При жизни Василия Кирилловича Тредиаковского обвиняли в развращении молодежи и называли скотом, а после смерти изобразили нелепым царедворцем, принимавшим оплеухи как знак благодарности. В общем, личность реформатора русского языка и первого русского профессора окружена множеством историографических мифов. Сегодня мы попробуем развенчать хотя бы некоторые из них.

Стихи, «в которых вязнет язык, будто едешь на ленивом осле по грязным улицам»

Зимой 1833 года кости Василия Кирилловича Тредиаковского уже 65 лет как покоились на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге. К этому времени многие просто забыли поэта, но только не Иван Иванович Лажечников, модный сорокалетний литератор, работавший тогда над историческим романом «Ледяной дом».

В нем Лажечников хотел достоверно изобразить жизнь и нравы императорского двора в годы правления Анны Иоанновны — с его распутством, пьянством и шутовскими свадьбами. Лажечникову всё это не нравилось. Не нравился ему и Василий Кириллович Тредиаковский — и как человек, и как личность.

Роман Лажечникова стал основой для восприятия Тредиаковского потомками. Поэта считали подхалимом и безыскусным стихоплетом, убежденным в своей гениальности. В «Ледяном доме» Тредиаковский пьянствует, пишет стихи, «в которых вязнет язык, будто едешь на ленивом осле по грязным улицам», и спит в обнимку с «Телемахидой» — главным своим произведением. Не ясно, правда, как зимой 1740 года, когда разворачивается сюжет романа, Тредиаковский мог спать с «Телемахидой», изданной в 1766 году.

Очевидно, что «Ледяной дом» нельзя считать исторически достоверным источником: роман написан по заветам Вальтера Скотта, а значит, содержит много вымысла, дополняющего художественный мир произведения.

Однако современники решили не разбираться, где правда, а где ложь, и поверили Лажечникову

На основе вымыслов из «Ледяного дома» возникло множество мифов о биографии Тредиаковского. Журналист газеты «Новое время» Сергей Шубинский, например, опубликовал в 1869 году очерк с просто-напросто выдуманным эпизодом, в котором Тредиаковский читал Анне Иоанновне новые вирши, стоя на коленях и принимая в качестве благодарности «всемилостивейшую оплеушину».

Для его описания Шубинский цитировал якобы письмо самого Тредиаковского, однако ничего подобного в эпистолярном наследии поэта найти нельзя. Лишившись «обелителей» своей памяти в лице Радищева и Пушкина, Тредиаковский был обречен на то, чтобы остаться в памяти потомков жалким «писачкой».

Таким Тредиаковский запечатлен был и на полотне «Утро во дворце Анны Иоанновны». Там живописец Валерий Якоби изобразил поэта подобострастно глядящим на измученную болезнью императрицу и держащим в руке свиток с новой одой. Примечательно, что Тредиаковский, хоть теперь его вклад в русскую литературу считают великим, изображен не в окружении вельмож, а среди шутов императрицы. По левую руку от поэта — Педрилло, любимый шут Анны Иоанновны, по левую — станок с попугаями. Словом, унизительно.

«Усладившися виршами очень сладкими и приятными»

Василий Кириллович Тредиаковский родился в 1703 году в семье астраханского православного священника. В 1713 году он поступил в латинскую школу, где преподавали монахи из ордена капуцинов. По будням он получал католическое образование, а по выходным пел на клиросе в православном храме Троицы Живоначальной. Религиозную рассогласованность породили обстоятельства: католическая школа была единственным учебным заведением в Астрахани — настоящем, по тогдашним меркам, захолустье.

Туда, впрочем, в 1722 году наведался сам Петр I. 19-летнего Тредиаковского показали императору как одного из самых способных учеников. Петр тогда, если верить преданию, приподнял волосы на лбу Василия Кирилловича, посмотрел ему в лицо и сказал: «Вечный труженик, а мастером никогда не будет».

