Про постродовую депрессию стали говорить в последние годы всё чаще, но в России многие до сих пор считают её блажью только родивших женщин. Ксения Красильникова готовилась быть счастливой матерью, но вместо этого первый год жизни сына злилась, рыдала и чувствовала себя виноватой. О своей депрессии и полуторагодовом лечении она написала книгу, которая этой весной вышла в издательстве Individuum.

Всякий раз, когда я слышала крики младенцев за дверью с надписью «Детское отделение», я начинала рыдать. Там плакал и мой Илья, но я ещё не отличала его голос от остальных. С ребёнком мы были разделены почти неделю. Шесть раз в день его приносили мне, а в остальное время, если он плакал, кормили смесью. Это мешало налаживать грудное вскармливание — как правило, когда сына приносили, он не был голоден и спал.

Никто не объяснял мне, как правильно прикладывать ребёнка к груди: персонал роддома, особенно медсестёр, вообще трудно было назвать заботливым. Я считала минуты до выписки и была уверена, что мы решим все наши проблемы, стоит нам только вернуться домой. В какой-то момент я даже устроила мужу что-то среднее между скандалом и истерикой: я кричала, что больше не могу здесь оставаться, что мы с ребёнком страдаем. Помню, что я дико злилась. Позже я поняла, что тот необычный по силе гнев мог быть одним из первых симптомов начинающейся депрессии.

Когда наконец настал день выписки, злость сменилась радостью. Ещё бы: в последний раз мы уезжали из дома вдвоём, а вернулось нас уже трое. Но на смену радости быстро пришла тревога: ещё несколько дней назад я была совершенно другим человеком, а теперь стала матерью и должна нести полную ответственность за беззащитного и как будто испуганного младенца, которому пока сильно не нравится этот мир и который может выражать свой дискомфорт только через крик, плач и кряхтение.

В первые дни мы с мужем совершенно не понимали, как вести себя с ребёнком и что нужно сделать, чтобы ему было хорошо.

Мне по-прежнему не удавалось наладить грудное вскармливание. Я знала про сонастройку — процесс взаимного привыкания матери и младенца, когда происходит и физиологическое приспособление (молоко начинает появляться именно тогда, когда ребёнок голоден), и эмоциональное взаимопонимание (женщина учится различать оттенки плача и определять, в чём именно сейчас нуждается малыш). У меня не получалось ни то, ни другое — во всяком случае, я была уверена в этом. Это приводило в отчаяние.

А ещё мне не повезло с платной специалисткой по грудному вскармливанию. Она терпеливо объяснила технологию правильного прикладывания, но, увидев, что у меня получается плохо, не предложила никаких альтернатив. Я рыдала в три ручья прямо во время консультации. Представьте картину: ребёнок кричит от голода, а я третий час безуспешно прикладываю его к груди и плачу от боли и страха. Она обещала заехать проверить, как идут дела, и скорректировать «технологию», если будет нужно, но в какой-то момент просто перестала отвечать на сообщения.

Из каждого утюга будущая мать слышит: «Кормление грудью — это самое полезное, что женщина может дать своему ребёнку, и главный способ наладить прочную эмоциональную связь с ним». Всю беременность (и даже до неё) я мечтала, как буду кормить своего ребёнка, но приучить сына качественно прикладываться к груди или приспособиться к процессу самой мне так и не удалось, хотя молока у меня было много.

Это переживание стало одним из самых болезненных в первые недели материнства. Меня не покидало навязчивое ощущение, что я неправильная мать

Дома я рассчитывала быстро восстановиться после кесарева сечения, но не тут-то было. Во-первых, сын плохо спал. Когда он всё-таки засыпал, то постоянно издавал какие-то звуки: кряхтение, сопение, всхлипывания. Новый звук раздавался примерно раз в десять секунд, и я каждый раз вздрагивала и ощущала, что у меня горят уши. Естественно, в таком состоянии мне было очень трудно уснуть самой: стоило мне только провалиться в беспокойную дрёму, как он тут же просыпался и начинал звать нас жалобным криком.

Илью мучил не только новый мир, в котором он так внезапно оказался. Насморк мешал ему нормально дышать носом (носовое дыхание у младенцев в принципе развито плохо), а из-за колик он постоянно плакал. В целом в первые недели дома он много бодрствовал и с трудом ел — опять-таки из-за насморка. Поначалу мне казалось, что я просто очень устала и никак не отойду от операции. Но через несколько дней после возвращения домой к моей измотанности добавилось ощущение паники. Я стала бояться подходить к сыну, потому что у меня плохо получалось его успокаивать.

