«Возвращение отцов с войны стало неприятным событием». Как жили немецкие семьи после капитуляции нацистов

Историк, профессор Оксфорда Николас Старгардт в своей книге «Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах» впервые представил социальную историю нацистской Германии глазами детей. С разрешения издательства «Азбука-Аттикус» публикуем главу о том, как жили дети и семьи после падения режима.

По-прежнему опасаясь приближаться к русским, взрослые тем не менее часто посылали к ним детей. В Вене Хельга Гротч ходила к русским выпрашивать табак, из которого ее отец делал самокрутки. В другой раз ее мать велела детям плакать как можно громче, когда они пришли в советскую комендатуру просить, чтобы их не выселяли из квартиры. Позднее Хельга с усмешкой вспоминала: «Очевидно, мы вопили достаточно убедительно. Нам разрешили остаться».

Довольно часто детей использовали в качестве посредников. Хельга Фейлер вспоминала, как бабушка отправила ее в русский лагерь неподалеку от их деревни просить еды. Хотя бабушка считала это слишком опасным делом для взрослых, она была уверена, что русские не причинят вреда детям. Русский лагерь был огорожен забором, от которого десятилетнюю Хельгу и ее младшего брата прогнал первый же увидевший их солдат. Затем второй солдат предложил дать ей белого хлеба в обмен на ее брата. Когда она покачала головой, он показал ей фотографию своего сына, чтобы завоевать ее доверие, и, указав на себя, сказал на ломаном немецком: «Я отец… дай». Она протянула ему свою сумку, а затем подняла ребенка. Солдат, охваченный, как ей показалось, тоской по дому, высоко поднял брата Хельги и покружил на руках, потом прижал к себе и погладил по волосам. Когда мальчик расплакался, он передал его обратно через забор. Он положил в сумку две буханки белого хлеба; кроме этого Хельга нашла внутри сахар и кусок мяса.

Такие случаи позволяли детям снова обрести чувство собственной важности в то время, когда так много взрослых теряли авторитет в их глазах.

В этих сценах завоевания дети были не просто наблюдателями. Они быстро стали их активными участниками

Взрослые сжигали свою старую униформу, партийные значки и личные книги, в том числе детские, одновременно ритуально избавляясь от многих вещей, на которых воспитывались их дети.

Когда британская армия вошла в Оснабрюк, родители Дирка Зиверта уничтожили даже кропотливо собранную им коллекцию сигаретных карточек из альбома «Грабительское государство Англия». Родители выбрасывали униформу и нашивки гитлерюгенда, плакаты с изображениями формы вермахта и СС. Кортики молодежного движения вместе с другим оружием топили в деревенских прудах. Тем временем дети, выходившие играть в поля и леса, потихоньку собирали выброшенное оружие и забавлялись с ним, иногда со смертельным исходом.

Жители Вены, капитулировавшей 13 апреля, приготовили флаги для празднования Первомая, наспех закрыв красными заплатками белые круги в середине старых флагов. Словно в насмешку над этими попытками продемонстрировать солидарность со своими освободителями, яркое солнце высветило под заплатками черные свастики. Дети и подростки нередко с огромной горечью переживали момент, когда им приходилось срывать с себя значки гитлерюгенда и выбрасывать кортики, — это противоречило всему, что им внушали до этого о долге, послушании и чести. Некоторые мальчики замечали, куда выброшено оружие, чтобы потом тайком забрать его.

Вид возвращающихся на родину немецких отцов также не обнадеживал

Немецкие психиатры и психотерапевты ввели для описания их состояния новый термин — «дистрофия». Длительное недоедание вызывало апатию, депрессию и утрату нравственных запретов, не говоря о более осязаемых физических недугах, таких как поражение печени. Специалисты описывали картину поверженной немецкой мужественности в тех же выражениях, которые несколько лет назад приберегали исключительно для «славянских унтерменшей». Очевидно, «бескрайние просторы русского пейзажа» и «совершенно иной образ жизни» в Советском Союзе настолько изменили пленных немцев, что «их характер и выражение лица стали русскими», за- ставив их утратить «большую часть истинной человечности».