Тредиаковский слова императора воспринял как вызов, а не как пророчество. Через год он оформил паспорт, чтобы ехать в Киево-Могилянскую академию, совершенствовать свою латынь. Но в последний момент передумал и взял планку выше — отправился в Москву, поступать в главное учебное заведение молодой империи — Славяно-греко-латинскую академию. За время учебы молодой ученый снискал покровительство вельмож — в первую очередь графа Ивана Головкина и князя Александра Куракина. Эти двое дали Тредиаковскому «окказию» получить образование за границей. В 1726–1727 годах Тредиаковский учился в Гааге, где совершенствовал владение французским языком.

Поначалу молодой поэт за границей терпел, как сам он писал, «крайнюю бедность»

В Голландии нищета и голод душили Тредиаковского настолько, что пришлось просить материальной помощи у Синода, отправив туда письмо с жалобами на стесненные обстоятельства. Священники письмо получили, но назначить пособие отказались: в Славяно-греко-латинской академии отъезд Тредиаковского сочли самовольным, приравняв к бегству из учебного заведения. Финансировать это бегство было делом небогоугодным.

Финансовые затруднения перестали преследовать Тредиаковского лишь во Франции, где он нашел приют в доме князя Куракина. Тот тогда жил в Париже в статусе чрезвычайного и полномочного посла и старался устроить брак царевны Елизаветы (будущей императрицы Елизаветы Петровны) с французским королем Людовиком XV.

Смелый проект династического брака реализовать не удалось, но пребывание Куракина во Франции буквально спасло Тредиаковского от голода. В доме Куракина поэт оказался в конце 1727 года, добравшись до него пешком из Антверпена и преодолев около 500 километров.

В этом Тредиаковский формально опередил Ломоносова, пешее путешествие которого из Холмогор в Москву с рыбным обозом случился тремя годами позднее.

В 1727–1729 годах будущий поэт совмещал учебу в Парижском университете с богословскими курсами в Сорбонне. В Париже Тредиаковский увлекся французской литературой и открыл для себя творчество Поля Таллемана. Его роман «Езда в остров любви» (Voyage de l'isle d'amour) юный поэт прочитал в 1728 году, «усладившися весма как разумным ея вымыслом, стилем коротким, так и виршами очень сладкими и приятными».

Окончив учебу в Сорбонне, Тредиаковский переехал в Гамбург и снова страдал — но уже не от голода, а от скуки. Чтобы развлечь подопечного, князь Куракин дал Тредиаковскому поручение «перевесть какую-нибудь книжку французскую». Тут Василий Кириллович вспомнил про таллемановскую «Езду…» и исполнил волю своего благотворителя. С этим переводом в августе 1730 года Тредиаковский возвращается в Россию.

«Грация танцующего гиппопотама»

«Езду в остров любви» публика восприняла с интересом. Доселе любовные похождения на русском языке были описаны лишь в плутовских повестях XVII века, где автор оставался анонимным, а язык далеким от изящного. От «Езды…» же веяло престижем — ее «автор» как-никак окончил Сорбонну, а по возвращении стал студентом Академии наук.

В общем, при дворце вольный перевод, где Тредиаковского было больше, чем Таллемана, полюбили. Противники романа нашлись лишь среди духовенства. Священники сочли Тредиаковского, как он сам писал, «первым развратителем российского юношества», не знавшего раньше «чар и сладкой тирании любви». Впрочем, недовольство Синода составило почву для обвинений Тредиаковского в атеизме. Поэту пришлось реабилитировать себя сочинением «Феоптии» — поэмы о боге и его противниках материалистах.

Так или иначе, писал Юрий Лотман, «Езда…» в 1730-е была просто единственным романом на русском языке. Остальная литература с точки зрения соответствия европейским стандартам не шла с ней в сравнение.

Впрочем, сейчас ясно, что перевод Тредиаковского с точки зрения стилистики просто ужасен. Для достижения рифмы и соблюдения пропорций стихов поэт пренебрегает ударениями и мешает с неизвестными тогда русской публике именами собственными просторечные формы слов. Вот, например, как он начинает рассказ об острове Любви:

В общем, ясно, за что исследователь Дмитрий Чижевский присудил слогу Тредиаковского «грацию танцующего гиппопотама». Претензии к манере поэта писать были и у современников — самым яростным критиком Тредиаковского стал Александр Петрович Сумароков. Первым актом литературной войны стала публикация в 1748 году эпистолы Сумарокова «О русском языке». В ней поэт критикует буквальность и оттого нескладность переводов Тредиаковского: «Иль слово в слово он в слог русской переводит, // Которо на себя в обнове не походит».

