого курса. Но что-то ведь случилось между этим «было» и «стало».

Переживание смерти близкого проходит по-разному: кто-то сразу чувствует всю боль, которая появляется в одночасье, а другой растягивает её, каждый день напоминая себе о произошедшем одной мыслью, которая не заглушает прочие. Непонятно, кому везёт больше и можно ли тут вообще говорить о везении. Одно стало ясно мне самой наверняка: выдавливая переживание по капле, ты можешь продолжать жить сам.

И я жила: олимпиады, ЕГЭ, первые в жизни вечеринки, несерьёзные отношения, — подростковая повседневность. Нельзя было останавливаться. Это похоже на стояние в илистой реке, течение в которой слишком сильное. Если ты будешь стоять долго, увязнешь, упадёшь лицом вниз и наглотаешься воды. Нужно только поднимать ноги выше: дальше поток понесёт тебя сам.

***

Мне очень мешало чувство вины. Я вовсе не думала, что как-то причастна к смерти папы. Дело было в самом понимании того, что ты жив, дышишь, у тебя затекают руки и ноги, ты говоришь и видишь всё. А человек в земле навсегда этого лишён и, что хуже, никогда этого уже не захочет.

С одной стороны, мне хотелось жить ради умершего, на мнимую радость ему. Я буду счастливой, умной, хорошей. В общем, такой, которой хочется жить. С другой же стороны, мне казалось кощунственным моё наслаждение существованием.

Я смеялась и прерывала смех, потому что тогда у меня появлялась та самая мысль, как капля: «Твой отец мёртв»

Повторяя себе, что папа умер, я не очень верила в это. Я старалась вытеснять фантазии на тему «а если бы», но они всё равно появлялись в моей голове. Ночью. Мне снилось, что отец жив, и утром приходилось переживать уже привычное разочарование. Мысль о том, что он никогда не узнает, что происходит в моей жизни, казалась чужой. Смерть превратилась в долгий отпуск.

Принятие происходило незаметно. Я не проговаривала сам уход отца, детали его смерти или похорон с друзьями или членами семьи. Напротив, я часто вспоминала его при жизни, как бы воскрешая в памяти. Потом длинные разговоры-воспоминания, интересные, наверное, только мне, сменились на чёрный юмор. Я точно не придумывала шутки заранее и не хотела слишком часто высмеивать любое событие через призму dead dad, но это получалось само собой.

От таких приколов окружающим становилось немного неловко, но потом смущение ушло, и чужой смех тоже помог мне справиться с постоянным желанием думать о том, чего никогда не произойдёт.

Я часто ходила на кладбище, когда была в одиннадцатом классе. Первые посещения превратились в ночные кошмары: я помнила, как опускался гроб, и, стоя на земле, думала, что на глубине трёх метров от моих стоп лежит голова дорогого тела. Ночами я долго смотрела видео, описывающие стадии гниения трупа, представляя, что происходит в гробу. Я боялась, что желание думать об этом никогда не исчезнет, но оно пропало так же, как появилось — быстро и неосознанно. Смотреть на крест и ламинированную фотографию стало проще, а когда поставили мраморное надгробие, мне стало ещё спокойнее. Горечь превратилась в грусть.

Идёт четвёртый год без отца. Я всё реже упоминаю эту тему без надобности, не прячу собственные мысли и стараюсь сделать для него лучшее, что могу, — помнить. Для меня самой «лучшее» немного другое: я нахожу в себе папины черты и делаю их лучше.

Фото: Shutterstock (UMB-O)