Психологи, совсем недавно превозносившие превосходство немецких мужских добродетелей над советским варварством, теперь с тревогой говорили о возможном угасании полового инстинкта у содержавшихся на Востоке немецких военнопленных. Вопросы, связанные с неспособностью заново открыть для себя близость, заполонили колонки помощи читателям в немецких журналах (в этот момент Беате Узе вполне справедливо сочла, что настало подходящее время открыть новый бизнес, и начала с успехом консультировать по вопросам контрацепции и продавать супружеским парам эротические приспособления).

Для многих детей, независимо от того, в какой из воюющих стран они проживали, возвращение отца становилось неприятным и нежеланным событием. У Кристы Й. из Пренцлауэр-Берг за пять лет отсутствия отца установилась необычайно глубокая связь с матерью. В свои 60 лет, оглядываясь на тот период, Криста отмечала, что их отношения в то время отличало замечательное чувство товарищества и взаимоуважения. В 1942 г., когда родился ее брат, ей было уже 11 лет, и она чувствовала, что во время и после войны они с матерью могут обсуждать друг с другом любые вопросы. Это было совсем не похоже на то, что было раньше, до того, как ее отца призвали в 1941 г., когда ее родители обрывали разговор, стоило ей войти в комнату.

Отец Кристы был пастором, и у него был приход, куда он мог вернуться, когда освободился из советского плена в 1946 г. Но он больше не мог целиком посвящать себя работе. Для этого ему не хватало «внутреннего побуждения». «Теперь ему было трудно подолгу говорить, — вспоминала Криста. — А о себе и своих переживаниях он и вовсе не хотел рассказывать». Он рано умер, но перед этим успел увидеть, как его дочь занялась изучением медицины и начала по- степенно терять собственную веру.

Многим отцам было нелегко снова занять привычное место в обществе

Вернувшийся из британского плена в 1946 г. отец Хельги Маурер обнаружил, что его семья, которую он оставлял в Барте в Мекленбурге, теперь живет в деревне в Шлезвиг-Гольштейне, в семье пастора. Жена Маурера и его четверо детей ютились в одной неотапливаемой комнате в пристройке к главному зданию, где проходила подготовка к конфирмации. Уезжая из дома на армейском грузовике в апреле 1945 г., Хельга испытывала радостное волнение, но поражение Германии принесло с собой унижение и голод. Она помнила, как хорошо кормили детей пастора — фермеры регулярно привозили им продукты, но когда ее двухлетняя сестра Эдит тоже попросила немного хлеба с маслом, жена пастора в тот же вечер пришла, чтобы взамен потребовать у ее матери хлебные талоны.

До войны Маурер-старший был государственным служащим, и теперь его семья остро ощущала потерю прежнего статуса. Сам он, служивший на войне техником люфтваффе, переживал это не менее тяжело. Безработный, на которого в деревне смотрели свысока как на интеллигента и беженца, он не знал, как справиться со своими четырьмя детьми. Всем им было меньше восьми лет, и в течение следующих четырех лет, пока он не восстановился в должности на государственной службе и не смог перевезти семью в Брауншвейг, он регулярно избивал детей, особенно двух старших мальчиков.

Маленькая Хельга хорошо запомнила тот раз, когда однажды летним днем они, вопреки его запрету, отправились играть в грязи возле деревенского пруда. Их выстроили перед домом по возрасту, у всех на виду, потом мать вымыла их в цинковом корыте, а потом отец побил их палкой. Хельге накрепко запомнилось унижение публичного наказания и испуганные всхлипывания младшей сестры Эдит, когда она увидела, как бьют ее старшего брата Гельмута.

Не только подавленность превращала отцов в сторонников строгой дисциплины

Многие уже не представляли себе никакой другой жизни и искренне верили в пользу «закалки» — abharten. Один отец из Берлина, который провел 9 из 12 лет своего брака на военной службе и в плену, обнаружил, что дети его почти не узнают. Выяснив, что старший сын Ганс отстает по чтению, потрясенный отец решил исправить дело с помощью военной дисциплины и заставил мальчика делать 25 приседаний. Это было то, к чему он привык. В самом деле, в армии, где офицеры нередко называли своих солдат «Kinder», парадигма отеческой власти была всем понятна. Рольфа, самого младшего ребенка в семье, возвращение отца раздосадовало больше всех. Привыкнув по утрам забираться в постель к матери, он кричал на него: «Уйди отсюда, ты не видишь, что здесь занято?!»