В следующих строках Сумароков и вовсе открыто высмеял Тредиаковского за предложение убрать из русского алфавита букву «земля» (з), отдав перед ней предпочтение букве «зело» (s).

Подытожил Александр Петрович тем, что Тредиаковскому, с его косноязычием и буквализмом, «пером владети грех». Впрочем, нападки Сумарокова были вполне деликатны, чего не сказать о критических замечаниях другого оппонента Тредиаковского — Михаила Васильевича Ломоносова.

«Вонючия лисички»

Тредиаковский нажил себе врага в лице Ломоносова, когда стал первым русским профессором. Василий Кириллович получил назначение 6 июня 1745 года, а Михаил Васильевич — более чем через месяц, лишь 18 июля. Ломоносов обиделся и впоследствии никогда не упускал возможности унизить Тредиаковского.

На публикацию в 1755 году сочинения Тредиаковского «О древнем, среднем и новом стихотворении Российском» Ломоносов ответил колкой эпиграммой с таким началом:

Сейчас мы бы назвали Ломоносова гейткипером — Михаил Васильевич действительно не хотел допускать Тредиаковского, имевшего имидж шута и атеиста, к преобразованию русского языка. Это побуждало Ломоносова иронизировать над Тредиаковским при любой возможности.

Программным в смысле отношения Ломоносова к Тредиаковскому можно считать послание «Зубницкому». В нем Тредиаковский — «безбожник и ханжа, подметных писем враль». Одним из доказательств косноязычия Тредиаковского Михаил Васильевич видел одно из первых стихотворений поэта — «Песенку, которую я сочинил, еще будучи в московских школах, на мой выезд в чужие краи». Вот характерная из него цитата:

Содержание и правда простенькое, но Ломоносов высмеял его без скидки на юность сочинителя: «Давно изга́га [т. е. изжога. — Прим. ред.] всем читать твои синички, // Дорогу некошну́, вонючия лисички».

Не обошел вниманием пейзажную лирику Тредиаковского и Сумароков, уже после смерти профессора иронизировавший над этими строками из стихотворения «Похвала лету»:

Можно, конечно, смеяться над «негрибовным летом», но пушкинские строки «Ох, лето красное! любил бы я тебя, // Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи» — прямая аллюзия на «Лето, лето, ты горяче, // Мухами богато паче». Пушкин, в отличие от современников, любил Тредиаковского.

В «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин писал: «Тредьяковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел в русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков».

«В 1730 году в русском языке не было слов, описывающих любовные чувства»

Важно понимать, что стилистические изъяны произведений Тредиаковского обусловлены вовсе не недостатком таланта или знаний. Литературовед Юрий Левин отмечает, что к 1730 году в русском языке просто еще не было слов, описывающих любовные чувства. Авторы того времени, в том числе и Тредиаковский, были в сложном положении: им нужно было подобрать (или придумать) слова, чтобы назвать новые для русской ментальности явления — влюбленность, томность, романтическое влечение. Тредиаковский был осмеян, но всё же постарался это сделать: ввел в свой перевод такие искусственные слова, как «глазолюбность», «любление» и «любовность».

Этим попытки Тредиаковского совершить переворот в русской лексике не ограничились. В 1766 году он взялся за перевод «Приключений Телемака» Франсуа Фенелона. Оригинал был написан в 1684 году и прозой, однако Тредиаковский был полон надежд стать русским Гомером и превратил роман в героическую поэму, написанную гекзаметром.

В ходе работы над «Телемахидой» Тредиаковский снова вводит в русский язык множество новых слов: воображение подсказывает поэту слова «громогласный», «медоточивый», фразеологизм «денно и нощно». В 36-летний промежуток между публикациями «Езды…» и «Телемахиды» Тредиаковский успел к тому же пополнить русский язык словами «общество», «достоверность» и «беспристрастность».