Ко всему прочему добавилась тоска, которая быстро стала невыносимой. Никакие техники самоуспокоения и медитации, которые помогали мне раньше, не работали. Было начало зимы, за окном была серая, холодная и тёмная Москва, что тоже не добавляло оптимизма. Вскоре я поняла, что не испытываю к своему ребёнку материнских чувств, о которых столько слышала: ни нежности, ни желания защитить, ни даже умиления, которое раньше у меня вызывали чуть ли не все дети. У меня было ощущение, что у нас в доме появился лишний человек, оказавшийся очень требовательным и капризным.

Я не могла избавиться от навязчивых мыслей о том, что моя жизнь больше никогда не будет принадлежать мне. Я чётко осознавала, что так жить не хочу

Я очень боялась сына. Здесь важно уточнить: я боялась не за него и его здоровье — он сам был источником страха. Я не контролировала его, зато он управлял моей жизнью, не оставляя свободы и пространства для манёвра. Моё физическое состояние тоже оставляло желать лучшего: шов после операции всё ещё болел, голова гудела от недосыпа.

Мне было сложно справляться со стандартными материнскими обязанностями, и к этому добавлялось нежелание брать Илью на руки. Я не боялась, что он окажется хрупким, не волновалась, что с ним что-то может произойти, — мне просто не хотелось иметь с ним ничего общего.

Я чувствовала себя ужасно виноватой. Как такое могло произойти со мной? Станет ли мне лучше? Что мне сделать, чтобы это поскорее закончилось? Ситуацию усугубляло и то, что мне всегда казалось, что материнство — моё главное жизненное предназначение. Мои родственники и друзья тоже были в этом уверены: у меня всегда получалось находить контакт с чужими детьми, мне часто улыбались незнакомые дети — особенно мальчики! — а я всегда заигрывала с ними и умилялась им.

Мой муж понимал, что со мной что-то не так. Он постоянно спрашивал, что случилось и как он может помочь, но я не могла ничего ему рассказать — только отвечала, что мне очень плохо. Никогда раньше мне не доводилось испытывать ничего подобного, и я была уверена, что, даже если смогу описать происходящее, никто меня не поймёт. А если и поймут, то помочь всё равно не смогут. Ко всему прочему, мне было стыдно признаваться в своих чувствах — настолько ужасными и неуместными они мне казались.

Почти сразу после того, как мы вернулись из роддома, Данила стал ходить на работу: длительный отпуск ему не дали. Мне было до дрожи страшно оставаться с ребёнком наедине — на моё счастье, в первую неделю ко мне часто приезжала мама. Она готовила еду, подсказывала, как правильно держать и пеленать ребёнка, и несколько раз предлагала поспать, пока она побудет с сыном. Я соглашалась, но вместо того чтобы спать, по несколько часов ворочалась, мучаясь от тревоги.

Я рыдала и постоянно думала о том, что нужно сделать, чтобы всё это закончилось

Когда я вновь оставалась с сыном одна, я названивала Даниле, просила его как можно скорее вернуться домой и снова плакала.

Я не понимала, что происходит. У меня были прекрасная семья и крепкие отношения с мужем, которого я считала одним из самых сильных и любящих людей на свете. Ребёнок рос во мне девять месяцев. Я придумывала ему прозвища, обустраивала детскую и покупала малюсенькую одежду. Он пинал меня, когда был в животе, и это вызывало восторг и радость. Я думала, меня ждёт новая огромная любовь, а на деле я не могла поверить, что это мой родной человек. Вместо того чтобы идти дальше, я думала только о том, как несправедлива ситуация, в которой я не могу отмотать жизнь назад.

Я ощущала себя заложницей положения, беспомощной и растерянной женщиной, у которой нет надежды на будущее. Мысль о том, что кто-то может решиться пройти через такое снова, родив ещё одного ребёнка, приводила меня в ужас. Все матери, которых я знала, стали казаться мне сверхлюдьми. Я с трудом впихивала в себя еду. Всё чаще у меня появлялись мысли о том, что это, скорее всего, послеродовая депрессия. Впрочем, как я узнала позже, депрессия — не единственное расстройство, с которым может столкнуться молодая мать.