Недавно мы рассказывали историю про особенную девочку Веру, которая пошла в обычную школу и нашла общий язык с одноклассниками и учителями. А как бы сложилась её история не в 2020-м, а в 2000 году? Наш блогер, учитель и логопед Екатерина Шерстнёва, рассказывает, как школьники реагировали на особенных детей 20 лет назад.

Мы учились в школе 551, а гулять ходили к школе 502. Наша школа была биолого-химической и хорошей, а 502 — загадочной и страшной. Как-то раз одного мальчика перевели от нас туда. Мы жалели этого мальчика. Но не очень: он был странный и ни с кем не дружил. «Это школа для особенных детей» — говорила нам наша учительница. «Это такая, непростая школа», — говорила Витина бабушка.

«Пойдем к школе для дебилов», — говорил Витя (Витя собирался стать врачом и развивал в себе «здоровый цинизм»)

И мы все понимали, о чем речь, и шли. Мама моя тоже предпочитала Витину формулировку. А папа использовал другую, почерпнутую им в какой-то западной стране, и говорил, что в 502 учатся «особо одаренные дети». При этом он таинственно улыбался и закатывал глаза так, чтобы все поняли, что его высказывание нужно понимать в ироническом смысле. Мы так и понимали и послушно смеялись. Родители мои были в группе риска по возрасту и были страшно горды, что их дети, тем не менее, родились абсолютно здоровыми.

Мы с сестрой пришли на школьный концерт заранее, чтобы порепетировать в актовом зале. Мы уже несколько лет играли на фортепьяно, а теперь нам предстоял первый выход на сцену. Надо было привыкнуть к акустике и последний раз прогнать репертуар. И тут пришли они. Вошла завуч и извиняющимся голосом попросила учительницу музыки уступить им ненадолго помещение, чтобы они отрепетировали танцевальный номер. Пока мы собирали ноты, мы исподтишка наблюдали, как чужие преподаватели проводят на сцену чужих детей.

Эти взрослые совсем не походили на наших учителей. Они не кричали, но говорили так, что их невозможно было не понять или не услышать. Они казались неспособными к раздражению или осуждению.

Они обращались к детям даже не как к родным, а как будто это непослушная часть их самих. Как будто методично разрабатывали собственную парализованную конечность

А главное — в их лицах как-то патологически отсутствовало это вот распространенное у учителей выражение мысли, что, мол, вот скоро это все закончится и я пойду домой. Казалось, что они вот прямо сейчас изобретают лекарство от рака или тушат пожар, который никто за них не потушит.

А дети… Мы боялись смотреть на них и ничего толком не поняли, но главной нашей общей мыслью было: «Какие уж тут танцы!». «Машенька, помнишь, на „три“ ты наклоняешься», — говорила учительница, которая считала ритм. А Машенька никак не могла справиться с саливацией и судорожно по очереди протягивала ручки вверх, как будто ловила невидимую муху. Остальные стояли с отсутствующим видом стояли в стороне. Потом нас все же вывели.

Предвкушение этого интригующего номера захлестнуло всю тревогу перед выходом на сцену. Так удачно сложилось, что его поставили на конец. Не помня себя, мы что-то там отыграли и сели ждать «дебильный танец».

А потом никто не понял, что случилось: в один момент школьный концерт вдруг прекратился, и начался какой-то Мейерхольд. Звучала громкая музыка, странная, непривычная, совсем не такая, какую можно услышать на школьном концерте. Человеческие тела складывались в геометрические фигуры. Чьи это были тела? Где среди них была Машенька? Были ли это вообще люди? Мы не могли повторить всего того, что делали они.

Высокий мальчик со знаменем вдруг спрыгнул со сцены и стал ходить по проходам. Знамя оказалось среди нас. Как мы любили их тогда! Нужны ли мы им? Мы не знали. Но они были очень нам нужны. И было страшно, что скоро это кончится. У них были красивые умные лица. Они были счастливы. Мы были бесконечно счастливы. Это счастье сделали для нас они. Все они, взрослые и маленькие. Мы были вместе. Мы все были человеческими детьми. Я до сих пор не могу до конца понять, что же это было. Это была правда. Была весна двухтысячного года.