«Его превосходительство начал меня бить немилостиво по обеим щекам»

Несмотря на то что Тредиаковского считали «прихвостнем монархов», ни при одном из правителей России поэт не чувствовал себя спокойно. Доподлинно известно, что Тредиаковского при дворе награждали не только насмешками, но и ударами по спине.

В феврале 1740 года придворные Анны Иоанновны хлопотали над подготовкой свадьбы любимых шутов императрицы — карлицы Авдотьи Бужениновой и Михаила Квасника, некогда князя Голицына, лишенного титула за брак с католичкой. Бракосочетание должно было происходить в Ледяном доме.

У вельмож появилась идея поглумиться заодно и над Тредиаковским, наказав ему сочинить свадебную оду. Чтобы сообщить о высочайшем поручении, к поэту в один из февральских вечеров явился кадет, посланный графом Артемием Волынским, организатором торжества.

Тредиаковский, увидев на пороге человека в военной форме, оторопел — подумал, что за ним пришли по политическому делу. Кадет, пишет историк Евгений Анисимов, и вправду не объяснил, зачем поэту в столь поздний час нужно было покинуть дом и под конвоем явиться к кабинет-министру императрицы.

По приезде Тредиаковский стал жаловаться на доставленный ему «великий страх», на что вместо сочувствия и извинений был избит.

«Его превосходительство, — писал Тредиаковский, — не выслушав моей жалобы, начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво по обеим щекам и притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема». К побоям присоединился и кадет, конвоировавший Тредиаковского.

Наутро Тредиаковский пошел жаловаться к главному человеку империи — Эрнсту Иоганну Бирону. В приемной фаворита императрицы поэт, как назло, встретил Волынского. Тот не допустил Тредиаковского к Бирону и снова распустил кулаки. В ходе избиения граф сорвал с поэта шпагу, что было по тем временам тяжким преступлением против дворянской чести. Тредиаковского в изорванной одежде заперли в караульне дома Волынского и истязали в течение всего дня.

В разъяснительном письме к Академии наук Тредиаковский указывал: «Дано мне с семьдесят ударов»

Предлогом к избиению поэта могло служить как его католическое прошлое (напомним: первое образование Тредиаковский получил у монахов-капуцинов), так и дружба с князьями Куракиными, ставшими во время правления Анны Иоанновны одними из главных врагов Волынского в борьбе за власть. Графа тоже наказали — но вовсе не за насилие над придворным поэтом, а за то, что Волынский истязал Тредиаковского в приемной Бирона, чем осквернил монаршие покои. В июне того же года Волынского казнили, так как сочли его организатором заговора против Анны Иоанновны.

А Тредиаковский, пройдя череду унижений, всё же представил свадебную оду, полную, в соответствии с высочайшим заказом, мата и оскорблений. Многим известен первый ее стих: «Здравствуйте, женившись, дурак и дура».

Смерть в нищете

В августе 1760 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось объявление:

В елизаветинскую эпоху Тредиаковский остался без средств к существованию. В марте 1759 года его уволили из Академии наук — придворный поэт и реформатор русской словесности был списан в утиль. Под гнетом скандалов с духовенством и профессурой, пишет исследовательница Надежда Алексеева, «заболел и запил», самовольно оставив работу в академии. Руку помощи Тредиаковскому никто не протянул, а главный протектор поэта, князь Куракин, был на момент скандала давно мертв.

Падение Тредиаковского было столь значительным, что похороны его в 1768 году прошли крайне скромно. Его без почестей и регалий похоронили на Смоленском кладбище. Могила оказалась настолько неприметной, что к нашим дням оказалась утерянной.

Современные литературоведы относят Василия Кирилловича Тредиаковского к основоположникам русского классицизма и считают первым реформатором системы русского стихосложения. Литературное наследие Тредиаковского сегодня изучается наряду с произведениями Ломоносова и Сумарокова, которые отчаянно критиковали поэта при жизни.

Обложка: Wikimedia Commons / Public domain