«Столетний крестик с дырочкой для нитки». Память о предках: как и из чего она складывается

Сохранять память, гордиться предками и помнить о маленьких и великих подвигах — то, чему в школе и семье стремятся научить детей. А как это сделать? Наш блогер Юлия Рих уверена, что заставить помнить невозможно. Уважение и желание помнить можно только заслужить — любовью к детям и семье.

«Этот крестик достался тебе от прабабушки Поли», — сказала мне в детстве мама. Это был крестьянский золотой крестик с дырочкой для нитки. Прабабушка Поля, 1901 года рождения, говорят, была женщиной простой и доброй, много шила, была ко всем терпима, вырастила четверых детей. Она умерла за два дня до моего рождения. Крестик этот потом пропутешествовал со мной по многим городам и съемным квартирам.

Мой дедушка — сын Поли — вернулся домой через два года после окончания войны. Моя бабушка Рая ждала его все эти годы. Они были молодые, красивые, измученные войной и влюбленные, и сразу сыграли свадьбу. Бабушка — старший ребенок в семье из пяти детей. В начале войны ей было 14 лет. Отца быстро убили на фронте, мать — дома с детьми. Раичка пошла работать, ведь детей надо было кормить.

Говорят, на ее свадьбе все эти младшие дети рыдали в голос: из семьи уходила кормилица

Молодая семья поселилась у свекрови — прабабушки Поли. У неё тогда была корова, а значит — молоко, масло и сметана. Молодая жена сидела за столом, ела и плакала, потому что там, через несколько дворов, ее ждали голодные братья и сестры. Прабабушка Поля видела это и говорила: «Раичка, ну не плачь. Их я не смогу выкормить, но хотя бы тебя». И давала им что-то с собой на обед. Что это было? Хлеб с салом? Просто хлеб? Трудно представить послевоенный сверток с обедом в деревне, когда ты живешь в мире бизнес-ланчей. Бабушка кивала, брала сверток и бегом бежала отдавать его своим. Дедушка на это смотрел, а потом и свой сверток стал отдавать детям.

В юности я была тщеславна. Мне хотелось оставить настоящий след в истории! Но со временем важным стало казаться то, как человека помнят в семье. Сколько поколений эту память сохранили, с какими чувствами вспоминают и вспоминают ли вообще? Обсуждают ли внуки за столом? «Сегодня у нас — любимый дедушкин борщ!». Дедушки уже давно нет, а семья вспоминает, что он любил, о чем говорил, чему научил. «А это дерево дедушка посадил, когда я родилась!», «Помните, как он нас на лыжах учил кататься? А в карты как играл?»

Дедушка научил меня играть в шахматы в 9 лет. Помню стол, предвечерние сумерки, спокойный домашний быт. Ни телевизора, ни радио, сидели часами — разговаривали, смотрели в окно. Так, спокойно что-то рассказывая, он разложил шахматы, объяснил, как ходят фигуры, показал детский мат и дал несколько раз выиграть. Это незначительный, казалось бы, эпизод. Возможно, он его потом и не помнил. Но я помню до сих пор. Столько гордости он в меня вселил, столько веры и свободы: это же новое, взрослое, необычное и тайное знание! Так это меня впечатлило, что я каждого своего ребенка учила играть в шахматы как можно раньше.

Память эта, устные рассказы, передающиеся сквозь поколения, оказались для меня со временем бесконечно важными. Из чьей крови ты состоишь, кем создан, на кого похож, что за люди стоят за этими безмолвными бабушками-дедушками, которых ты видел старыми, больными и седыми, а были они молодыми, своенравными, красивыми, резкими, быстрыми. Они спорили, ругались, отстаивали свое, делали кучу ошибок, за половину не извинились и не признали, о чем-то до конца жизни молчали, о чем-то, наверное, горько сожалели и плакали.

Помню, мне лет пять, меня везут домой из станицы в город. Раннее утро, еще петухи спят, но уже заведены и прогреты дедушкины жигули. Меня на руках, сонную, в ночной рубашке, как нежный сосуд выносят из дома и кладут на заднее сиденье машины, где заранее любовно уложены огромные перьевые подушки, чтобы деточке было мягко, уютно и тепло. Вижу это все сквозь сон, принимаю как должное, ворчу. В дороге едут тихо, не разговаривают, дверями не хлопают, лишь бы не разбудить. Потом я просыпаюсь, скачу на заднем сиденье и ору во всю глотку какие-то детсадовские песни. «Певицей, наверное, будет внученька», — любуется дедушка за рулем.

Боже мой, спасибо тебе за эту нежнейшую любовь. Никто меня больше так не оберегал, никто на воду так не дул, никто так не боготворил, как эти двое — пережившие войну, голод и нищету.