Пока двое старших потихоньку шептались у отца за спиной, маленький Рольф открыто высказывал то, о чем они думали. Мать вспоминала, как во время одной ссоры за столом мальчик встал, сжимая кулаки, с пылающим от ярости лицом, и, подойдя к тому месту, где сидел отец, сказал ему: «Ты, ты! Ты здесь не главный!»

Как обнаружил отец, его сын во многом был прав. Он не узнавал того Берлина, в который вернулся. В первую неделю после возвращения он не сообразил, что ему нужно подать заявление на получение продуктовой карточки. Семья вовсе не жалела для него продуктов, как он сначала подумал, — лишь через некоторое время он осознал, что ест детские пайки. Ему не приходило в голову, что Ганс отставал по чтению, потому что помогал матери содержать хозяйство. Бывший квалифицированный рабочий, он не привык жить, с трудом сводя концы с концами, и делить тесную квартиру с родителями жены.

Он не понимал, как разговаривать со своими детьми, а они не понимали, о чем разговаривать с ним

Когда мужчины возвращались к семьям, которые едва знали, к женам, с которыми дольше переписывались, чем жили вместе, к детям, которые родились в их отсутствие, в тесные комнаты, где вдобавок жили их собственные родители и родители жены, они осознавали, как сильно изменилась Германия. Многие потеряли трудоспособность, к тому же в первые мирные годы работы в любом случае было мало.

Семья, как любили повторять христианские демократы жителям Западной Германии в 1950-х гг., стала основой общества, но, если смотреть изнутри, как экономическая и эмоциональная единица семья в это время была даже более хрупкой, чем во времена Великой депрессии. В конце 1940-х годов ее роль настолько расширилась лишь потому, что многие более сложные общественные конструкции вокруг нее рухнули. В 1945 г. пали не только германский вермахт и нацистский режим.

С крушением нацистского государства распались и немецкие социальные институты

Возможно, в 1930-х и даже в первые годы войны родители ворчали, что гитлерюгенд вторгается в частную жизнь, но без него, без женских организаций, без фонда «Зимняя помощь», без Национал-социалистической организации народного благосостояния и без работающей системы здравоохранения всем им пришлось бы рассчитывать только на собственные ресурсы. В первое послевоенное десятилетие американские социологи не смогли найти ни одного немца, который не отзывался бы о нацистских службах социального обеспечения в исключительно позитивных тонах. Для детей помладше мероприятия юнг-фолька — сбор макулатуры и металлолома, старой одежды и лекарственных трав — навсегда остались приметой невинного, спокойного времени.

Для послевоенных подростков оркестры и летние лагеря гитлерюгенда быстро стали далеким воспоминанием, а время, проведенное в эвакуационных интернатах KLV, воспринималось как беспечная эпоха изобилия, часть нетронутого, ныне разрушенного мира.

Как бы ни возмущались швабские крестьянки женщинами из рабочего класса, которых поселили к ним во время войны, с какой бы готовностью ни обвиняли жители Померании эвакуированных из Бохума мальчиков во всех случаях вандализма и воровства, им хорошо платили за то, чтобы они принимали у себя этих гостей. Послевоенные беженцы не имели средств, чтобы оплатить свое проживание в тех общинах, куда их направили. С крушением сложной национальной системы расчетов резко возросла нетерпимость к чужакам.

В Кляйн-Везенберге в Шлезвиг-Гольштейне Хельга Маурер вскоре обнаружила, что эвакуированные семьи профессионалов из среднего класса, такие как она и ее близкие, потеряли не только социальный статус. Их считали незваными гостями, тунеядцами и маргиналами. Однажды Хельгу с подругой заметили на берегу реки Траве, где они лакомились брюквой, собранной на соседнем поле, и учительница заставила их выйти перед всем классом и признаться в краже. Девочек вызвали к доске, чтобы все одноклассники могли указывать на них пальцами и называть их воровками.

Этот публичный позор подтвердил то отношение местных жителей к детям беженцев, о котором Хельга догадывалась раньше. Когда ее мать морозной и снежной зимой отправляла детей играть на улицу, потому что ей было нечем обогреть их единственную комнату, они в буквальном смысле ощущали на себе оказанный им холодный прием. К счастью, в деревне нашлась пара пожилых супругов, которые были только рады, когда четверо детей заходили к ним, чтобы высушить мокрую одежду и обувь на большой печи с изразцами. Но такие случаи благотворительности были крайне редкими.

Обложка: Dmitry Agafontsev / Shutterstock / Fotodom