Моя подруга тоже с нежностью вспоминает своего дедушку, который согревал ей на батарее колготки, чтобы утром в садик было тепло идти. Он звал ее из окна третьего этажа — маленькую, шуструю, веселую: «Ирка! Давай быстрее, твой поет по радио!» Что-то человек положил в эту коробочку памяти, совсем незначительное: каплю, горсточку, слово, жест. А оно проросло большим, богатым, сочным, и получилась насыщенная кислородом кровь, которая потекла дальше, наполняя род особой силой.

Два месяца назад умер мой отец: у него двое детей и четверо внуков. Он был человеком, который ни о ком не заботился и ничьи интересы выше своих не ставил. В отношения не вкладывал, за ценность их не считал. Весь уклад семьи был подчинен только его интересам, его взглядам и его мнению. Без его разрешения нельзя было сварить другой суп, хлопнуть дверью, сменить занавески или громко рассмеяться. И вот спустя два месяца мы как-то все одновременно собрались. Дети играли на траве в шахматы, взрослые пили вино, убирали во дворе, курили и разговаривали. И за все выходные об ушедшем отце никто не сказал ни слова. Никто не вспомнил: «А вот тут папа любил сидеть, а вот эту книгу читал в последнее время, этими фотографиями любовался». Никто не сказал: «А помните, как он ругал меня за тройки?» Или «А меня учил водить машину! А какой рассказчик был!» Ничего. Как не было на земле человека. А ведь был главой дома, царем прайда. Вещи остались, уклад остался, даже небольшой огород матушка соблюдает по его правилам, а дети не говорят, и внуки не вспоминают. 72 года целый человек прожил на земле, а через 60 дней — семья о нем и не говорит.

Был человек и исчез. Не с земли только, из памяти. Горько было это осознавать и наблюдать

Часто кажется, что самое больное — это когда тебя отчаянно не любят. Особенно те, от кого эту любовь жизненно важно получить. Но, возможно, страшнее — когда ты своей любовью не делился. И после смерти оказалось, что наступает настоящее, холодное, бескрайнее и бесповоротное забвение. Умереть навсегда. Никто твою фотографию на стену не повесит, детей в твою честь не назовет, байки семейные о тебе не расскажет. И кровь твою, и особенности твои в потомках разглядывать и искать не станет.

Сундучок памяти надо собирать заранее. Мне бы очень хотелось, чтобы меня помнили. Желательно, чтобы внуки и правнуки. Пусть бы смеялись, подтрунивали, критиковали, лишь бы помнили. Вспоминали, как много курила, как дралась за их права, как вспыхивала, орала, прятала сладкое от детей, читала вслух на ночь, плакала от бессилия. Чтобы тебя вспоминали с любовью, всю жизнь по крупицам эту любовь надо дарить. Даже если демонстративно не замечают и пренебрежительно отмахиваются: «Ой мама, ну сколько можно, ну ты опять?!» Потом вырастут — поймут и все вспомнят: каждую конфетку принесенную, каждое подоткнутое одеяло, разрешенный мультфильм в ночи, согретые на батарее колготки, завязанные шнурки, долгожданный внезапный подарок без повода. Погладили по голове: «Детка, ну что ты, ну иди сюда, все наладится, давай что-нибудь вкусное купим и кино посмотрим?»

Напитывать этой силой каждый день. Заливать туда любовь до краев, чтобы потом, когда было сложно, трудно, одиноко, страшно — взрослому, уставшему, слабому человеку было бы, откуда черпать ресурс.

«Раичка, — говорил дедушка, когда я демонстративно обиженная отказывалась есть. — Она же голодная! Как она там?» «Нормально она там, — отрезала бабушка. Прошло всего 10 минут!» Ты в земле, мой дорогой, уже 33 года, а в памяти нашей — навсегда. На стене висят фотографии молодой бабушки, где-то в конце войны. Волосы распущены, в руках полевые цветы, недевичьи натруженные в колхозе руки. Веселая, открытая, впереди целая жизнь!

Со стены на стену переезжают эти фотографии, дети при них растут. Одного из сыновей назвала в честь дедушки. А ты думал, мы тебя забудем? Сундучок памяти твоей полон. И там внутри — столетний крестик с дырочкой для нитки.

Когда немецкие войска вошли в станицу, где жила бабушкина семья, все попрятались в подвалы. Младшему было года два. Немцы обыскивали дома, всех трясло от страха. Один нашел подвал, открыл крышку, увидел до смерти перепуганных детей и что-то требовательно сказал. В этот момент все подумали, что их убьют. А Раичка учила в школе немецкий и поняла, что он сказал — еду требовал. Она ответила, что еда будет. Все вышли наружу и как-то эту оккупацию пережили. Все пять детей выжили.

Когда я думаю о ней, я всегда держу в голове старенькую седую, довольно сварливую и бесконечно добрую и щедрую мать семейства, и девочку, которая в подвале, услышав немецкую речь, успокоила и мать, и младших детей — что их сейчас не убьют.

Фото: fizkes / shutterstock / fotodom